Пропедевтика и критика





НазваниеПропедевтика и критика
страница1/15
Дата публикации23.08.2013
Размер2.68 Mb.
ТипДокументы
100-bal.ru > Философия > Документы
  1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   15
1987
АКАДЕМИЯ НАУК АРМЯНСКОЙ ССР

ИНСТИТУТ ФИЛОСОФИИ И ПРАВА

К. А. СВАСЬЯН

ФЕНОМЕНОЛОГИЧЕСКОЕ ПОЗНАНИЕ
ПРОПЕДЕВТИКА И КРИТИКА

ИЗДАТЕЛЬСТВО АН АРМЯНСКОЙ ССР ЕРЕВАН 1987
ББК 88.4 С 240

Печатается по решению ученого совета Института философии и права АН Армянской ССР

Ответственный редактор член-корреспондент АН АрмССР Э. Р. Атаян.

Книгу рекомендовали к ^печати рецензенты:

доктора философских наук В. У. Бабушкин, Б. Т. Григории.!·',

Т. А. Кузьмина, Н. В. Мотрошилова, кандидат философских наук

Г. М. Тавризян.
Свасьян К. А.

С 240 Феноменологическое познание. Пропедевтика и критика /[Отв. ред. Э. Р. Атаян]; АН АрмССР. Ин-т философии и права.—Ер.: Изд-во АН Арм. ССР, 1987, 199 стр.

Работа посвящена исследованию одной из наиболее важных проблем теории познания—-проблеме единства дискурсивного и интуитивного познания. Анализ осущест­влен на широком историко-философском фоне, охватываю­щем как древнюю, так и современную философию; поло­жительные выводь. исследования вытекают, в частности, из критического переосмысления феноменологии Э. Гуссерля, одного из наиболее влиятельных направлений западной фи­лософии XX века. Книга рассчитана на специалистов в области истории философии и теории познания, а также на всех интересующихся этой проблемой.

0303030000 С———————14-87 ББК 88.4

703(02)—87

@ Издательство АН Армянской ССР, 1987.
От автора

Цель настоящей книги не сужена рамками исто­рико-философского очерка. Скорее, напротив, ее исто­рико-философский пласт должен рассматриваться как некая подспудная эластичная опора, отталкивающая содержание в непосредственную атмосферу общефи­лософских рефлексий. Сказанное относится не только к отдельным фрагментарным экскурсам в область истории, но и, в первую очередь, к самому названию книги. «Феноменологическое познание» отнюдь не оз­начает новой библиографической единицы в растущем каталоге «гуссерлианы»; феноменология Гуссерля взя­та здесь как средство (при всей его первостепенной значимости) к прорыву в иные перспективы. Разуме­ется, средство есть средство, но при желании можно было бы локализовать его в 'некую искусственную и временно изолированную самоцель, т. е. вычитывать из книги контекст, прямо связанный с проблематикой гуссерлевских работ. В этом случае следовало бы пре­дупредить читателя о двоякой опасности: во-первых, такой ракурс прочтения вряд ли удовлетворит мысль, настроившуюся на сколько-нибудь полноценное «ин­формационное» „насыщение; феноменология Гуссерля представлена здесь в той мере, в какой она могла спо­собствовать основной теме книги, и во-вторых, стаби­лизация этого ракурса гр·рзит 'обиднейшим искаже­нием авторского замысла и приведением его к дважды плачевному результат;/: неудовлетворенность иаюри-^ ко-философской фрагментарностью книги и недоуме­ние в связи с ее общей структурой. Во избежание этой опасности позволительно было бы предварить ниже­следующие страницы кратким словесным портретом их композиционного построения.

Книга открывается двумя главами, в которых, по существу, намечена вся дальнейшая ее тематика. Гла-
вы эти разыграны в преимущественно негативной то­нальности и представляют собою основной историко-философский пласт содержания. Поскольку централь­ной и, как мне кажется, единственной темой книги яв-

' ляется познание, l взятое в плероме цельности, универ­сальности и самоуглубления, ход написания ее с неиз­бежностью определялся драматической аналитикой истории [мысли на путях к указанной цели. В этом смысле книга (что, по-видимому, есть правило, а не исключение) писалась как бы с конца, т. е. весь рост ее оказывался некой параболой, асимптотически при­тягиваемой заданной топикой, но поскольку топика эта виделась заданной и в плане истории как таковой, то приближение к ней должно было в той или иной мере разыгрываться на возможно широком горизонте становления мысли. Этим, я думаю, оправдывается (чисто технически) радиус тематического круга кни­ги, и если в первой главе я попытался описать антино­мию познания, или аналитический распад изначаль­ной цельности мысли, в схематической линии нарас­тающего обособления и конфронтации двух распав­шихся половинок некогда единого организма, то вто­рая глава, в частности, может быть охарактеризована как негативная инвентаризация конкретно историче­ских итогов этого распада. Здесь и следовало бы искать причины, ' обусловившие выбор гуссерлевской феноменологии в качестве основной парадигмы исто­рико-философского пласта. В западной хрестоматий­ной философии XX века едва ли найдется другой фи­лософ, которого можно было бы сравнить с Гуссерлем

. по остроте осознания губительных следствий указан­ного распада и масштабности попытки преодоления его. Итак, логика описания предоставляла возмож­ность последнего исторического заострения темы на примере философской проблематики Гуссерля. Но здесь возникало серьезное затруднение, связанное со способами подачи материала. Излагать Гуссерля в книге, преследующей иные цели, и значит, быть вы­нужденным уместить изложение в рамках достаточно ограниченного объема страниц—задача, смехотвор­ность которой засвидетельствовал бы всякий, кому доводилось иметь дело с текстами этого философа. Гуссерль не был системотворцем, и работал он без всякой оглядки на будущих компиляторов и диссер­
тантов; он был своеобразным эмпириком сознания, и все его громадное философское наследие, к ужасу пи­шущих о нем, может быть сравнено с полем, обильно засеянным самыми различными семенами, всходы ко­торых отнюдь не поддаются лихим взмахам школяр-ски-отточенной косы (шутка ли сказать, поверхностное обозначение «феноменология» оказывается на поверку целым конгломератом феноменологии, датируемых разными этапами работы и зачастую мало схожих друг с другом; Г. Шпигельберг насчитывает их 6, но, кажется, число можно увеличить). Выход был найден, мною несколько не .обычный, но вполне, на мой взгляд, осторожный. Я решился представить изложение в фор­ме «справочника» с отчужденным и поалфавитным пе­речнем важнейших понятий. Разумеется, ни о какой полноте здесь и не могло быть речи; задача сводилась к. определенным целевым ракурсам расположения ма­териала, но, с другой стороны, все же на какое-то об­щее впечатление о феноменологии я, по-видимому, мог рассчитывать. Хочется еще добавить, что, поскольку «справочник» составлен в алфавитном порядке, т. е. по наиболее примитивному ц вместе с тем, надо пола­гать, наиболее надежному типу классификации, непо­средственное ознакомление с ним может оказаться недостаточно удовлетворительным для читателей, имеющих самые общие представления, а то и вовсе не имеющих никаких представлений о Гуссерле. Им можно было бы посоветовать (не из личных сообра­жений, а для пользы дела) вторично перечитать эту главу, сразу же или по дочитывании всего текста. Некоторые частности материала или упущения рету­шируются и восполняются в заключительных двух главах книги, посвященных анализу судеб феномено­логии и критике ее основополагающих тенденций.

Центральная часть книги, или, собственно, цент­ральная топика ее, сосредоточена в семи параграфах четвертой главы и маленьком «интермеццо» пятой. Их разработка, смею надеяться, принципиально само­стоятельна; в целом они преследуют цель положитель­ной проявки «негативов» двух первых глав. Что каса­ется гуссерлевской философии, то она, как я уже от­метил выше, играет здесь роль парадигмы; тема уни­версального познания, составлявшая сквозной лейтмо­тив всех гуссерлевских рефлексий, проходит в этих
главах с учетом как достижений, так и срывов фено­менологической философии. По чисто стилистическим соображениям я стянул критику самой феноменологии в конец книги, чтобы не загромождать специальными и инопо рядковыми рассуждениями и без того нелегкие изломы мысли.

Об остальном судить читателю. Но если позволи­тельно в случае автора говорить о «последнем сло­ве», то мне хотелось бы в заключение добавить сле­дующее. Одним из разительных достижений современ­ной мысли является, бесспорно, умение (ставшее уже, кажется, навыком) оценивать вещи с точки зрения так называемой «таблицы истинности». Возникшая в математической логике эта таблица достаточно успеш­но функционирует не только в самой логике, но и 'при конструировании вычислительных машин. Мы узнаем из wee, например, что если А истинно, то не-А—лож­но, и наоборот, если А ложно, то не-А—истинно. При­знавая в полной мере всю плодотворность и хозяйст­венную значимость этой таблицы, остается лишь про­сить читателя преодолеть внушенные ею навыки и из­бавить нижеследующий текст от таких обработок. Предположив, что в случае книги можно было бы об­ратиться к иной таблице: если А понято, то не-А тоже должно быть понято.
Глава

Антиномия познания. Эйдос и логос в истории философии

Когда мы говорим о непонимании чего-либо—как в предельно широком смысле, так и в контексте инте­ресующей нас в данном случае истории философии,— то очевидно, что само это непонимание может быть осмыслено двояко. Есть непонимание, вызванное ря­дом обстоятельств, преодоление которых (безотноси­тельно к легкости или трудности задачи) представля­ется принципиально, возможным; природа его, с по­зволения сказать, транзитивна, так что мы всякий раз с радостью расстаемся с ним как с некоего рода недоразумением. И есть непонимание стабильное, убе­гающее корнями в фундаментальные бессознательные предпосылки, устранение которых потому и представ­ляется невозможным, что носят они не рациональный, а волевой характер. Этот второй род непонимания явственно просматривается во всей панараме истории философии. Вот пример из множества возможных; ра­дикально проясненный, он может стать симптомом исключительной важности. Речь идет о расселЬвской «Истории западной философии», изобилующей безот­ветственными характеристиками, из Которых, среди прочего, мы узнаем, что Гёте ничего не смыслил в Спинозе, что Шеллинг не представляет важности с философской точки зрения и что Пифагор и Эмпедокл были попросту шарлатанами'. Оставляя в стороне чисто эмоциональную реакцию на эти характеристики, реакцию, впрочем, вполне законную и желательно бесцеремонную, ибо стиль, предложенный Расселом,

1 В. Russell. A History of Western Philosophy, New York, 1945, pp. 576, 718, 53.

9
взывает не к академическим возражениям, а к особой технике «философствования молотом» («wie man mit dem Hammer philosophiert»), оставляя в стороне лю­бого рода опровержения этих заявлений, зададимся вопросом: как они оказались возможными? Очевидно, что ситуация не может быть сведена просто к капри­зам автора, хотя не исключено, что и капризы сыгра­ли.,в ней далеко не последнюю роль (эдакая лихость прославленного математика, выпячивающего на фи­лософии свой «комплекс полноценности»). Мы стал­киваемся здесь с некоего рода убеждением, даже ми­ровоззрением, и если бы дело ограничивалось одним Расселом, то на нем и не стоило бы останавливаться дольше, чем этого требуют правила вышеупомянутой особой техники философствования. Но случай—типи­чен, симптоматичен и едва ли не общезначим; рас­пространенность означенного убеждения настолько ве­лика, что с метастазами его приходится .встречаться на каждом шагу. Разумеется, назвать Пифагора и Эмпедокла «шарлатанами» осмелился бы не всякий— Рассел, надо полагать, присвоил здесь себе роль фи­лософского Юпитера, которому дозволено то, что не дозволено обычному философскому bovi (по-русски:

научному сотруднику),—но в принципе это убеждение разделяет с ним большинство его коллег. В конечном· счете, трудно решить, что оскорбительнее для Пифа­гора: профессорски бранчливое слово или «святая простота» аспиранта, сдающего экзамен по филосо­фии и бойко толкующего о «наивности» греческого философа; но суть дела в том, что мировоззренческие (волевые!) предпосылки обоих случаев едины: речь идет о едином предрассудке, согласно которому уро­вень достижений современной мысли безапелляцион­но почитается за критерий и норму мысли вообще.

Предрассудок воистину авгиев. Расчистить его— нелегкая задача, но без этой расчистки невозможен, по-видимому, сколько-нибудь адекватный подход к истории философии. Прежде всего, что считать за уровень достижений современной мысли? Воззрения ли самого Рассела, к тому же не продвинувшиеся в существенном дальше уровня воззрений английского эмпиризма XVII—XVIII вв.? Или распространенность типических черт этого мировоззрения: от неозадачен­ного школяра, снисходительно аттестующего грече-

10
скую мысль, до согласно кивающего головой экзаме­натора? Но распространенность предрассудка не есть случаи перехода количества в иное качество: коли­чество нулей непреложно очерчено магическим кругом-нулевого качества. Предполагается, что развитие мыс­ли идет от низшего к высшему; предполагается еще, что само качество мысли во все времена было прин­ципиально одинаковым, и разница сводилась лишь к степени ее роста, так что, популярно выражаясь, че­ловечество умнело, если и не по дням и часам, то по векам, идя от наивной космогонии Эмпедокла к канто-лапласовской капле жира в стакане с водой и дальше, к протцвоударной и умонепроницаемой искушенности всякого рода «протокольных предложений». Если де­ло обстоит именно так, то спору нет: Кант действи­тельно имел все основания упрекать платоновскую философию в мечтательности2, а Расселу не возбра­нялось бранить мудреца, который, по свидетельству древнего автора, «внушал такое удивление, что даже ближних его называли вещателями божьего гласа»3 (остается лишь догадываться, какие слова подберет для самого Рассела будущая мысль). А что если не так? Что если история философии никак не уклады­вается в допотопно боклевскую схему развития, и «мечтательный» догматик Платон все еще остается в ряде существеннейших моментов непревзойденным мастером мысли? Во всяком случае, усвоение истории философии не из сомнительного свойства источников, а из первых рук говорит в пользу именно такого пред­положения. Мы привыкли, например, смеяться над схоластами, воспринимая их в призме дурно препод­несенного анекдота о количестве ангелов, могущих уместиться на кончике иглы; если бы мы сумели от­казаться от расхожего стереотипа и непредвзято по­грузиться в тексты, мы бы столкнулись с такой вир­туозной техникой чисто логических формальных про­цедур, перед которой современная логистика выгля­дит, говоря словами Гуссерля, «некоего рода фило­софским мальчишеством» («eine Art philosophischer

2 И. Кант, Сочинения в шести томах, т. 4, 4.ι1, Μ., 1965, с. 201. s Диоген Лаэртский, О жизни, учениях и изречениях знаме­нитых философов, М., 1979, с. 336.

11
Kinderei»)4. Только топорная 'схема развития могла свести историю становления мысли к прямой восхо­дящей линии прогрессирующих приобретений, в ре­зультате чего мы приписываем себе большие знания о мире, чем это .было доступно древним. За приобре­тениями не видим мы утрат; между тем, утраты не менее баснословны, чем достижения. Вся история фи­лософии разыгрывается в сплошных нарушениях ба­ланса между утраченным и приобретенным знанием, и мы, гордые современники Карнапа и Рассела, бран­ными словечками или фантазиями в стиле Прокруста заполняем мы пустоты утраченного знания, слишком субъективные, собственные, наши, неверифицируемые пустоты. Но память неукротима; оскорбленный анам-несис живо реагирует в ответ чудесной сказочкой о голом короле, сказочкой, в которой все явственней прослушиваются нотки подлинно трагического пафоса»

Непонимание преследует нас там, где мы воспри­нимаем мысль не в ритмах ее становления, а в стати­ке термина, подменяя эмбриологию и физиологию жи­вого процесса морфологией готовых форм. История философии сводится в таком случае к перечню поня­тий, где исходным пунктом подхода является опреде­ление; беря за образец формальную математическую модель анализа, историк философии вынужден начать с определения понятия; термин предваряет здесь ход исследования и обусловливает его. Но исторический подход требует не номенклатур, а понимания; пони­мание же-начинается не с определения, а с присталь­ного вслушивания в перебои исторических ритмов и описания их. Термин, как это явствует уже из самого знака слова, не может быть исходным пунктом иссле­дования, коего исходный пункт, как это опять же явствует из знака слова,— следы; как термин, он есть terminus ad quern, конец и завершение, процесса ста­новления. Определение в этом смысле должно резуль-тировать мысль, а не открывать ее. Можно, разумеет­ся, возразить на это, став на чисто логическую точку зрения; с точки зрения логики описание неопределен­ного всегда сопряжено с опасностью ошибки произ-,

4 Е. Husseri, Pormale und transcendentale Logik, Halle, 1929, S. 12. 12
вольного основания. Возражение вполне резонное, но резон его исчерпывается рамками самой логики. Между тем речь идет не о логике философии, а об. истории философии, и если применить чисто логиче-" скую меряу 'к самой истории, то последняя едва ли не вся окажется логически ошибочной и несостоятель­ной. С точки зрения логического статизма сомнитель­на и история самой логики, которая, дабы быть ис­тинной, должна писаться вспять: от математической логики XX века с ее строгой аксиоматикой и одно­значной экспликадией номенклатур до метафизиче-ски-многосмысленного языка «скованного Пармени-да». Но очевидно, что не история является продуктом формальнологической аксиоматики, а сама логика есть лишь одна из ветвей исторического древа позна­ния. Развитие, генезис мысли, поэтому, никогда не начинается с готовых определений; самоопределение мысли—мучительный процесс проб и ошибок, про­цесс—повторим это,—требующий эмбриологического и физиологического подхода, а не только морфологиче­ского. Тогда, вникая в тяжеловесный пассаж «Крити­ки чистого разума», мы соединим текст с контекстом, и за сухим, аккуратно немецким периодом, сжимаю­щим мысль в трансцендентальную таблицу категорий, нам привидится нескончаемый мартиролог познания, некий страстный роман, рисующий все перипетии этой мысли на путях к загаданному самоочищению; мы увидим, что страничка из Канта вскормлена умствен­ными и душевными усилиями столетий, быть может, не только вдохновенным косноязычием «Эннеад», но и историей Абеляровых бедствий. Так дойдем мы, быть может, де фрагментов Гераклита, до мысли досокра-тиков, транспарирующей катастрофическими ритмами мифических метаморфоз. И именно здесь—на конкрет­ном историческом пороге рождения мысли из духс·( мифа—нам придется решать, с чем мы, собственно, имеем дело: с шарлатанством или с неумирающими лейтмотивами судеб последующей европейской куль­туры.

Логос, рожденный из стихии мифа, веками укро­щал миф в неистощимых метафизических измышле­ниях; борьба с мифом—не спорадический эпизод в истории философии, а ее idee fixe, но поистине роко­вым обстоятельством оказалось то, что, борясь с ми-13
фом, логос преследовал цель не понимания его, а изгна­ния. Когда эта цель, наконец, удалась, и триумфатор мог безоговорочно утвердить себя в качестве чистого cogito, выяснилось (у Канта), что логос, присущий ду­ше, есть не что иное, как пустейшая форма тавтологии, сопровождающая каждый акт мысли для обеспечения единства всех актов. Король оказался гол, и выкрик­нуть эту оскорбительную очевидность выпало на долю «младенца» Шеллинга (воистину «младенца», осознав­шего в свои двадцать лет жгучую необходимость «ми-·' фологии разума» в проекте соединения «монотеизма разума» и «политеизма силы воображения»)5. «Кри­тика чистого разума», нанесшая сокрушительный удар метафизике, увенчалась блистательно пустым разу­мом, вплоть до ляпсусов терминологии, согласно ко­торой умопостигаемое непостижимо, а разум—неспо­собность познания6. Окончательное осознание тупика стало делом талантливых методологов кантианства: в системе Германа Когена, этой строго логической по­пытке построения «mathesis universalis», математизи­рованный логос обращается в небытие. Логида топо­логии полностью вытеснила здесь топологию логики, и безупречное оправдание математики логикой обер­нулось крахом попытки обратного оправдания: логики математикой. Логос не может быть оправдан Матези-сом, не может, будучи имманентным самой правде, оправдан ничем, кроме собственного Онтоса. Но имен­но здесь сыграл роковую роль теоретический подвиг Канта, научившего поколения мыслителей отличать действительные талеры от мнимых не по содержанию, а по форме; самоочистившийся логос перестал быть— ведь не случайно, что именно с меона (ничто) начи­нается когеновская логика чистого познания, и отри­цательно начатая, она несет на себе печать этого про­исхождения во всем процессе развития; ее «ахиллесо­ва пята» в невозможности настичь «черепаху» бытия7. Пробил час возмездия: логос, силящийся раздуться до

5 Ср. Е. Cassirer, Idee und Gestalt, 2. Aufl., Berlin, 1924, S.

115-117.

6 Ср. Густав Шпет, философия Джоберти. «Мысль и слово»

1, М., 1917, с. 350.

7 Подробнее об этом см. К. А. Свасьян, Философия симво­лических форм Э. Кассирера (в печати).

14
панлогизма, раздулся до явных выблесков иррациона­лизма. И довелось-таки Канту—ревностному блю­стителю трансцендентальной чистоты—опасно флир­товать с мистическими «упанишадами» в философии своего строптивого ученика Шопенгауэра, а спустя десятилетия вообще впасть в иррационализм у Эмиля Ласка. И разве не аналогичная судьба настигла Геге­ля в сложных аранжировках неогегельянства, разо блачившего в нем «величайшего иррационалиста» (Р. Кронер, И. А. Ильин)? Миф, изгнанный через рассудок, вернулся через волю и нанес сокрушитель- -ный удар логосу-самодержцу, удар, один из незабы­ваемых резонансов которого запечатлен в словах ку­рортника Германа Гессе, обращенных к некоему весь­ма символическому господину: «Вы замечательны. Мы вами гордимся. Но вы не действительны».

Рассматривать историю философии на манер по­стоянной и стабильной величины было бы несомнен­ной ошибкой. Математически выражаясь, она естг.' зависимая переменная способов ее рассмотрения. Перспективы ее меняются всякий раз в зависимости от методической диспозиции подхода. Одно она в систематике гегелевского типа, другое—в апоретике Н. Гартмана; цельность и единство ее загаданы, по-видимому, в •композиционной полноте и стилистике всех слагающих ее подходов. В данном случае нам представляется целесообразным подчеркнуть еще один аспект рассмотрения, имеющий, как нам кажется, ни­чуть не меньшую значимость, чем систематический или апоретический подходы. Речь идет об аспекте симпто­матологии, в свете которого факты истории филосо­фии играют уже не самодовлеющую и себетождест-венную роль, .как это имеет место в означенных выше подходах, но осмысливаются символически: факт-симптом, но, как симптом, он есть симптом чего-то;

это «что-то» (ουσία, или τι εστί, Аристотеля, quidditas св. Фомы, собственно сущность как таковая) и есть мысль, данная в сложной и мучительной феноменоло­гии становления. История философии прочитывается в этом контексте не на манер структуралистского «close reading», где значимость каждой системы котируется предпосылками ее замкнутости и автономности, ни тем более в духе претенциозного телеологизма, сводя­щего становление мысли, скажем, к росту рациональ-

15
ности, в результате чего и оказывается возможным бранное высокомерие в отношении более ранних фи­лософов. Между тем сама рациональность есть лишь один из симптомов; сводить к ней мысль и ею оцени­вать уровень мысли—непростительное заблуждение, провоцирующее ярость обратных реакций, к сожале­нию, столь же гегемонистски настроенных и впадаю­щих в противоположную крайность. Говоря проверби-ально, на всякого Вольфа найдется свой Юм, но и последнему не дано сколько-нибудь длительного тор­жества. Мысль ищет полноты; она—извечный Фауст, извечно меняющий рай сновидения на ад бодрствова­ния, дабы получить однажды право на бодрствование во сне, или «мифологию разума», и она же—парабо­ла, притча, о которую разбиваются стройные аллего-резы систем и методологий. Понять ее не значит взять ее понятием, ибо само понятие должно быть взято ею, т. е. само понятие должно быть понято, прежде чем притязать на право быть органоном понимания. Здесь философия полностью определяется своей историей;

падают нелепые тенденции мерить воззрения прошлых эпох узкими и относительными мерками любой данной эпохи, и априорное высокомерие исследователя усту­пает место пытливо симптоматологическому всматри-ванию.

Драма .мысли—контрапункт, разыгранный двумя голосами, продолжающими до сих пор оставаться главными персонажами во всей истории философии, ее, так сказать, бессменными протагонистами. Эти го­лоса суть логос и эйдос. Для характеристики их мы обратимся к текстам А. Ф. Лосева; формула различия между логосом и эйдосом проведена в них неподра­жаемо ясным образом, и мы затруднились бы пока­зать в современной философии другую аналогичную и столь же отчетливую дистинкцию. Итак, «что такое логос и каково отношение его к эйдосу? Логос—тоже смысл и тоже смысл сущности. Но если эйдос есть наглядное изваяние смысла, логос—метод этого извая­ния и как бы отвлеченный план его»8. И дальше: «Эй­дос мы определяем как явленную сущность предмета,

8 Л. Ф. Лосев, Музыка как предмет логики, М., 1927, с. 32—33.

16
Эйдос всегда есть, поэтому, нечто во внутреннем! смысле оптическое, вернее, син-оптическое. Будучи дан как некая координированная раздельность, эйдос-вещи есть как бы некое идеальное, смысловое извая­ние предмета. Это в собственном и подлинном смысле «вид» предмета, смысловая картина его сущности.... Эйдос—идеально-оптическая картина смысла; логос— отвлеченная от этой картины смысловая определен­ность предмета. Эйдос—живое бытие предмета, про­низанное смысловыми энергиями, идущими из его-глубины и складывающимися в цельную живую кар­тину явленного лика сущности предмета. Логос—-сущность самого эйдоса, по отвлечении всех син-опти--ческих связей, конструирующих живой лик, или явлен-ность предмета»9. И еще—прекрасная, от обратного, формулировка логоса: «Это: не цельность, но принцип цельности; не индивидуальность, но—метод ее орга­низации; не созерцательная картинность и воззри-тельная изваянность, но чистая возможность их; -не­общность, но—закон получения ее и т. д.»10. Иными' словами, если цель логики заключается в чисто мыс­ленном определении принципа, конституирующего. факт, то высшая цель эйдетики выражается в обороте· «охватить мысленным взором». Не так сказать «мыс­ленным взором», а именно им; это значит: смотря на факт (платоновское συ'^οραν s'-ς εν ), видеть его принцип, не загромождая акт синопсиса всяческими-абстрактными домыслами и измышлениями. Таким· образом, если логика стремится к знаку и опирается на знак, то цель эйдетики—не знак, а зрак, точнее говоря, все тот же знак, взятый, однако, в аспекте· синоптики, т. е. сущностно зримый знак.

Налицо типичная антиномия {между мышлением и созерцанием: настоящая crux metaphysicorum всей европейской философии. Любопытно, что, культивируя эту дистинкцию и изыскивая утонченнейшие аргумен­ты в ее пользу, философы лишь в редких случаях пол­ностью забывали предшествовавшее ей единство; смут­ная память об изначальном естественном тождестве' преследовала их во все времена. Такова, между про' чим, «субстанция» Спинозы и «божественное перво'

" Там же, с. 119—120. 10 А. Ф. Лосев, Философия имени, М., 1927, с. 134—135.



2—8
'.начало» Лейбница и окказионалистов; даже Кант, достигший прямо рекордных результатов в разъятии .мышления и созерцания, обмолвился-таки контрабанд­ным намеком на их «общий, но неизвестный нам ко­рень»". Было бы, разумеется, грубой ошибкой усмат­ривать в истории философии только тенденцию разъе­динения логоса и эйдоса; инстинкт самосохранения всегда удерживал ее от «последних выводов», и на

•всякое засилие одной из крайностей она решительно реагировала бурными проявлениями другой. Ее конт­рапункт—'мы говорили уже—слагается из двух голо­сов; логической линии, гипертрофирующей логос в заданиях схоластики и вплоть до современных мето­дологий сциентизма, противопоставлена эйдетическая .линия, склонная гипертрофировать эйдос, от требова­ния Декарта «раскрыть глаза» (oculos aperire) до драстической максимы Витгенштейна: «Не мыслить, а смотреть». Но при этом несомненно одно: единство было утеряно, и баланс обеих крайностей выглядел непоправимо нарушенным. Между рассудком, осме­ливающимся писать «письма слепых в назидание зря­чим» (такова щемящая парадигма «Буало», поучаю­щего «Расина»), и созерцанием, презрительно отвер­гающим всякого рода «силлогизмы», разгорелась смертоубийственная распря, пронизывающая почти всю историю философии и шумно врывающаяся в современность.

Метастазы отмеченной .антиномии повсеместны;

ее специфические проявления настолько обширны, что приходится говорить уже о масштабах не просто фи­лософии, но культуры как таковой. Эйдос и логос— лишь одно из ее наименований, фиксирующее ситуа­цию в плане антитезы созерцание-мышление. Сугубо философская эмблематика антитезы достаточно раз­нообразна: это—эмпиризм и рационализм, философия жизни и логистика, иррационализм и сциентизм (от­давшись желанию, можно было бы продолжить пере­чень). В проекции рассудка все это обобщается в ди­хотомии интуиция—дискурсия. Другая проекция вы­являет нам антиномию в символике сердца и головы, о которой обронил некогда неосторожное и фактиче­ски не вполне корректное слово великий французский

" И. Кант, Сочинения в шести томах, т. 3, М., 1964, с. 124.

18
моралист: «Ум всегда в дураках у сердца»12. Культур­но-исторический аналог ее запечатлен в конфликте между гуманизмом (филология) и схоластикой. Мож­но было бы перенести ситуацию в столь типичную для XX века тяжбу между «жизнью» и «культурой». Лю­бопытно, что этой тяжбе подыскано даже физиологи­ческое объяснение в распространенном нынче попу­лярном воззрении о двух полушариях мозга, поделив­ших меж собою соответственно «интуитивные» и «дискурсивные» способности. Дальнейшее дознание завело бы нас чересчур далеко, и мы бы не удивились, обнаружив следы антиномии даже в набивших оско­мину культмассовых спорах'между «физиками» и «ли­риками», но картина ясна и без них.

История философии прочитывается в свете ска­занного как драма философии, разыгрывающаяся в росте обособления и конфронтации рассеченных поло­винок некогда живой цельности. Первый—греческий— акт этой драмы свершается еще в напряженнейшей попытке удержать равновесие. После досократическо-го отрыва логоса от пуповины мифа нас встречает мастерская техника балансирования обеих крайностей у Платона и Аристотеля, где более подчеркнутой эй­детике платонизма вторит более подчеркнутая логика перипатетизма. Но при всех этих «более» какое не­сравненное чувство меры! На десятках страниц де­монстрирует эйдетик .Платон поразительную способ­ность синопсиса, и там, где мы готовы уже к соответ­ствующим выводам, он вдруг незаметно переключает сознание и корректирует яркую картинность, скажем, «]Федра» мощной абстрактностью «Софиста» или «Парменида». И равным образом Аристотель, приня­тый в ходе инерции традиционных представлений за образец сугубо логизированной мысли (с легкой ру­ки Порфирия, а в наше время Паторпа), способен еще на ярчайшие и в своем роде непревзойденные фено­менологические процедуры усмотрения сути (хотя бы в «Топике»), Потом начинается срыв. Неоплатонизм, попытавшийся еще раз достигнуть равновесия, ока­зался, по существу, неудавшейся попыткой; еще у Плотина живо это равновесие, ибо даже тяжелейшие пассажи «Эннеад» разыгрываются на фоне подлинно

Ф. де Ларошфуко, Мемуары. Максимы, Л., 1971, с. 158.

19
античной феории; рассудочность Плотина—транскрип­ция его зрячего опыта. Но глубокой трещиной разда­ется в здании уже чрезмерная, до опьянения чрезмер­ная схоластичность Прокловых и Порфириевых по­строений, и с другой стороны раскалывается здание в чразмерн/ых магомифических фантазиях Ямвлиха. С этого времени оппозиция двух путей—логики и эйде­тики, дискурсии и интуиции—врастает в судьбы раз­вития европейской философии (культуры в целом) .с попеременным доминированием одного или другого. Так, пышный расцвет схоластики ознаменован общим упадком созерцательной мысли (отдельные вспышки 'последней встречаются либо по инерции прошлого,

•как у св. Бернарда, например, либо же, как в школе Шартра, спорадичны и осмыслены, так сказать, в кре­дит будущего). Напротив, упадок схоластики отмечен взрывом «гениальных интуиции»; тонкому мастерс.тву .силлогистики противостоит ослепительная красоч­ность стилистики, и уже в знаменитом споре «стилис­тов» (Лоренцо Валла) против «диалектиков», т. е. .схоластических докторов, очевидна смена мировоз­зренческого гегемона; образно выражаясь, орган мыш-.ления ренессансного человека уже не мозг, а глаз, по .Леонардо, signori de'sensi, источник всяческого зна-.ния. Эти «рокировки» сопровождают всю историю культуры вплоть до наших дней; диссонанс их в наши' .дни оказался невыносимым.

Историко-философская симптоматология, по сути .дела, сама коренится в указанной антиномике. Она »есть не что иное, как примененный к истории особый метод эйдетического усмотрения, и отличие ее от

•исторически сложившейся эйдетики, как одного из гчленов антиномии, сводится лишь к тому, что она вполне осознает ситуацию и стремится не к отсечению антиномического противочлена, а к восстановлению

•утраченной гармонии. Предмет ее внимания—не столь­ко величественный массив философских систем, не сфасад и роскошный экстерьер мировоззрительных по­строений, сколько факты иного рода и иной значимос­ти. Говоря конкретно, ее интересует не столько «раз­витие мысли», окажем," от Платона до Канта, взятое

•в глобальной панораме торжественного шествия по рубрикам; «-метафизика», «теория познания», «теоло­гия», «этик-а» и т. д., сколько менее заметные штрихи,

SO
присущие всем этим рубрикам. Скажем, судьбы от­дельных терминов, по которым она, минуя общие схе­мы рубрик, видит реальную суть процесса. Например, с\'дьбы термина «идея» от того же Платона до Канта, где кон.кретнейшему из слов, чисто зрительной мета­форе, не ведающей никаких различий между «внеш­ним» и «внутренним», сподобилось, пройдя цикл ме­таморфоз, опочить в трансцендентальной гробнице абстракции второй степени (если понятие рассудка равнозначно у Канта просто абстракции, то идея ра­зума становится здесь удвоенной абстракцией, ком­пенсирующей свое теоретическое бессилие образцово немецким ressentiment «категорического императи­ва»). Или судьбы термина «теория»: от исконно гре­ческих смыслов «зрелища», «видения» и даже—с фа-лесовским обертоном—«боговйдения» (от θεό; и срао))13 до современных позитивистских механизмов «работающих» и «неработающих» теорий. Эти судьбы, вызвучивающие весь контрапункт истории мысли, ра­зыгрываются подчас с подлинно сценическим пафосом. Такова, например, достойная философского содрога­ния сцена встречи Гёте с Шиллером в Иене летом 1794 года. «Мы дошли до его дома,—вспоминал позд­нее Гёте,—разговор завлек меня 'к нему; тут я с ув­лечением изложил ему метаморфоз растений и немно­гими характеристичными штрихами пером воссоздал перед его глазами символическое растение. Он слу­шал все это и смотрел с большим интересом, с несом­ненным пониманием; но когда я кончил, покачал го­ловой и сказал: «Это не опыт, это идея». Я смутился, несколько раздосадованный, ибо пункт, разделявший нас, был самым точным образом обозначен этим... Старый гнев собирался вскипеть; однако я сдержался и ответил: «Мне может быть только приятно, что я имею идеи, не зная этого, и даже вижу их глазами»14. По этой сцене, пожалуй, можно лучше всего уяснить себе разницу между систематическим и симптомато-логическим подходами к истории философии. В пер­вом случае она просто выпадает из поля зрения и не фигурирует ни в одном учебнике. Во втором случае значимость ее возрастает до катастрофичности; мы

13 А. Белый, Символизм, М., 1910, с. Г41.

14 И. В. Гёте, Избранные философские произведение, М., 1964, с. 56.

21
слышим в ней одну из главных тем драмы-мистерии европейской философии.

Когда Гуссерль, едва ли не наиболее влиятель?· ный адепт «чистого логоса», дочистивший его от по­следних привкусов психологизма, заговорил вдруг об интуиции как альфе и омеге познания, 'ситуация вы­глядела, надо полагать, не менее скандальной, чем это в свое время казалось Канту в связи с Юмом. Пе­реполох факультета усиливался от того, что инициа­тива исходила не от заведомого иррационалиста, вро­де Бергсона или, скажем, графа Кайзерлинга, а от «своего» и даже больше, чем просто «своего»: от «первого среди 'равных». Наторп обвинил Гуссерля в мистицизме. Так, великим традициям европейского рационализма довелось на деле изжить мифологему «потерянного рая» в лице почитателя Декарта и уче­ника Карла Вейерштрасса; искушение настигало с разных концов. Вот Липпс, один из серьезнейших представителей психологического направления в ло­гике, сложил оружие, покоренный исчерпывающим антипсихологизмом «Логических исследований», тог­да как Бенно Эрдман, закаленный в эристике логик, не нашел иного выхода, как прибегнуть к жалкому лепету о поколениях, которые рассудят «наш спор»;

и вот уже, с другого конца, Риккерт, в безуспешных попытках пробиться к предмету познания, вынужден был пройти феноменологический семинарий по проб­леме «переживаний». Парадокс ситуации заключался в том, что строго «Логические исследования» увенча­лись вдруг чисто интуитивистским учением об узре-нии сущности; интуиция, этот «урод» в дружной семье логических категорий, объявленная вне закона и сни­сходительно поощряемая за задворками философских трактатов (в поэзии Гёльдерлина, например!), была не только введена в «философию как строгую науку» и узаконена в ней, но и оказалась необходимым усло­вием этой философии.

В дальнейшем мы еще коснемся трагедии гуссер-лианства, где «узрение сущности», назначенное быть' трезво логической процедурой, докатилось до «парки бабьего лепетания» у экзистенциальных философов.

22
Важно учесть: была попытка восстановить естествен­ный баланс между крайностями пустых форм и сле­пых созерцаний (формулировка Канта). Если логика мыслит абстрактное, стремясь к формализации своего материала, то угрожающий натиск этой односторон­ности нейтрализуется эйдетикой, как умным зрением, или умо-зрением в собственном смысле слова. Фило,-софу надлежит в равной степени владеть обеими крайностями: не только правилами мышления, но и правилами видения, контемпляции; не случайно, что интуиция носит у Гуссерля не иллегитимный характер дара свыше, а вполне пропедевтический—вплоть до того, что ей можно обучать студентов, посещающих семинарий. Еще· один удивительный симптом: читая тексты раннегреческих философов, Гуссерль отмечал на полях: «Das habe ich angeschaut»—«Это я видел». В одной такой пометке историк философии обнаружит больший материал, чем в иных монографиях. Он ус­лышит, быть может, в ней всю мучительную партиту­ру скитаний мысли на путях к потерянному перво­родству, к восстановлению изначальной андрогинич-

ности, к полноте.

Сказанное никоим образом не следовало бы при­нимать за критику. Это—не критика, а попытка опи­сания фактов в своеобразном ракурсе. Надо иметь в виду: если это было так, то это должно было быть так. Мысль, проходящая обряд самопознания и само­сознания, должна была оторваться от своей мифиче­ской родословной (как знать, не через повторение ли поступка Эдипа?), но опасности, подстерегающие ее на этом пути, оказались неисчислимыми. Не такова ли и схема истории отдельной человеческой жизни (аналогия необязательная, хотя эвристически небес­полезная): ребенок, пребывающий под сенью роди­тельского -рая, вырастает в подростка, могущего за­махнуться на родителя, и дальше в юношу, покидаю­щего отчий дом в теме верности шубертовскому «Ски­тальцу», чтобы, наконец... Но конца-то и нет еще. Вернется ли он в отчий дом, возмужалый, новый, по-новому, или растратит свой срок в бесцельных и бес-проких мытарствах,—вопрос пока остается открытым. Драма мысли (ее заключительный акт) еще не допи-

23
сана. Но несомненно одно: авторский коллектив, пи­шущий эту драму, неоднороден. И в шуме бранных дискуссий по поводу престола мысли между пустыми формами рассудка и слепыми созерцаниями чувств не столь уж редко звучат загадочно просветленные реп­лики прозревающей памяти первородства. Память & прологе удерживает Фауста от «театра абсурда» и выпрямляет его стези.
  1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   15

Добавить документ в свой блог или на сайт

Похожие:

Пропедевтика и критика iconУчебной дисциплине «Пропедевтика внутренних болезней, лучевая диагностика» для н
«Пропедевтика внутренних болезней, лучевая диагностика» для направления подготовки 060101. 65 «Лечебное дело»
Пропедевтика и критика iconРабочая учебная программа по дисциплине «л итературная критика эпохи...
Рабочая учебная программа по дисциплине «Литературная критика эпохи классического реализма»
Пропедевтика и критика iconРеферат Тема: «Основные теории искупления в христианском богословии:...
Тема: «Основные теории искупления в христианском богословии: их происхождение, содержание и критика.»
Пропедевтика и критика iconЛитература 10 11 классы
Рабочая учебная программа по дисциплине «Литературная критика эпохи классического реализма»
Пропедевтика и критика iconУрок литературы в 10 классе
Рабочая учебная программа по дисциплине «Литературная критика эпохи классического реализма»
Пропедевтика и критика iconIi семина Философия позитивизма
Классический позитивизм: понятие позитивной науки, критика метафизики (Огюст Конт Дж. С. Милль)
Пропедевтика и критика iconТематическое планирование уроков литературы в 10 классе
Рабочая учебная программа по дисциплине «Литературная критика эпохи классического реализма»
Пропедевтика и критика iconВместо предисловия Ученый и гражданин
Ивана Михайловича Дзюбы, украинского ученого, литературоведа, критика, академика нан украины
Пропедевтика и критика iconО. А. на тему: Применение опорных схем на урок
Рабочая учебная программа по дисциплине «Литературная критика эпохи классического реализма»
Пропедевтика и критика iconТемы рефератов по философии Болдинов Дмитрий Владиславович
Материалистическая теория познания. Критика современной феноменологической концепции человеческого знания
Пропедевтика и критика iconРазвитие и критика учения о волеизъявлении
Отрывок из книги: Manigk Alfred. Willenserklarung und Willensgeschaft. Berlin, 1907. S. 27 ff. Примеч перев
Пропедевтика и критика iconУчебно-методический комплекс дисциплины «пропедевтика стоматологических заболеваний»
Приложение №1 к рабочей учебной программе – Тематические планы лекций и практических занятий
Пропедевтика и критика iconУрок в 11 классе
Цель: учить самостоятельно мыслить, уметь сопоставлять свою точку зрения с мнением критика, учителя, учащихся, готовиться к сочинению...
Пропедевтика и критика iconРабочая программа по дисциплине пропедевтика внутренних болезней рекомендуется для специальности
Гоу впо «российский государственный медицинский университет им. Н. И. Пирогова росздрава»
Пропедевтика и критика iconМоральная пропедевтика делового поведения
Целью настоящего пособия является стремление осветить наиболее общие проблемы профессиональной этики в ряде популярных профессий
Пропедевтика и критика iconЛитературная критика газеты «Пермские губернские ведомости» (1890-1917 годы )
...


Школьные материалы


При копировании материала укажите ссылку © 2013
контакты
100-bal.ru
Поиск