Скачать 2 Mb.
|
Леонид Лернер Минута на размышление или загадки телеигры Что? Где? Когда? «Фантом из четырех букв» «Предмет нашего разговора сегодня — игра, Игра с большой буквы, игра как некий своеобразный феномен, документальный спектакль... Игра, которой были бы увлечены ее создатели и участники и которая доставила бы им не только огромную пользу, но и истинное наслаждение. Что же такое — игра? Стоит только произнести это слово, как тотчас нас буквально захлестывает шквал ассоциаций, образов, видений...». Так пишет в своей книге «Феномен игры» Владимир Ворошилов, автор знаменитой телепередачи «Что? Где? Когда?». Почему я решил рассказать об этой передаче? Потому что она объединила с помощью увлекательнейшей игры миллионы людей. Потому что я сам, своими глазами наблюдал, как вечера, когда телеклуб «Что? Где? Когда?» выходил в эфир, становились семейными праздниками. А может, еще и потому, что игра Ворошилова, блеснувшая как луч надежды в мрачные годы застоя, молодым как бы высветила будущее, а тех, кто постарше, вернула в детство и юность... Я вспоминаю, как во время войны мы, ребятишки, заброшенные в детский дом, шли в рваных телогрейках из заледенелой детдомовской столовой, играя на «зубариках». Мы хором выстукивали на зубах любой мотив, и эта отчаянная игра, рожденная постоянным чувством голода, давала возможность хоть на время забыться. В том жутковатом детском доме совсем не было традиционных игр — ни шашек, ни домино, ни футбольного мяча... И, как бы чувствуя, что спасение наше только в играх, мы на каждом шагу придумывали их сами. Тут нет преувеличения. Американский психолог Эрик Берн относит полное отсутствие игры в жизни человека к области сенсорного голода и сравнивает по убийственности результатов с голодной смертью: «Дефицит игры ведет к биологическому вырождению». Эта серьезнейшая социальная опасность подстерегает в первую очередь взрослых. И ведь не случайно именно дети, управляемые инстинктом Игры, как правило, сохраняют до определенного возраста подлинный азарт и здоровый вкус к жизни. Детство моего поколения... Оно было буквально пронизано множеством очень простых, но совершенно удивительных игр. Парадные и лестницы дома, в котором я жил после войны, гудели восторженными криками ребят, играющих в жмурки; в битком набитых детьми дворах царили «чижик» и «штандер», «расшибец» и «пристеночка»; и без конца бил окна коммуналок стертый до самой камеры футбольный мяч... «Вид непродуктивной деятельности, мотив которой заключается не в ее результатах, а в самом процессе... Имеет важное значение в воспитании, обучении и развитии детей, выступая как средство психологической подготовки к будущим жизненным ситуациям». Это определение игр, данное Советским Энциклопедическим Словарем, кажется мне не просто лаконичным, а принципиально неполным. И его неполнота, как в капле воды, отражает какие-то важные стороны нашей жизни, нашей психологии. Вот типичный пример. Много лет назад я приехал на участок строительства газопровода «Дружба» в украинский городок Бар. У кого-то из строителей-немцев был день рождения, и они пригласили к себе советских коллег. Глядя на то, как немцы водят хороводы, без конца хлопают в ладоши, поют, самозабвенно размахивая руками, и хохочут буквально до слез, один из наших молодых рабочих шепнул мне на ухо: «Вот дурачки! Взрослые люди, а ведут себя как дети!» Да и его товарищи, надо сказать, смотрели вокруг с большим недоумением. Парням было невдомек, что в таком вот органичном и радостном — игровом!— выражении эмоций заключен лучший отдых. Отдых, необходимый любому человеку, как воздух, вода и пища. Приехавший вместе со мной социолог, наблюдая быт немецких строителей, сказал о них, на мой взгляд, предельно точно: «Отдыхают как дети, работают как настоящие мужчины». «Мы играем нипочем, не в деньги. Играть в горелки, в гулючки, в отгадышки, в шашки, в свинки... Играем в свайку, в мяча, в шара... Игра в зернь, в кости, в бабки, в карты...». Это, как вы, наверное, уже догадались, из «Толкового словаря живого великорусского языка» Владимира Даля. Слову «играть» он посвящает целых полторы страницы убористого текста, перечисляет игры на все случаи жизни. И выходит, что практически ни одно действие человека не обходится без игры. Только «тем не играют, от чего умирают» — сказано у Даля. Отсутствие игры поставлено рядом со смертью. Не удивительно ли: эта русская пословица,— в сущности, о том же, о чем на языке современной науки пишет американский исследователь Эрик Берн. Наивная старина играла от души, не пытаясь анализировать. Нынче же существует строго научная дисциплина — теория игр, охватывающая самые разные жизненные ситуации, в том числе и обучение. И вот уже сугубо серьезные люди во всем мире играют в «деловые игры». «Столько различных по своей природе, а иногда и просто противоречивых чувств, явлений, и все это игра! Однако что же главное, коренное кроется в этом фантоме из четырех букв?» На вопрос, заданный Владимиром Ворошиловым самому себе, пожалуй, никто (и он в том числе) не даст исчерпывающего ответа. Ибо сама игра неисчерпаема. Вспомним пушкинского Германна: он ставил на карту все — и проиграл. Владимир Ворошилов, приступая к своей телевизионной игре, тоже ставил на карту все, что имел и умел. Но, в отличие от Германна, выиграл, потому что придумал игру радостную — и для всех. Причем — вот парадокс! — именно в те годы, когда тяжелая болезнь, поразившая наше общество, казалось, почти не оставляла для этого никаких возможностей. В книге пойдет речь не только об одной из лучших передач за всю историю отечественного телевидения. Говоря о ней, мы прикоснемся к тайнам телеискусства. Ведь игра, придуманная Владимиром Ворошиловым,— веский аргумент в пользу этого самого юного из искусств. ...Предположим, сегодня очередной выпуск передачи «Что? Где? Когда?» Включаем телевизор, и к нам несутся звуки тревожной и завораживающей мелодии. Музыкальная заставка. А на экране крупным планом хохлится огромная сова, подмигивают десятки волшебных фонарей, в таинственном чреве зала мелькают какие-то тени, доносятся чьи-то нетерпеливые возгласы. Наш взор уже устремлен к круглому столу, за которым вот-вот соберутся «знатоки». В наставшей внезапно тишине торжественно прозвучит знакомый голос: «Здравствуйте, уважаемые телезрители!» И начнется игра... …И ЗАКРУТИТСЯ ВОЛЧОК Игры — одна из самых острых форм человеческих взаимоотношений. Э. Берн. Игры, в которые играют люди Этот таинственный Ворошилов Минуло уже больше полутора десятков лет с тех пор, как молодежный телеклуб, избравший своей эмблемой Мудрую Сову, вступил в состязание с миллионами телезрителей, вызвавшись всего за одну минуту дать ответ на любой вопрос. Полтора десятилетия в эфире! Срок для телевизионной программы почти беспрецедентный. Но вот что поистине удивительно: как бы за эти годы ни менялись события и люди, какие бы новые кумиры ни появлялись на телеэкране, передача «Что? Где? Когда?» неизменно оставалась, судя по письмам зрителей, в числе самых популярных. Кое-кто из читателей, вероятно, возразит: нынче, мол, популярность клуба «знатоков» явно упала, первые места занимают другие программы. Что ж, верно. И это очень хорошо, ибо ясно показывает, что не зря придуманная Ворошиловым игра много лет чуть ли не единственная держала на себе творческое будущее нашего телеэкрана. И даже если сейчас ее, увы, нет в пятерке самых популярных передач, я по-прежнему люблю «Что? Где? Когда?». Люблю, потому что она, можно сказать, выстрадала наше телевизионное сегодня. И, думается, несмотря на «пожилой» возраст, еще отнюдь не сказала своего последнего слова. Да, она появляется на экране не так часто, как раньше, но, когда, наконец, выходит в эфир, мы по-прежнему предпочитаем эту передачу многим другим. — Прошу всех, кто смотрит сейчас нашу программу, на десять секунд выключить свои приемники! — произнес ведущий перед началом финала 1986 года. Так был проведен эксперимент, который определил степень популярности этой телеигры. Компьютер выдал рекордную цифру: финал собрал у экранов владельцев пятидесяти миллионов телевизоров! В тот год я еще не знал Ворошилова, и для меня, как и для других телезрителей, автор, ведущий и режиссер передачи «Что? Где? Когда?» был совершеннейшей загадкой. Ведь тогда мы еще не видели его на экране, он всегда оставался где-то за кадром. Тем таинственнее и загадочнее звучал этот глубокий голос — голос, вероятно, самого страстного игрока из всех, кто участвовал в передачах клуба. Об этом человеке, которого журналисты назвали «инкогнито из Останкина», ходили самые разноречивые слухи и нелепые предположения. Я, конечно, догадывался, что таинственность Ворошилова — это блестящий игровой прием, но все же удивлялся той несокрушимой последовательности, с какой он избегал появления в кадре. Мое удивление поубавилось лишь тогда, когда я впервые побывал у Владимира Яковлевича дома и понял, что значит для него самого созданная им передача. Первые мои впечатления от нашего непосредственного знакомства во многом совпали с тем, о чем я уже слышал от ветерана клуба Сергея Ильина. Ильин рассказывал так: «Дома у него были? Не знаю, как сейчас, а вот раньше... Заходишь в квартиру — и упираешься глазами в таинственную записку, пришпиленную к стене: «Музыкальная пауза. Вопрос — кто и почему?» Поворачиваешь голову к другой стене и видишь: «Кто пройдет с подносом?» И всё кругом в таких бумажках, расписанных его любимыми японскими фломастерами. Всё — только о передаче. Единственная записка из другой оперы висит над кухонным столом. На ней — череп, кости и слова: «Не жри!» Придя к Ворошилову, я понял то, что, видимо, сразу уясняли для себя настоящие участники клуба «знатоков»: это человек, который существует постольку, поскольку делает свою передачу. И только потому «тащит» столько лет эту труднейшую программу, что вложил себя туда целиком, без остатка. В каком напряженном ритме работает создатель «ЧГК» и вся его творческая группа, готовясь к очередной передаче (за четыре месяца до эфира!), я увидел, когда собирал материал для книги. Достаточно сказать, что, постоянно встречаясь с Ворошиловым, я ни разу не сумел вырвать у него хотя бы нескольких часов для серьезного разговора, пока он не уехал отдыхать на свою дачу. И только там мне удалось расспросить его о том, как же он понимает суть Игры. — Я думаю, настоящая игра — это нечто таинственное, даже мистическое,— рассуждал он.— Человечество создало десятки образов игр. Что за всем этим стоит, я не знаю. Знаю одно: телевидение, вобравшее в себя все виды искусства, телевидение, которое стоит ближе всего к самой жизни, не могло не использовать фантомы, блуждающие в головах людей. Художник в своих ассоциациях всегда оперирует какими-то вещами, которые в принципе существовали раньше. И я не хотел придумывать совершенно новую игру — это вряд ли было бы интересно, в такую игру никто не стал бы играть. А потому взял за основу уже известный образ — рулетку. В разных странах сотни лет существуют игорные дома, привлекающие к себе миллионы людей. Что их туда влечет? Это загадка... — Наверное, желание испытать случай, испытать свою судьбу... — А, может, желание «просто поговорить» — с Богом или с чертом! Людям всегда хочется попасть в то место, где можно пообщаться с небом. Я ведь тоже по натуре игрок. Для меня высшее удовольствие — сделать крупную ставку. И я не боюсь сказать, что, несмотря на внешние отличия нашей игры, образ рулетки витает над «ЧГК». Да все ведь и началось с этого. Как-то зашел в Дом игрушки, чтобы купить что-нибудь в подарок моему приятелю трех лет от роду. Увидел волчок с прыгающей лошадкой и купил... сразу два: второй — себе! Играл, не выходя из дома, дней десять. — Вы сделали игру делом своей жизни. Вероятно, для того у вас с детства должны были быть какие-то особые интересы. Ваша любимая игра в детстве? — В детстве я ни в какие игры не играл. Ни в какие! Но любил смотреть, как играют другие. А вот лет после тридцати у меня все поменялось местами: я перестал наблюдать со стороны и начал играть сам. Скажу больше, мне кажется теперь, что, если бы не игра, я просто не смог бы жить. Ведь игра — это своего рода альтернатива всей нашей жизни. — Вы хотите сказать, что нашли в игре свой способ существования? — Безусловно! И думаю, что не только я. ...Владимир Ворошилов пришел на Центральное телевидение во второй половине шестидесятых годов. То было время, когда хрущевская «оттепель» осталась позади, а период, который потом будет назван «застойным», только начинался. Художник по профессии, Ворошилов уже успел завоевать известность, особенно в театральных кругах: на сценах Москвы и Ленинграда шли спектакли в его оформлении. А в «Современнике», руководимом Олегом Ефремовым, состоялся и первый режиссерский дебют: вместе с Галиной Волчек Ворошилов ставил «Двое на качелях». Но еще до выпуска спектакля он ушел на Высшие режиссерские курсы. Что означала для него эта смена профессии? — Я считаю,— говорит он,— что в искусстве профессий как таковых вообще не существует. А существуют просто люди творческие и нетворческие, художники и нехудожники. Моя творческая жизнь шла по невидимой мне спирали: художник-портретист, театральный художник, театральный режиссер... Почему? Да потому, что я все время не был удовлетворен и при этом никак не мог понять, что же мне мешает. И так бы, может, никогда и не понял, не окажись у меня нескольких совершенно свободных месяцев. С сентября мне предстояло занять штатную должность режиссера в одном театре. А была весна. И вдруг — позвонили с телевидения, и я получил заманчивое предложение: придумать и снять по своему вкусу любую передачу! Покажите мне режиссера, который бы от этого отказался. Я согласился, пришел на телестудию месяца на три, но эти три месяца, как вы знаете, длятся уже более двадцати лет. — В то время,— продолжает Ворошилов,— на телевидении никто еще толком не представлял, что здесь надо делать, и делали кто во что горазд. Но по сравнению с другими у меня все же было преимущество: не зная и не умея на телевидении вообще ничего, я ничего и не боялся. А потому сразу затеял то, чего здесь раньше и не пробовали делать. ...Говоря это, Ворошилов имел в виду 1968 год и свою первую телевизионную игру «Аукцион», ныне, много лет спустя, уже почти забытую, но тогда получившую громкий общественный резонанс. Выпуски «Аукциона» шли из спортивного зала общества «Крылья Советов». Внешне все, и вправду, выглядело как аукцион. (Теперь аукционы вошли в моду, но в те годы о них знали только по книжкам.) Стоя на сцене, Ворошилов «торговался» с залом. Только в качестве платы требовались не деньги, а знания и интеллект. — Как-то во время передачи, которая шла прямо в эфир,— вспоминает Ворошилов,— я, на минутку освободившись, выскочил в коридор. Там стоял телевизор, а перед ним собрались гардеробщики и случайно зашедшие с улицы люди. И вдруг до меня дошло: в зале, где я только что прыгал по арене, идет игра, а здесь совершенно незнакомые люди смотрят ее по какому-то ящику! Кричат, хлопают друг друга по плечам, хохочут... Мистика! Этого внезапного ощущения я никогда не забуду: люди, всего-навсего следящие за телевизионной картинкой, тоже играют! И не где-то на другом конце Москвы или в Кашире, куда транслируют передачу, а прямо в двух шагах от телекамер. Я и сейчас не могу до конца осознать, какая же тайна заключена во всем этом, но она есть. ...Слушая Ворошилова, я подумал, что тайна была, прежде всего, в нем самом, а вернее, в его тогда еще не совсем осознанном, но неудержимом влечении к игре, владеющем им до сих пор. Эта его страсть притягивала к нему людей, и постепенно из них сложилась та творческая группа, которой только и было под силу решать все более сложные задачи, возникавшие с каждым новыми сезоном, с каждой новой игрой. — Что происходило на первом «Аукционе»? — пытал я Ворошилова. — На первом аукционе мы «торговали» чаем. В то время не было еще такого голода на товары, как сегодня, а значит, было что рекламировать. В Москве, например, на складах и в магазинах лежали горы чая разных сортов. И «Аукцион» через своих «покупателей» познакомил телезрителей с этими сортами, с их спецификой, способами заварки... О каждом сорте создавались чуть ли не поэмы. И результат оказался поразительным — распродажа чая в Москве сразу увеличилась вдвое! Но важнейшим эффектом этой игры я все же считаю не рекламу товаров, а другое... — Вам хотелось заставить людей думать? — Все эти годы, начиная с «Аукциона», я стараюсь привить людям вкус к самостоятельному мышлению — то, что у нас десятилетиями искореняли. Нас приучали оставаться в рамках железных схем, потому что в нашей жизни, на всех ее этапах, было слишком мало игры. — Долго продержался в программе «Аукцион»? — Состоялось всего шесть часовых передач. Но даже за это короткое время наша игра стала такой же массовой, как и популярный в те годы «КВН». Однако и «КВН» не получал столько писем — тридцать тысяч на каждую передачу! ...В чем заключалась игра? Кто больше выложит, тот, так сказать, и «купит». Скажем, в одной из передач люди выкладывали свои познания о дикторах Центрального телевидения. В другой — читали друг за другом наизусть «Евгения Онегина»: кто сможет продолжить чтение последним, тот и получит приз. Очень простая и понятная всем форма игры. Причем свои приманки были и для телезрителей. Пять «Аукционов» — чайный, рыбный, книжный, страховых агентств, телевизионный — прошли с огромным успехом и, быть может, впервые показали, что значит в наших условиях реклама. Вот наглядный пример. В те годы промышленность наладила выпуск консервированных кальмаров. Но этот продукт не пользовался спросом. И на «Аукционе», по заказу Министерства рыбной промышленности, была устроена игра с вопросами вокруг кальмаров. Приз — янтарное ожерелье. Одно ожерелье вручили в зале, а второе упрятали в консервную банку, которая ушла в общую продажу. Какой ажиотаж начался в магазинах! Консервы, годами пылившиеся на складах московских магазинов, разом исчезли с прилавков. Это была настоящая фирменная реклама, которой, пожалуй, могло бы позавидовать даже западное телевидение. И вот что любопытно: то, что сегодня становится на телеэкране нормой, Ворошилов начал больше двадцати лет назад. — А фирмы платили вам за рекламу? — Кроме призов, ничего. В то время и в голову никому не приходило, что за рекламу надо платить. — Зачем же было закрывать столь полезную передачу? — Разгром «Аукциона» начался с легкой руки Михаила Андреевича Суслова. Он как-то присутствовал на международных соревнованиях фигуристов, где «Союзторгреклама» вручала победителям слишком ценный, с его точки зрения, приз—телевизор. Суслов по этому поводу спросил: «Что еще за «Союзторгреклама», которая позволяет себе такие дорогие подарки?» Вопрос главного идеолога, конечно, вызвал переполох. Тут Суслов и узнал, что «Союзторгреклама» действует в полном согласии с телевизионным «Аукционом», «покупатели» которого тоже не раз получали ценные подарки. «Что это за передача? Кто ее придумал? Ах, пропагандируют...». Перепуганный председатель Гостелерадио Сергей Георгиевич Лапин вызвал меня и заявил: «Нашим людям реклама вообще не нужна!» А дальше навалилось: начали искать у нас и творческие, и финансовые огрехи. ...Я хорошо помню ту роковую шестую передачу, когда на «Аукцион» съехались известные советские барды. Идею «продажи» песни подал Леонид Утесов, и Ворошилов подхватил эту идею, не задумываясь о последствиях. А ведь «Аукцион» к тому времени уже держался на волоске. Ждали любого повода, чтобы его закрыть. И повод дал, не ведая того, сам Ворошилов. Как у человека истинно творческого, есть у него такое качество: рано или поздно наступает момент, когда в поисках нового он отказывается от того, что было найдено раньше. Между тем необходимо тонко чувствовать, что можно отбросить, а что надо сохранить. «Аукцион» авторской песни противоречил не только прежде найденной форме, но и самому принципу игры. Скажем, понятно, когда люди, соревнуясь, выкладывают свои познания о дикторах Центрального телевидения или читают наизусть «Евгения Онегина». А вот аукцион песни... На этой передаче впервые присутствовал «сам» Лапин. Но гроза шла и с другой стороны. В тот вечер перед телевизором сидел секретарь Новосибирского обкома КПСС, учинивший незадолго до того разгром сибирских бардов. Увидев их на экране, он телеграммой сообщил в ЦК КПСС, что передача Ворошилова — не что иное, как «идеологическая диверсия». На том и закончилась история «Аукциона». А сам опальный режиссер с тех пор, вплоть до 1986 года, работал на телевидении только внештатно. Правда, уже через год после скандального закрытия «Аукциона» на телеэкране появилась придуманная им новая игра — «А ну-ка, парни!». Многие тогда решили, что Ворошилов с испугу ударился в ура-патриотизм. Конечно, мне хотелось знать, как оценивает свою вторую телевизионную работу сам Владимир Яковлевич, и я спросил его: — Скажите, передача «А ну-ка, парни!» действительно была для вас компромиссом? Вам ведь не хотелось совсем порывать с телевидением? — Видите ли, тут все гораздо сложнее. Сделав меня внештатником, мне как бы предлагали исправиться. «А ну-ка, парни!» в этом смысле давала неплохой шанс. Я в своей новой игре увлекся жестким мужским началом. Тем, что лет десять спустя вылилось в движение рокеров. Помню, как все удивлялись: «Ну что ты так упорно тянешь в эту передачу мотоциклы?» А я чувствовал, что если уберу мотоциклы, то игры, какой я ее задумал, просто не будет. Ведь рокеры — социальный феномен, а их мотоциклы, весь этот рев и треск — знаки времени. В передаче шло единоборство, соперничество, происходили даже своего рода дуэли. И вскоре на одной из телевизионных летучек я услышал: «Не забывайте, что эти парни — советские парни. А как они себя ведут? Рев моторов, пальба, борьба — сплошной боевик! Они же совершенно не размышляют! Найдите что-нибудь такое, чтобы они у вас думали». От меня стали требовать, чтобы в программу, идущую на одном дыхании, я ввел бы конкурсы на эрудицию. Но я понимал: либо мне придется самому убить своих «парней» этими конкурсами, либо... пусть их убивают без меня. И убили — закрыли передачу. — А дальше? — Дальше — «Что? Где? Когда?». По ее поводу тоже было немало нареканий. Но, как видите, убирать с экрана «знатоков» начальство не стало. — Зато вас, насколько я понимаю, все же убрали за экран? — Да, категорически,— усмехается Ворошилов.— И таким образом обеспечили мне ту самую таинственность. ...Думал ли кто-нибудь из зрителей, что все объясняется так просто? Не допущенный телевизионными чиновниками в кадр, режиссер превратил этот нелепый запрет в блестящий игровой прием. — Что вы считаете главной находкой в третьей вашей телеигре? — Минуту обсуждения. Без этого важнейшего структурного момента передача «Что? Где? Когда?» просто не жила бы. Коллективное творчество — именно оно в первую очередь поражает зрителей. Казалось бы, простая вещь — и в то же время загадка: как удается (да притом мгновенно!) решить общую задачу нескольким самостоятельным интеллектам? Ведь что мы часто видели, скажем, на съездах народных депутатов? Видели, как люди, обсуждающие один и тот же вопрос, не слышат друг друга. А здесь, за игровым столом, вдруг проявляется какой-то общий разум — как в «Солярисе». — Ваша игра — это своего рода документальный спектакль. Раньше он шел в записи, и многие считают, что тогда он был интереснее. Конечно, прямой эфир явно документальнее, говорят сторонники записи, но он не дает возможности сконцентрироваться на главном, отбросив второстепенное. — Совершенно не согласен! Потому что в документальном телеспектакле скрыты какие-то мистические вещи. Вот мы берем пленку, где запечатлены пять минут «живого» действия. Всего у нас записано два часа, нужно оставить полтора, давайте из этих пяти минут вырежем две. Что же обычно вырезается? Кто-то почесал ногу, или высморкался, или посмотрел в сторону, или вдруг чья-то спина заслонила кадр, и секунду-другую вообще ничего не видно. Конечно, оставляют самые важные моменты — всплеск чувств, мыслей... А эти, так сказать, не очень важные вещи вырезают. И что в результате? То, в чем было дыхание живой жизни,— гаснет! Остается схема. Но тогда что же считать главным в документальном спектакле? Вы как журналист стараетесь это понять. А я посвятил этому всю жизнь и до сих пор ничего не понимаю. Тут какая-то телевизионная тайна. Вообще документальный спектакль — жанр будущего. У нас он только начинает развиваться, да и на зарубежном телевидении еще в зачатке. — А что лежит в его основе? Непредсказуемость хода действия? Предвкушение того, что еще не случилось, но скоро случится на наших глазах? — Может быть, ожидаемое случится, а может, и нет. Не известно. И вот само это ощущение, что сейчас что-то может произойти, и есть непременное качество настоящего телевидения. Нет такого ощущения — нет и телевидения. Но тут режиссура должна быть соответствующей — должна провоцировать то, что должно случиться. И я как режиссер в известной степени «провокатор». — В передаче «Что? Где? Когда?» вы едины в пяти лицах: сценарист, режиссер, организатор, ведущий и телезритель. Как вы ухитряетесь совмещать все эти функции? — Во-первых, телезритель и режиссер — одно лицо. Да, режиссер — тот же телезритель, подключившийся к процессу игры задолго до передачи. Во-вторых, как же можно быть ведущим и не быть организатором? В-третьих, как можно быть режиссером документального спектакля, если не ты его автор? — Вы хотите сказать, что режиссер предстает во всех этих лицах? — Безусловно! Вот, например, ведущий. Если он ведет, то должен же знать куда. Должен уметь повернуть сюжет в любых обстоятельствах. То есть он по ходу дела выполняет функции драматурга и тут же выстраивает, организует, цементирует действие. Иначе это просто конферансье, объявляющий номера, а не ведущий. — Утверждают, что вы обладаете даром предвидения того, какое воздействие на зрителя окажут определенные жесты или слова «знатока». Значит, и импровизация в ваших руках? Вы управляете ею? — Сложный вопрос. Только я против слов «обладаете даром». Вернее, дар — это то, чем должен обладать любой профессиональный режиссер. Когда я начинаю программу, у меня и в самом деле всегда есть предощущение ее развития, я чувствую, как она пахнет, как звучит, где могут возникнуть какие-то казусы, диссонансы, в каком месте может стать скучно... Но если нет импровизации, живого развития действия, неожиданностей, то нет и жизни. — Однако вы же сами и готовите эти импровизации? — В очень большой степени. И все равно без конца удивляюсь тому, что получается. — Мне приходилось много слышать о ваших капканах, ловушках, «провокациях»... — Это авторские приемы. Впрочем, приемами они сделались позже, когда перестали быть импровизацией. Иной раз не удается избежать повторений. И тогда прием становится стереотипом. Поэтому скажу честно: если уж «знатокам» известны мои приемы, та тем хуже для меня. Значит, я повторяюсь до такой степени, что это уже можно изучать. — В таком случае, пытаетесь ли вы уйти от того, что называете своими стереотипами? Или избежать узнаваемости приема? Ведь капкан перестает быть капканом, когда знаешь, где он стоит. Не так ли? — Я уже говорил, что я режиссер-мистик. Для меня увлекательно то, что неожиданно. Допустим, в программе есть секунда, даже доля секунды, когда я вдруг чувствую, вот, могу сказать так, как раньше никогда еще не говорил. А за этим, конечно же, и в самом действии последует что-то, чего я предположить не могу. И если я в этот момент произношу то, что должен был сказать по сценарию, я гублю программу. Вы даже представить не можете, сколько из-за таких моих просчетов было пропущено в передаче интересного и неповторимого! — Вы всегда недовольны собой? — Почти всегда. Ибо за все эти годы было всего несколько случаев, когда вдруг наступало какое-то прозрение, и я действовал просто по наитию, без всякой подготовки. Будто что-то заставляло меня сделать или сказать именно так, а не иначе. И я просто забывал о том, что идет игра, забывал, что на нас смотрят миллионы людей, терял ощущение места действия. Но при этом продолжал вести передачу... А потом — возвращение на землю, и я вижу, что в самом деле — веду, но... совсем не глядя на экран, и наушники лежат на столе. — Как — не глядя на экран?! Вы же отделены от зала, где идет игра... — Да, конечно. Но, и, не глядя на экран, я вижу все, что происходит в зале, будто нахожусь там. Это состояние может длиться иногда полминуты, иногда минуты три-четыре. Я как бы теряю сознание — вернее, попадаю в какое-то иное измерение... Рушатся стены! И, по общему мнению, то были лучшие эпизоды нашей игры. — Вы просматривали потом эти куски? — Нет. Не могу смотреть свои программы. — Боитесь? — Боюсь. Более того, испытываю странное, почти физиологическое отвращение. Я не люблю и своих фотографий. Мне кажется, что это трупы, муляжи, ничего общего не имеющие с живым предметом. — Вы не хотите видеть мертвый отпечаток живой жизни? — Не хочу. — Но ведь на пленке — ваша работа. Это как для писателя — напечатанный в книге рассказ. Читатель открывает книгу и читает. Так же и телезритель, когда он смотрит вашу передачу. — Телезритель видит совсем не то, что я, вот ведь какая история! Для него все, что происходит на экране, совершается именно сейчас, в эту минуту. И каждый миг может случиться что-то такое, что никогда больше не повторится. А запись — это муляж того, что я уже пережил однажды. И меня всегда удивляет, как может наша группа, только что создавшая «живую» передачу, с удовольствием смотреть пленку, где все — не то. — Хотя ни один кадр не изменился? — Ничего не изменилось. Но все — совершенно не то, что было на самом деле! — Так это и есть мистика? — Во всяком случае, психиатры считают тревожным симптомом сны, в которых люди видят сами себя. Ведь в обычной жизни мы сами себя не видим, разве что в зеркале... Кстати, все это имеет прямое отношение к режиссуре. Режиссер — вообще довольно загадочная профессия. В сущности, мы не знаем, для чего она нужна и в чем состоит, если не говорить о ее вторичных, чисто технологических признаках. Так вот, я думаю, что режиссура — это предположение, предвидение того, какое влияние окажет тот или иной момент действия на зрителя. Недаром Мейерхольд говорил, что режиссер — это зритель. Я должен сконструировать ваши чувства и мысли от увиденного и услышанного на сцене или на экране. А у нас будущих режиссеров учат лишь тому, как сделать тот «продукт», который можно пощупать руками. На самом же деле режиссерский «продукт» — не то, что происходит на сцене, а то, что возникает во внутреннем мире зрителя... Представьте себе, что вы попали в автомобильную катастрофу, а потом видите то же самое — уже на экране. У вас будут те же чувства? Небо и земля! — И поэтому вы утверждаете, что передача «Что? Где? Когда?» по-настоящему началась лишь в прямом эфире? — Безусловно! — Но вот ведь что странно. Когда она шла в записи, мы воспринимали ее так: сегодня вечером нам покажут премьеру. И совсем не думали ни о какой записи. А разницу поняли, ощутили только после того, как увидели игру в «живом» эфире. Мы будто проснулись. — Для меня и в записи это был «живой» спектакль. Ведь как обычно записываются телевизионные программы? «Стоп! Сделаем дубль... Стоп! Сделаем дубль...». Какая уж тут жизнь? У нас ничего подобного не было. Я старался не делать остановок, что бы ни произошло. Пусть это только запись, для меня она означала — сейчас! Другое дело, что видели игру во время записи всего двести-триста человек. А сегодня — сразу десятки миллионов! — Лет десять назад, когда ваша передача еще только обрела свои лучшие качества, меня тоже не покидало ощущение, что есть в ней что-то мистическое... — А знаете ли вы, что такое концентрические круги? — Откровенно говоря, нет. — Так вот, однажды, находясь в компании экстрасенса, математика и гипнотизера, я нарисовал им мизансценировку нашей передачи. И вдруг кто-то сказал: «Послушайте, да ведь это же классические концентрические круги! С центром посредине. Вся наша Вселенная построена на этих кругах...» Остальные присмотрелись и ахнули. А схема мизансцены была такая. В середине — как бы взрыв, от которого расходятся волны. Это первый круг — волчок, датчик случайных чисел. Его стрелка указывает на круг писем, лежащих на столе. В них — послания от неизвестных нам людей. Таинственные послания, поскольку они еще не прочитаны и не разгаданы. А люди, приславшие свои вопросы, где-то сидят и ждут. Порой мне даже кажется, что я вижу, как их тени витают над игровым столом... Следующий круг — «знатоки», которые сидят за столом и отвечают на откуда-то пришедшие к ним вопросы. Не правда ли, похоже на спиритический сеанс? — Но ведь игроки видят авторов вопросов на мониторе,— осторожно возражаю я. — Все равно впечатление такое, будто они «вызывают духов» и «говорят» с ними... Неподалеку от «знатоков», за штрафной линией, стоит стена зрителей, которые наблюдают этот «сеанс». Они образуют абсолютно замкнутый четвертый круг. И, наконец, пятый — те зрители, которые во всех концах страны следят за игрой, сидя у своих телевизоров.— Ворошилов немного помолчал и добавил: — Теперь вы знаете нашу тайну. — Обсуждаете ли вы с кем-нибудь все эти таинственные вещи? — С очень немногими, если иметь в виду профессиональные вопросы. Конечно, мне очень помогает наша творческая группа, которая прошла вместе со мной весь путь передачи. И, прежде всего, я имею в виду Наталию Стеценко — за эти годы ей пришлось хлебнуть сполна. Широкая публика мало о ней знает. Впрочем, Наташа никогда не горевала по этому поводу. Зато она-то уж знает о зрителях едва ли не все! Из передачи от 24 апреля 1976 года. Гости клуба «Что? Где? Когда?» — академик Академии медицинских наук СССР О. В. Бароян, член-корреспондент Академии наук СССР В. И. Гольданский, писатель Даниил Данин, студенты МГУ. Молодые люди сидят за столиками в баре Останкинского телецентра, пьют кофе, разговаривают. За одним из столиков ведущий Александр Масляков беседует с гостями. Гольданский: — Существуют две опасности. Первая — знать все больше и больше о все меньшем и меньшем, а в конечном итоге знать все ни о чем; вторая — знать все меньше и меньше о все большем и большем, и в конце концов не знать ничего обо всем. По-моему, игра «Что? Где? Когда?» как раз и направлена на борьбу с этими опасностями. Бароян: — А по-моему, энциклопедизм всегда считался высшей меркой интеллектуального уровня человека. Ныне же идет такая дезинтеграция наук, что проблема энциклопедического расширения кругозора особенно важна. А вот насколько наши эрудиты подготовлены для разговора на таком уровне, мы сейчас увидим. Данин: — С развитием общества все люди превращаются в неких островитян. У каждого есть свой остров, связанный с его работой. Но существует и «большая земля» тех знаний, которые накопило человечество... Масляков: — Минутку! Здесь уже завязался спор, и мне пора объяснить телезрителям, что же все-таки у нас сейчас происходит. Уважаемые телезрители, вы уже слышали, что мы говорили об энциклопедичности знаний, о расширении кругозора. С этой целью и был создан наш телевизионный клуб. Я коротко расскажу о правилах игры. Передо мной две пачки писем: первая — с вопросами от телезрителей, пожелавших принять участие в нашей викторине. Если кто-то из участников игры правильно отвечает на вопрос телезрителя, он получает это письмо. Семь таких конвертов— и главный приз ваш! А вторая пачка — это штрафные конверты. Неправильно ответил — получил штрафной конверт. Три таких конверта, и вы уступаете место за игровым столом другому. Как определить очередность ответов? Для этого мы воспользуемся вот такой игрушкой — волчком со стрелкой. Волчок вращается, и, если на вас остановилась стрелка, первым отвечаете вы... Итак, начинаем игру. Телезритель Веселое из Москвы: «Где и когда была издана первая энциклопедия, кто ее создатели?» Маспяков вращает волчок, он крутится. Стрелка останавливается на одном из игроков, и тот представляется: — Александр Леденев, студент филфака МГУ. Первая энциклопедия издавалась во Франции, в Париже, с 1750 года. Ее создатели — Вольтер, Монтескье, Руссо. Данин: — Ответ, в общем, правильный. Однако в число энциклопедистов входили практически все французские просветители XVIII века. Ответ засчитан. Масляков: — Поздравляю, Саша! Получите призовой конверт. ...От этого репортажа из прошлого веет архаикой. Как же изменились с тех пор и правила игры, и сама передача! Те, кто начал смотреть «Что? Где? Когда?» несколькими годами позже, могут подумать, что мы с вами случайно забрались в совсем другую игру. И все же... Не будь тех самых первых (и, на взгляд нынешних болельщиков, таких примитивных) передач, кто знает, как сложилась бы история этой нестареющей телеигры... |