* * *
Стол был накрыт на веранде. Всем сразу бросилась в глаза белая скатерть и супница, стоящая в центре. Из-под приоткрытой крышки поднимался легкий пар. По-домашнему уютно пахло свежесваренным борщом.
Максимов посмотрел на приборы, аккуратно лежащие по бокам тарелок. Сервиз был старой работы, не дачная разносортица, и понял, что военно-полевые манеры придется временно забыть. Жить предстояло домом, раз и навсегда заведенным порядком. Судя по количеству тарелок, Стаса, как дворню, кормили в другое время и в другом месте.
Не успели сесть за стол, в дверь за спиной Максимова кто-то вошел. Он заметил, каким беспомощным на секунду сделалось лицо Кротова, и медленно повернулся. Сзади стояла женщина лет тридцати. Максимов, натренированный не только цепко схватывать приметы, но и чутко улавливать первое, самое чистое впечатление, когда человек воспринимается нутром, а не разумом, поразился ауре покоя и умиротворения, исходящей от этой женщины.
— Друзья, прошу любить и жаловать. — Гаврилов довольно улыбнулся, чувствовалось, что именно на такую реакцию он и рассчитывал. — Инга Петровна будет отвечать за домашнее хозяйство. Кроме того, она неплохая медсестра. Так что если у кого-то что-то заболит, обращайтесь смело.
«Начпрод, начмед и начальник особого отдела, — мысленно прокомментировал Максимов. — А в тихом омуте, кстати, черти водятся. И не кое-какие!», — добавил он, заглянув в серые глаза Инги.
Она относилась к тому редкому типу женщин, которых как ни одень, все равно будут выглядеть королевами. И ей не надо играть королеву: любой, оказавшийся с ней рядом, с удовольствием станет играть роль подданного и тайного воздыхателя. Первым вызвался на эту роль Кротов. Он сбросил разложенную на коленях салфетку, легко встал, поклонился:
— Савелий Игнатович Кротов.
— Очень приятно. — Инга улыбнулась, от чего у Кротова непроизвольно дрогнул кадык.
«Седина в голову, бес — соответственно», — подумал Максимов. Встать и поприветствовать Ингу в кротовской манере не было никакой возможности, для этого пришлось бы отодвигать стул со стопроцентной угрозой отдавить королеве ножки. Он, насколько было возможно, повернулся и коротко сказал:
— Просто Максим.
— Очень приятно.
По тому, как и с каким легким наклоном головы это было сказано, Максимов понял, что определен младшим помощником шестого королевского конюха. С пожизненным запретом на повышение оклада.
Журавлев засопел, снял очки и пробурчал:
— Журавлев. Кирилл Алексеевич.
— Вот и познакомились. — Инга обвела взглядом сидящих за столом мужчин. — Никита Вячеславович, я еще нужна?
— Нет, Инга. Борщик мы уж как-нибудь сами разольем. А будем готовы ко второму, позовем.
— Хорошо, — кивнула Инга. — Я буду на кухне. Перед тем как Инга внесла дымящееся блюдо с запеченной телятиной, Максимов успел по взглядам, которыми несколько раз перебросились Кротов и Гаврилов, немного разобраться в ситуации.
«Журавлев болен, ему не до баб. Мне по норме довольствия сексуальное обслуживание не полагается. Соответственно, женщина предназначалась для Кротова. Но Гаврилов, то ли из подлости, то ли по недоумию, нанял не узкобедрую прошмондовку, о которой наутро можно и не вспоминать, а самую настоящую женщину. Накладочка вышла! Кротова даже повело, бедного. И никакой он не советник. Такой же, как и я. Зверь в западне. А лучшего капкана для одинокого мужика, чем Инга, придумать сложно. Да, ребята, с вами до пенсии никак не дожить! Лихо работаете».
Когда Инга положила первый сочный кусок на тарелку Кротова, Максимов убедился, что прав.
«Старое правило: кто любит, тому и мясо. Несколько демонстративно получилось, барышня. Для меня стараешься. А зря, я свое место знаю», — подумал Максимов, старательно отводя глаза от наклонившейся над столом Инги.
Гаврилов, болтавший без умолку весь обед, наконец замолчал, вальяжно отвалившись на стуле. Кротов маленькими глотками пил кофе, каждый раз, поднося чашку к губам, почему-то прикрывая глаза. Журавлев, едва кончив есть, отправил в рот две таблетки, прожевал, поморщась, и запил чаем.
— Красиво жить не запретишь, как говаривал знакомый прокурор, — сказал он, вытирая белые комочки в уголках губ. — Жаль такой обед заедать лекарствами. Какие у нас планы, Никита Вячеславович?
— На сегодня? — Гаврилов нехотя отвлекся от медленных послеобеденных мыслей. — На сегодня — никаких. День приезда, какая тут работа.
— У меня нет времени на дачную жизнь. Да и ваших денег жаль, — ответил Журавлев. Достал портсигар, придвинул к себе пепельницу.
— Ох, давайте поработаем. — Гаврилов тяжело вздохнул.
— Время — деньги, — сказал Кротов, поставив чашку — и разом стал собранным, как кошка, почуявшая под половицей мышь.
— Детальный план мероприятий составлять не будем. — Гаврилов потянулся. — Ух! Работать будем творчески, применяясь к изменениям обстановки. Для начала организуем оперативное проникновение в МИКБ. Времени мало, на мелочь пузатую силы тратить не будем, девочек-мальчиков навербуем по ходу дела. Вам, Кирилл Алексеевич, предстоит вербануть ключевую фигуру в банке.
— Надеюсь, не председателя?
— Он там ничего не решает, — усмехнулся Гаврилов. — Командует безопасностью в МИКБ некто Яровой. Из бывших ментов. Был бы из наших, можно было бы найти общий язык. Но с милицией нам связываться — себя не уважать, так, Кирилл Алексеевич?
— Ни фига не изменилось, — покачал головой Журавлев. Он еще помнил времена, когда конкуренция МВД и КГБ дошла до такого накала, что за несанкционированный контакт с работником милиции, пусть даже со старым школьным другом, любого опера ждала головомойка вплоть до увольнения. Пришло время, и МВД отыгралось за андроповские чистки, делегировав своего Баранникова во взятый демократическим приступом Большой дом на Лубянке. Большего унижения, чем Председатель из бывших ментов, для комитетских придумать было невозможно.
— Вот этому самому Яровому вы и устроите принудительную вербовку. Ибо по-хорошему он работать не станет. Еще не забыли, как это делается?
— Полжизни этим занимался. — Журавлев отхлебнул чай, отодвинул чашку. — Компра на него есть?
— Помилуй бог, а на кого ее нет! — деланно ужаснулся Гаврилов. — Даже Библия — сплошной компромат, если ее читать под нашим углом зрения. — Тогда — нет проблем.
— Но есть маленькая деталь. У Ярового в Москве сильные позиции. Так что делать его придется в Питере. Зацепки у меня там есть. Оперов дам, но делать Ярового будете сами.
— А меня в Питер не возьмете? — спросил с плохо скрытой надеждой Кротов.
— Увы. В Питер поедут Журавлев и Максимов.
А вы пока поработайте на даче. Тут и уход, и чистый воздух.
— Спасибо. — Кротов вздохнул. — Уж воздухом-то я надышался.
— А я, если позволите, пойду подышу. Спасибо Инге Петровне за обед. — Максимов встал. Пора было уходить, лишний раз демонстрировать повышенное любопытство не стоило. Придет время, прижмет, сами все расскажут. Тем более, во дворе наклевывалось что-то интересное.
Он уже давно наблюдал в окно за странными перемещениями Стаса. Сначала тот зашел за дом, потом выскочил из-за него, как ужаленный, и побежал к сторожке. Сейчас он шел через лужайку, на ходу привинчивая глушитель к стволу.
Он вышел на крыльцо и окликнул Стаса:
— Опять палить идешь? Не настрелялся?
— А? — Стас сбился с шага, машинально втянул ствол в рукав, но цилиндр глушителя все равно торчал наружу. — Дело тут у меня. Если хочешь, пошли, посмотришь.
— Растрясем жирок после обеда. — Максимов похлопал себя по животу, заодно отстегнув кнопку на кобуре, и легко сбежал по ступенькам. — Далеко идти?
— Да вон там эта крыса обретается. — Стас кивнул на маленький сарайчик за углом дома. — Блин, замочу урода!
Вдвоем они прошли по прибитой к земле крапиве к ветхому строеньицу. Тут же затрещали черные от времени доски двери и раздалось злобное рычание. Стас отпрянул, Максимов остался на месте;
— Ни фига себе крыса! Килограмм на сто потянет. Посмотрим?
— Сдурел, да? — округлил глаза Стас. — Это же кавказская овчарка! От нас только перья полетят.
— Серьезное дело. — Максимов сделал полшага вперед, и дверь чуть не слетела с ржавых петель от мощного удара. — О-очень серьезное. — Максимов вернул ногу на прежнюю позицию. Пес зарычал, но на дверь больше не бросался. — И за что его приговорили?
— Он, кобелина гребаная, чуть штаны одному хачику не порвал. Вместе с ногами. — Стас свободной рукой вытер пот с лица. — Гаврила тут приезжал с одним мужиком. Хе, и один кавказец чуть другого не загрыз! — Стас глупо ухмыльнулся. — Вот его, крысу, и заперли.
— И давно он в этом КПЗ торчит?
— С неделю, если не больше.
— Кормил?
— Не жрет, гад. — Стас сплюнул. — Гаврила сказал если к приезду гостей не образумится, мочить. — Стас перехватил пистолет двумя руками, стал медленно поднимать ствол. — Ща я его через дверь, гада.
— А если не через дверь? — спокойно спросил Максимов, покосясь на поднявшийся у плеча ствол.
Тупое рыло глушителя дрогнуло, потом поехало вниз.
— Это как?
— Очень просто. — Максимов понял, что стрелять тот уже не будет. Самый простой прием переключения внимания сработал на все сто процентов. — Запомни, убить можно только того, кто сам решил умереть. Иначе он убьет тебя — и будет прав.
— А как ты тут узнаешь? Мочить его надо, и делов нет.
— Сейчас спросим, хочет ли он смерти. — Максимов по-звериному потянул носом, принюхиваясь к острому собачьему запаху, идущему из сарайчика. — Отходи к стене дома и стой спокойно. Ствол убери. Не обижайся, но в него ты не попадешь, а мне голову снесешь точно.
— Крыша поехала? — Стас потянул Максимова за рукав. Тот повернулся. Что-то такое, наверное, появилось в лице Максимова, если рука Стаса безвольно упала вниз. — Блин, ну ты отмороженный, — протянул Стас.
— Иди. — Максимов отвернулся.
Дождался, пока не отшуршит пожухлая крапива под ногами Стаса, и сделал первый шаг вперед. Пес в сарае зарычал, потом клацнул зубами и притих.
Крылья Орла
«Приближаясь к зверю, будь максимально расслабленным. От тебя должна исходить спокойная уверенность в непобедимости. Ты не навязываешь бой, потому что сильнее, и зверь это поймет сам. Контролируй свой голос. Он должен быть низким и ровным. Если в тебе задрожит хоть струнка, голос выдаст тебя, и зверь, почуяв слабинку, моментально бросится. Не допускай даже мысли о броске на зверя. Он почует ее задолго до того, как ты осознаешь, что она пришла тебе в голову. Не заступай в зону его безопасности, нарушишь ее — сработает рефлекс, а он у зверя мгновенный. Пригласи его в свою зону. Это знак доверия сильного слабому, обещание защиты. Не бойся и не пытайся запугать. Страх — это смерть».
Он медленно двигался вперед, ощущая, как сжимается и вибрирует пустота, отделяющая его от сжавшегося перед прыжком зверя. Он слышал нервную дробь сердца, сдавленное дыхание через стиснутые и ощеренные до черных десен зубы, кожей ощущал жар от перегретой от напряжения шкуры. Нога замерла, не коснувшись земли, когда по телу зверя прошла тугая волна, еще мгновение, и живой комок плоти, обезумевший от жажды убивать, как ядро снес бы дверь.
— Сидеть! Сиди тихо, и я не причиню тебя зла. — Он не знал, произнес это вслух или только подумал, но тугая волна ушла из тела зверя. Он почувствовал, как у того «текут», расслабляются мышцы. — Сиди, сиди тихо и слушай. Если хочешь умереть, я убью тебя. Если хочешь жить, можешь жить рядом со мной. Мы не будем друг другу мешать и драться за еду. Ты получишь ее. Я стану делиться с тобой.
Он подошел вплотную к темным потрескавшимся доскам. Провел ладонью по шершавым бороздкам. Зверь отпрянул назад, шерсть на загривке встала дыбом, в глазах забились красные светлячки.
— Спокойно! Можешь стоять рядом со мной.
Зверь надсадно закашлялся, потом протяжно выдохнул, и из-под двери показались кончики передних лап.
— Вот так, — удовлетворенно подумал человек. — Запомни мой запах. Хорошо запомни! Потому что я сейчас открою дверь, и ты увидишь меня.
Максимов побелевшими от напряжения пальцами свернул замок вместе с дужками и осторожно потянул дверь. Мерзко, как ножом по стеклу, заскрипели петли. Момент был решающий, очумевший от темноты пес мог броситься на первого, кто попал в поле зрения.
Дверь дрогнула, слабо хрустнула застарелая ржавчина, и в щель просунулась огромная морда кавказца.
Максимов плавно опустился на одно колено, нож был там, где ему положено — в ножнах на правой лодыжке. В крайнем случае, он знал, рука сама собой выдернет нож из ножен, тело кувырком уйдет в бок, и на месте атаки пса встретит стальное жало. Но думать об этом он себе запретил.
Они встретились глазами. У обоих они были золотисто-зеленые, не отпускающие. Пес не выдержал первым, кашлянул, словно подавился шерстью, и опустил морду.
— Вот так-то лучше, — тихо сказал Максимов. — И запомни: или я главный, или ты — мертвый. А теперь иди, гуляй!
Пес медленно вытащил мощное тело из узкого проема. Постоял, щурясь на свет. Потом с шумом бросился в густые заросли крапивы.
— Концерт окончен, — сказал Максимов так, чтобы услышал Стас. Встал и с облегчением потянулся. — Случай трудный, но жить будет.
— Ну ты, на фиг, отмороженный! — Стас так и стоял, как прилепленный, прижавшись спиной к дому.
— А ты камикадзе недоделанный, — беззлобно огрызнулся Максимов, Начался отходняк: по телу прошла первая волна нервной дрожи, выбив липкую испарину на лбу. — Фу-у!
— Это я-то камикадзе? — Стас напряженно хохотнул. — Ты даешь. Макс! Он бы тебя уделал, как бог черепаху.
Максимов дождался, пока тот пройдет разделявший их десяток шагов, за это время успел задавить отходняк. Уже спокойно, без нерва в голосе сказал:
— Меня только порвал бы немного. А тебе яйца отгрыз бы до самого аппендикса. Сказал же, убери, дурила, ствол! Пес натаскан бросаться на реальную угрозу. Я бы свалился в траву и не трепыхался, а он бы прямиком к тебе рванул. Много бы ты со своей пулялкой успел сделать?
— Хоть попробовал бы, — шмыгнул носом Стас.
— Одна попробовала. Потом тройню нянчила. — Он слегка ткнул парня в плечо. Мышцы у того были зажаты до омертвления. — Ладно, расслабься. Стас. Все путем. Пес от старых хозяев остался? — мимоходом спросил он.
— Ага. Достался вместе с домом, — с готовностью кивнул Стас. — Блин, жил год нормально, а неделю назад крыша и поехала! Приехал Гаврила с друзьями. Дети гор, блин… А пес, прикидываешь, на главного хачика полез! Тот Гавриле потом такой арбуз в зад вкатил! Я уж думал, зарежут шефа на шашлык.
— Мяса в нем мало, — подыграл Максимов, хитро подмигнув. — Ладно, с псом разобрались. Гавриле доложишь, что все будет в норме. Пойдем, покажешь хозяйство.
«Пока хватит. Итого, имеем: первое — до нас Гаврилов тут с кем-то шушукался. Второе: дом — явка старая. Предназначен для длительных переговоров или доводки агентов. Третье — будем грабить банк. Четвертое… — Он стрельнул глазами в окно на втором этаже, где чуть дрогнула занавеска. — Инга везде успевает. Хороший у нас начпрод и нач особого отдела! Не соскучишься».
Глава седьмая. Трудно быть отцом взрослой дочери
Случайности исключены
Москва, сентябрь 1994 года
У Столетова кольнуло под сердцем, когда он увидел стройную фигурку Насти, вынырнувшую из толпы пассажиров. Как всегда в этот час, на Белорусской людской водоворот переполнял вестибюль. Едва он рассасывался, кто вверх — к вокзалу, кто — на переход, как врывался новый поток измочаленных давкой и духотой пассажиров.
«С первых дней в прокуратуре талдычили, что наша работа требует полной самоотдачи, полного растворения в себе. Только тогда она идет, а ты — живешь. Поверил, дурак! Не понял по молодости, что этого же требуют близкие — самоотдачи и полного растворения в них. Только тогда возможно счастье, потому что слиться с другим — это и есть любовь, без которой не жить. — Столетов тяжело вздохнул. — Вот теперь ты умный, да? Старый хрен ты у разбитого корыта! Бывший „важняк“ прокуратуры Союза, бывший муж красавицы-жены. Все, что у тебя было и есть — эта вот сумасбродная пигалица. И уж коли это до тебя дошло, сумей раствориться в дочери, или ты погиб, старый. Попробуй жить ее проблемами, хоть раз в жизни попробуй», — сказал сам себе Столетов.
Настя озиралась по сторонам, отделенная от него стайкой иностранных туристов пенсионного возраста. Гид тыкал зонтиком в потолочные росписи, фарфоровые бабульки с сиреневыми волосами и жердеподобные мужики в клечатых штанах восхищенно цокали языками и щелкали фотоаппаратами.
«Как дети, ей-богу! — подумал Столетов. — Неужели не догадываются, что наше метро уподобилось египетским пирамидам? Ветшающий памятник былого могущества. Вообще-то показательно. У нас в таком возрасте мыкаются на пенсию или сигареты у метро продают. А у них только жить начинают. Разъезжают по всему миру, как по филиалу Национальной галереи. И еще наши спорят, кто выиграл в третьей стадии мировой войны».
— Пап, ну ты даешь! — Настя подлетела и, привстав на цыпочки, чмокнула в щеку едва успевшего подняться Столетова.
— Настюха, что люди подумают!
— А! Очень даже хорошо подумают. Про меня — что не дура и нашла себе спонсора. А про тебя — что, в отличие от избитой истины, и борозды не портишь, и пашешь глубоко. Иначе такую бы не удержал.
— Ох, языкатая ты, в маму, — вздохнул Столетов.
— Зато умная — в папу. — Она потерлась носом о его ухо, и у Столетова от этой сохранившейся у них с детства игры сладко заныло сердце. — Сядем?
— Давай, а то ноги не выдержат.
— Папуль, — Настя осмотрела вестибюль. — А почему именно здесь, почему не дома?
— Хм. Педагогический прием, — улыбнулся Столетов. — Учу жизни.
— Жалеешь, что я не родилась мальчишкой?
— Что ты! Я тебя сразу полюбил. Ты родилась красавицей. С гладкой белой кожей, а не сморщенным ободранным крольчонком, как большинство.
— А ты комплиментируй, комплиментируй, мне нравится. — Настя широко и по-детски счастливо улыбнулась. Перевирать слова любила с детства, встревоженная мама даже к логопеду таскала. Столетов сообразил, что так наружу выходит скрываемая Настей застенчивость, и сам включился в эту игру. Дочка еще больше полюбила его, а он узнал, что жены ревнуют не только к другим бабам, но и к родным детям. — Красиво ухаживать сейчас уже не умеют, — вздохнула Настя. — Раньше думала, что это от безденежья, а теперь убеждена — от врожденного плебейства. — Она распахнула плащ. — Ой, душно как.
— Потерпи пять минут. — Столетов придвинулся ближе, чтобы она расслышала его сквозь вой проносящихся мимо поездов. — Это место на языке профи называется «карман». Видишь, скамейка крайняя. Рядом никто специально подготовленный не подсядет. Записать разговор в таком бедламе практически невозможно. И главное, через десять минут в лицо запоминаешь всех, кто остался в вестибюле. Профессионалы из наружного наблюдения боятся «карманов», как огня. Это же не парк, где человек может просидеть весь день рядом с тобой, не вызывая подозрений. Все свои встречи старайся проводить в таких вот местах, где «чужой» не имеет мотивов надолго задержаться. Приходи заранее. Если подозрительные личности замаячат после прихода твоего знакомого, — значит, привел он. Делай выводы.
— А вывод у меня всегда один. — Настя погладила его пальцы. — Люблю я тебя, пап, просто сил нет. Зачем ты мне это рассказываешь? Сколько себя помню, ты из меня пытался Мату Хари сделать.
— Глупышка, — Столетов накрыл ее ладонь своей. — Я из тебя человека делал. Был бы врачом, заставлял бы через раз мыть руки. А я прокурорский, хоть и бывший. Извини, я людей всегда делил на тех, кто сядет, и тех, кто уже сидел. Воспринимать жизнь в розовом свете позволительно только в детском саду. И то, если мама с папой есть. А ты уже должна была понять, что жизнь — это драка всех против всех. Думать иначе — сознательно обрекать себя на роль жертвы. Цивилизация не отменила борьбу за существование, просто поменяла правила.
— Что-то ты сегодня злой.
— И тебя кто-то обидел, да?
— Не обидел, а предал, — тяжело вздохнула Настя.
— Серьезно?
— Кому как, для меня — да. — Настя прикусила губку. — Козел один. И винить не за что, если разобраться. Работали вместе. Фотограф из него вышел бы классный. А он тюха… Знаешь, кем решил стать? Не поверишь!
— Кем?
— Крупье! Представляешь, будет ходить в штанишках без карманчиков, чтобы хозяйские фишки не тырил. А мохнолапые будут ему от барской сытости «на чай» бросать!
— Может, ему деньги нужны?
— А кому они не нужны! Решил кем-то быть, будь. А бабки сами придут. Если, конечно, не мечтаешь о миллионах.
— У тебя с ним было серьезно?
— Не-а. — Она покачала опущенной головой. — Только работа.
— Ну-ну. — Столетов посмотрел вслед удаляющейся группке туристов, пристроившихся за гидом, как утята за мамашей. — Это еще не предательство. Научись прощать тех, кто по слабости не может идти за тобой.
— Меня не это встревожило. Я была у Виктора. В клинике на этом треклятом острове.
— Заволжск, известное место. Как он?
— А! — Она небрежно махнула рукой. — У всех свои тараканы в башке. Во-от. И мой бывший благоверный в точности предсказал, что Мишка меня предаст.
— К-хм. — Столетов внимательно посмотрел ей в лицо. — Некоторым удается предвидеть события. В этом нет ни мистики, ни чертовщины. Но никогда, слышишь, мышонок, никогда не позволяй им подавить себя. А сейчас пойдем, дам урок номер два.
— За что люблю тебя, пап, так это за то, что ты учишь, не унижая. Кстати, большая редкость.
— Ладно, не подлизывайся. Фотографии с собой?
— Ага, вот!
— Зачем тебе этот мужик? — Столетов посмотрел на фото и по-профессиональному быстро «считал» описание личности мужчины. Под хранящиеся в памяти словесные портреты известных деятелей преступного мира он не подходил. «Уже слава богу», — с облегчением подумал он. Настя с детства имела тягу к поиску приключений. Причем, мерзкая девчонка, всегда их находила. А расхлебывать приходилось ему.
— Сенсация, я же говорила! — Глаза Насти азартно заблестели. — Я его у Виктора на острове нашла. Представляешь, новая «Железная маска»! Тайный узник психтюрьмы.
— Может быть, может быть. — Столетов еще раз посмотрел на фотографию и спрятал в карман. — Пойдем наводить справки, дочка. С гонорара поставишь папе бутылочку коньяка.
Он цепким взглядом обшарил вестибюль. Наружка, зачем-то пасшая выводок туристов, исчезла. Остальные были чистыми.
Они прошли по Лесной улице и у роддома свернули в переулок. Столетов незаметно осмотрелся и толкнул дверь в полуподвал.
— Что здесь? — Настя наморщила носик от резкого запаха каленого металла и масла.
— Фирма «Золотой ключик». Ремонт сейфов и замков. Бывший «Металлоремонт». — Он постучал в окошко с табличкой «Прием заказов». — Есть кто живой? — Столетов притянул Настю к себе и прошептал: — Ничему не удивляйся. В разговор не лезь. Правую руку держи в кармане.
— Горит, что ли? — раздалось из-за окошка.
— Все, мужики, социализм кончился, работать пора! — Столетов подмигнул Насте.
— Чего у тебя? — В раскрывшееся окошко высунулась рука с синими от татуировок пальцами.
— Запасной сделать. — Столетов снял со связки плоский английский ключ.
— Посмотрим. — Рука приняла ключ и исчезла. За тонкой фанерной перегородкой скрипнул стул.
— Наверно, богатым буду. Если старые знакомые не узнают, точно — разбогатею. Казан, ты что не здороваешься?
— Закон не велит ментам ручку жать, — ответил из-за перегородки прокуренный голос.
— А «здрасьте» сказать — язык отвалится?
— Ну здравствуй, гражданин начальник. Дальше что?
— Впустил бы, Казан, неудобно как-то. Да и рожа в окошко не пролазит.
— Ничего. Скоро без прокурорских харчей отощаете. В самый раз будет.
— Сидишь в подвале, а новости знаешь. Так впустишь?
За перегородкой вздохнули, потом щелкнул замок, и дверь с окошком приоткрылась.
Настя из-за спины отца разглядела сухого мужчину лет шестидесяти, с впалыми, как у туберкулезника, щеками и редкими седыми волосами, едва прикрывающими красную лысину. Весь подоконник занимал огромный, давно не чищенный аквариум. Свет, проходя сквозь мутную воду, заливал комнату призрачным зеленым свечением. Горела только настольная лампа, освещая стол и угол стены с портретом Сталина на грязных обоях.
— С чем пришел, начальник?
— Да вот узнал, что в моем районе прописался сам Казан, решил навестить. По старой памяти.
— А я думал, по делу. — Человек закатал рукава клетчатой рубашки и стал прилаживать болванку в маленькие тиски.
— Ох, Казан, дела все в сейфе остались. У нас с тобой теперь только делишки.
— С тобой? — Казан кивнул на Настю.
— Со мной.
— Ну-ну. — Он несколько раз провел надфилем по заготовке и остановился. — Ладно, Столетов, не томи душу. С чем пришел?
— Один вопрос. Получаю ответ и ухожу.
— А потом сыскарей своих пришлешь…
— Обещаю, нет. Ты знаешь. Казан, мое слово железное.
— А она?
— За нее я отвечу.
— Лады. Но учти, своих я не сдаю.
— А это чужой. Лох из политических. Ты же один раз «закосил дурку» и загремел с зоны по статье «антисоветская пропаганда». Было?
— Ха! Отдохнуть захотелось. Зона тогда «хозяйская» попалась. Никакой жизни. А тут еще «кум» выеживаться начал. В стукачи меня сватал. — Казан принялся скупыми точными движениями водить надфилем. — Вот я и выписал себе путевку по политической статье. Чалился с уважаемыми людьми, одних профессоров полбарака было!
Столетов прошел в комнату, сел за стол, заваленный инструментами и заготовками ключей. Руками трогать ничего не стал, знал, у русского мастера за видимым бардаком на рабочем месте скрывается раз и навсегда заведенный порядок. Вытащил из кармана фотографию.
— На тебя не угодишь, Казан. А я тогда тебе зону хорошую сосватал, как обещал. Кто же знал, что ты с замом по режиму собачиться начнешь. А зона была — почти курорт!
— Ага, как меня конвою сдали, так прямо в Сочи и отправились. А я с этапом — в Читу. Здоровье на этом курорте поправлять. И с «кумом» лаяться.
— Вот человек. Нужно только имя. Или кличка. Остальное — мое дело. — Столетов протянул фотографию. — Не бойся, не западло. Мужик из политических.
Казан на секунду прервал работу, посмотрел на фотографию и опустил голову.
— Ну?
— Не нукай, начальник, не запряг. — Он провел по заготовке, надфиль издал противный резкий писк. — Твою… Испортил болванку! — Он бросил на пол заготовку, принялся вставлять в тиски новую.
Настя заметила, как напряглось лицо отца.
— Казан, кто он?
— Не знаю.
— Знаешь!
— Своих сдавать уговора не было!
— Тэкс-мэкс-пэкс. Значит, не политический. — Столетов достал сигарету, щелкнул зажигалкой. Фотография осталась лежать на столе. — Дела в сейфах остались, а память у меня хорошая. Хочешь, и твою освещу? Напомнить, как я тебя расколол, и ты, слезами и поносом исходя, сдал мне своего учителя — дядю Колю, Скрипача? Глаза не прячь! — Настя вздрогнула, такого голоса у отца она никогда не слышала. Она и не догадывалась, что всегда мягкий и внимательный к ней отец может быть таким. — Ты мне вора в законе сдал. Казан. За это тебя давно на ремни порезать надо. А ты живой. Ручонками не шеруди, дурень! Напильник мне в горло не пристроишь, не надейся. Она, — Столетов кивнул на замершую у порога Настю, — завалит тебя с одного выстрела. А ты жизнь любишь. Казан. Это я еще тогда понял и на том взял. Кто это?
— На кой это тебе, начальник? — Казан расстегнул воротник рубашки. — Ты же, вроде, не при делах теперь.
— Надо. Что ты менжуешься, как девка! Он же не из блатных, сразу видно.
— Один хрен, я жить хочу.
— За Скрипача тебе не отмолиться. Одним грехом больше, одним меньше. А я буду молчать, как молчал до сих пор.
— А почем мне знать?
— Дурень! Шепнул бы я хоть слово, прокуратура бы тебе сюда прямой телефон поставила. Стучал бы каждый день, как пионерский барабан. Я прав?
Казан лихорадочно завозил надфилем, время от времени бросая острый взгляд на лежащий рядом ключ Столетова.
— Казан, не валяй Ваньку. Кто это?
— Крот, — сказал тихо, так, что Настя еле расслышала сквозь писк надфиля.
— Крот… Кротов? Тот самый?
— Он, — кивнул Казан, не прекращая работы.
— Не может быть.
— И я говорю… Крот в прикиде лагерном! Быть того не может. Не та масть. Тем более…
— Тем более, что кончили его в девяностом, — подсказал Столетов.
— В восемьдесят девятом, начальник. А фотка свежая. На том свете, видать, снимали.
— Тэк-с! — Столетов повертел в руках фотографию, — прищурив глаза от дыма, стрельнул взглядом в Настю. — А чего ты испугался? Ваши дорожки никогда не пересекались, или нет?
— Господь с тобой, Валерий Иванович! Я медвежатник с нюхом, как лох, на первую кубышку не бросаюсь. А кротовскую даже «под вышкой» не стал бы колоть. Себе дороже.
— Почему?. Мужик деловой был, кубышка имелась. Мог бы разок грохнуть.
— Потом меня грохнули бы. — Он вытащил готовый ключ, стал протирать масляной тряпочкой. — Такие дела, начальник. У Крота не убудет, да ты и сам дознаешься. Слушай, что верные люди говорили. Наехали на Крота один раз, давно еще. До паяльника в задницу дело не дошло. Просто развести попытались. — Он сунул в рот раскрошившуюся сигарету без фильтра, чиркнул спичкой. — Вот. А потом их всех порубали. Топорами, прикидываешь? Двенадцать человек. Без базаров, покромсали — и все. Один успел слинять. Добрался до Ростова-папы, лег на грунт.
— И?
— Через два месяца его голову подбросили на ту хазу, где остальных порубали. Такие дела. Стоит за Кротом кто-то. Хотя Крот, ты же знаешь, у «деловых» первым после бога был. Вот и думай, начальник. — Он протянул Столетову ключ. — Готова работа.
— Сколько с меня? — Столетов полез в карман.
— Обижаешь, начальник. Мы к тебе со всей душой, а ты бабки!
— Не гони, Казан. Я у вашего брата никогда не одалживался. Сколько?
— Как хочешь, начальник. — Казан протер руки ветошью. — Четыре штуки.
— Держи. — Столетов отсчитал деньги, сунул в карман фотографию и встал. — Не прощаюсь, Казан. Соседи мы теперь, зайду как-нибудь на огонек.
— Угу, — тот кивнул. — Одна радость теперь — «важняк» Стольник свалил на пенсию. Отстрелялся, слава тебе господи. — Он небрежно бросил деньги в ящик, еще раз протер пальцы ветошью.
— Это для кого как. Казан. Заведу сейфик с «капустой», тебя позову, как дверь заклинит.
— Заведешь сейфик, я сам приду, начальник! — Казан улыбнулся, сверкнув рядом желтых «фикс».
Только вышли из подвала, Столетов рывком затащил Настю в подворотню.
— Не дыши!
— Ты чего, пап? — Она поморщилась, такой жесткой была сейчас его рука.
Из подвала вышел молодой парень в кожанке, посмотрел по сторонам и, неуверенно оглядываясь, пошел к Лесной улице.
— «Сосед мальчоночку прислал, он от щедрот меня позвал», — прошептал Столетов. — Видала? Старый хрен нам «хвоста» решил навесить.
— Что ты такой злой, папа?
— Я не злой, я работаю. — Он отпустил ее руку. Встал рядом, прижавшись спиной к шершавой стене.
— Это и был урок, да?
— Ага! — зло улыбнулся Столетов. — Хотел тебе преподать, а сам нарвался.
— И какой урок предназначался мне? — Настя зябко передернула плечами.
— В принципе, простой. Если хочешь получить информацию, вцепись в гордо и не отпускай, пока клиент не расколется или не сдохнет. Ухватись за его жизнь, как за ниточку, и периодически подергивай, давая понять, что в любой момент можешь ее порвать.
— Жестоко это, папа.
— А иначе нельзя, лапуль. И запомни второй урок: одна ошибка — и ты из охотника превращаешься в дичь. — Он осторожно выглянул на улицу. — Тэкс-пэкс! Малец возвращается. Сейчас доложит, что потерял нас, и получит в ухо. Подождем немного. Если старый хрен сам выползет, плохи наши дела. Значит, я просчитался, пойдет докладывать ворам, что Крот воскрес.
— А кто этот Казан?
— Очень крупный спец. Последний из старой школы медвежатников. Как видишь, точит ключи в подвале. Все старые дружки обросли фирмами, деньги моют. А брать нельзя, порежут. Сейчас же все «под крышей» сидят, замучаешься на разборки ходить. Да и зачем сейфы колоть, когда деловые сами по тридцать процентов в месяц откидывают. Да, пока не забыл. — Он достал из кармана два ключа и зашвырнул их подальше во двор.
— Зачем? — удивилась Настя.
— Я еще не впал в маразм, чтобы медвежатнику ключи от квартиры заказывать! Милая, я же знаю Казана. Видела, как работал? На образец только посматривал, в тиски вместе с болванкой не зажимал. Этот леший отмычку к любому замку сделает, если ключ хоть раз видел. А если в руках держал, то и подавно. Даже через год тютелька в тютельку выточит. Мастер! Таких скоро не останется.
— Интересно.
— Дальше будет еще интереснее. — Он погладил Настю по щеке. — Вляпались мы, девочка. Тебя отговаривать, вижу, без толку. Вон, уже бесенята в глазах запрыгали.
— Пап, это из-за меня. Я думала, он из политических…
— Думала! А нюх зачем? Ладно, я тоже хорош, — махнул он рукой. — Казан будет молчать. Пока, во всяком случае. Не сможет он рассказать никому, не сдав себя. Это хорошо. Учись, дочка, пока я живой. Имей убийственный компромат на каждого, и ты будешь жить долго и счастливо. — Он опять выглянул на улицу. — Порядок!
— Чисто?
— Ага! Сейчас пойдем. — Он повернулся к ней положил руку на плечо. — Настюх, обещай не делать глупостей. Из этого дела надо выходить. Но осторожно. Я на днях уеду. На неделю-другую. Тебя перепоручу одному человеку. Ему можно доверять.
— Пап, сенсация пропадает! — простонала Настя.
— Глупая! — он сжал ее пальцы, и она невольно поморщилась. — Работать можно только под прикрытием, если хочешь остаться живой. Забудь о «четвертой власти», общественном мнении и прочей муре. В стране идет гражданская война. И вашу братию используют, как пушечное мясо. Информация — товар и оружие одновременно. Либо ты ее продаешь, либо ею убиваешь… Решай сама, как ты ее используешь. Потому что, не дай бог, за тебя решат другие.
— А ты не накручиваешь?
Он усмехнулся, это выражение она переняла у него.
— Нет, лапа. У меня нюх. — Он провел пальцем по ее носу. — А твой курносик только сопли гонять умеет. Выходишь из дела?
— Нет. — Она упрямо, как делала в детстве, покачала головой. Челка упала на глаза.
— Эх, пороли тебя мало. — Столетов провел пальцами по ее лицу, убирая волосы. Сердце опять зашлось от боли.
— Сам знаешь, совсем не пороли. — Она потерлась щекой о его ладонь. — Ты пальцем ни разу не тронул и матери не позволял.
— Правильно, девочек нельзя. У запуганных женщин рождаются уроды. А потом их ловим и сажаем.
— Хороший ты у меня, пап.
— Вот и не доводи любимого папу до могилы, — грустно усмехнулся он, убрав руку.
За углом что-то шлепнуло по луже. Раз, потом еще. Будто кто-то пробовал ботинком глубину, не решаясь ступить дальше.
Настя заметила, как разом закаменело и сделалось белым лицо отца. Он пошарил взглядом по подворотне. Из переполненного мусорного бака торчали какие-то обломки досок. Между ним и Настей лежали несколько размокших кирпичей: кто-то выложил дорожку через лужу, вода сошла, а грязь и кирпичи остались. Столетов ногой потянул к себе ближний, приложил палец к губам, потом, как нырнул, быстро нагнулся и схватил кирпич.
В подворотню заглянула дворняга. Дальняя родственница немецкой овчарки постояла, переводя взгляд с Насти на Столетова, и потрусила дальше, отчаянно шлепая по лужам.
— До инфаркта доведешь! — Столетов укоризненно посмотрел на хихикнувшую Настю. Хотел еще что-то сказать, но промолчал.
|
