Интересное замечание: при рождении маленького Жана-JIyu Барро в Везине близ Парижа 8 сентября 1910 года в 6 часов единственная планета в отличие от других находилась на горизонте или на меридиане. Речь идет о Марсе, который восходил в точности так же, как при рождении большинства чемпионов.
ВТОРОЙ ПОРТРЕТ: ЖАН ВИЛАР
«Вчера вечером, — пишет Клод Руа, — я слушал, как в сгущающихся сумерках Вилар молчит под лампой... Его, который молчал, эту тишину и мечтательность, размышления дерева, растущего из земли, дыхание сменяющих друг друга мыслей... Да, именно в молчании, в некоей тишине соединились для меня Вилар поры дебюта и Вилар сегодняшний. Парадоксально, я знаю, определять актера и режиссера, который (прежде всего) говорит и заставляет говорить других, по его молчаливому затишью. Вилар — это еще и этот голос... подчиняющий себе, добивающийся своего, как говорят о человеке, умеющем держаться...»
«На вид кажется, что этому Вилару тысяча лет. А ему тридцать, говорят газеты... Начинающий драматург, он строг, суров и уже «янсенист».
«Сам Вилар был одновременно застенчивым, немного отстраненным и неловким. Но его рвение без важничанья, его неутомимая страсть к театральной работе тронули Дюллена...»
«Холодный, спокойный, «дистанцирующийся» Жан Вилар. Я не считаю его ни таким спокойным, ни таким холодным, каким он старался быть; а что касается дистанции, которую он сохраняет, то это тоже предосторожность и дисциплина...»
«Юный Вилар из колледжа святой Варвары и из «Ателье» был неразговорчив, потому что он был никем. Вилар Авиньона и Национального народного театра в Париже (T.N.P.) станет молчаливым потому, что он в высшей степени кто-то. Он держался в сторонке из застенчивости, гордости провинциала,'неловкости бедного молодого человека, неуверенности в себе. Он останется в стороне из соображений главенства, щепетильности руководителя, деликатности сильного... Случается, что он удивляет и что его считают ледяным. Обдуманная осторожность руководителя способствует развитию естественной осторожности и сдержанности человеческого характера. Некоторая природная шероховатость в отношениях и неловкость превратятся в ловкость крупного руководителя, который умеет держаться в стороне от случайных, второстепенных обстоятельств...»
«Его заложенное природой поведение проявляется в медлительном размышлении, спокойном разматывании запутанных клубков, терпеливом смешивании, противопоставлении, «томлении под крышкой» всех «за» и «против», напрасных личных хлопотах. Потом резко и внезапно возникает ясное, непреклонное, очевидное решение. Ему достаточно быть самим собой, чтобы оставаться таинственным, потому что он изначально неясен; терпеливый, уверенный в том, что, в конце концов, инстинкт его не подведет, хотя, как и инстинкт, долго остается затуманенным,... Если бы ему захотелось передать свое волнение чем-то, кроме своего искусства, он оказался бы в большом затруднении. Его сила — не в экспансивности... В Виларе нет ничего ни от дрессировщика, ни от укротителя. Но окрылить кого-то и сделать это в мягкой форме, вдохновить на что-то — это да... Молчаливый, не очень возбудимый (и когда он внезапно начинает себя подстегивать, чтобы таковым стать, в этом проявляется, скорее, трогательная неловкость великих скромников, трудных интровертов), относящийся к людям по-братски, но не фамильярно, внимательный, но всегда остающийся чуть-чуть на расстоянии, Вилар не чувствует необходимости льстить своим актерам или заискивать перед ними, чтобы они ощутили, как он их уважает, ощутили свойственную ему суровую нежность понимания по отношению к товарищам... Он молчаливо спрашивает себя. Эти раздумья, которые продвигаются впе-
ред извилистым и зигзагообразным путем, которые углубляются, подобно штопору, по спирали... Поведение Вилара всегда заставляет меня непочтительно вспоминать о хорошо воспитанном итальянце, который тщательно наматывает спагетти на вилку, скатывает из них компактный клубочек, такой, чтобы из него не вылезала ни одна нить, а потом — в одну секунду, так, что никто не успевает заметить, как это произошло, — проглатывает... Вилар не из тех, с кем легко подружиться, и его дружба, соответственно, не легка для тех, кто его любит. Но чтобы вступать в легкие взаимоотношения с окружающими, надо, наверное, начинать с того, чтобы было легко с самим собой».
А кончается книга Клода Руа, которую, к сожалению, невозможно цитировать еще и еще, таким суждением: «Руководитель театра, актер, гражданин, друг Жан Вилар — это человек высочайшего достоинства».
Чтобы дополнить портрет этого художника, мы хотели бы привести несколько строчек из текста, написанного самим Жаном Виларом, — из «Письма молодой артистке», где о его понимании «смысла жизни» говорится совершенно ясно: «Конечно, в течение всей жизни артистку поддерживают амбиции. Но, в конце концов, надо выбирать себе амбиции... Это не может быть: «Я буду первой». Это не может быть: «Я стану славой моего искусства». Ах, Боже мой! Это не может быть: «Прежде всего я, даже если придется пройти по трупам». Это не может быть: «Прежде всего — главная роль, неважно откуда она возьмется и какие средства понадобятся для того, чтобы получить ее. Башли18 — сразу за ней». Все это, равно как и остальное, что слишком долго перечислять, представляет собой Рынок Театральных Амбиций, которые не помогают ничему, кроме того, чтобы управлять марионетками, портить характеры, делать из актрисы или актера существо, становящееся в конце концов, может быть, очень богатым, очень «раскрученным», конечно, очень-очень известным, но человеком, «истощенным», верь мне, мужчиной (или женщиной) весьма «занятым», весьма «обихоженным», вызывающим массу «восхищения», но пустым, опустошенным, неустойчивым, деморализованным к 50 годам. Мужчиной или женщиной, которые к приходу зрелости уже полностью проиграли свою жизнь. Плохо выбранное, плохо помещенное честолюбивое стремление с первого же дня разъедает нашу жизнь, наши нервы, наши органы. Нужно научиться освобождаться от этого. Это первый шаг к счастью».
Жан Вилар родился в Сете, на юге Франции, 25 марта 1912 года в 15 часов — в час, когда Сатурн, и один лишь Сатурн, только что прошел кульминацию, как у многих ученых.
ТРЕТИЙ ПОРТРЕТ: МАРСЕЛЬ АШАР
«Марсель Ашар, очень довольный, курит в своем любимом кресле, одетый в роскошный халат, которому позавидовал бы Бальзак, чудо из мягчайшей желтой английской шерсти. На шее — весьма бодлерианский платок белого шелка, засунутый под воротник. Круглое и открытое, как цирковая арена, лицо, улыбающийся рот, сверкающие очки, бразильская трубка — трубка с головкой в форме игральной кости, потому что Марсель Ашар любит игру. Даже молодым он мог играть в бридж дни напролет... Сегодня Марсель Ашар — тот, кого называют «в высшей степени парижским автором». Как таковой он имеет право на лучший столик в ресторанах, на лучшее виски в барах, на обращение «на ты» с кинопродюсерами и кинозвездами. Он находит свои остроты в газетах и своих про
теже-однодневок на экранах. Эти пустяки и благополучие, которое они украшают, чрезвычайно забавляют его...»
Другой журналист несколько лет спустя: «Как только произносят имя Марселя Аша- ра, репортер чувствует, как ему на ум приходят клише, освященные долгим употреблением... Химерический, истинный парижанин, нежный и лукавый клоун и так . далее... (Ашар является), скажут, что сегодня утром он чрезвычайно преуспел, доводя до совершенства композицию собственного персонажа. Задрапированный в шикарный халат цвета горчицы, в шейном платке из шелка в разводах, обутый в мокасины индейского воина... (начинается разговор), и я вижу в искрящихся глазах Ашара этот насмешливый огонек, который свидетельствует о том, что только что проснулся по тревоге живущий в нем маленький тролль...»
«Марсель Ашар — счастливый оптимист. Его последняя пьеса «Рядом с моей блондинкой» названа так же, как популярная песенка. На самом деле он всегда был оптимистом, но не всегда был счастлив. Дебют его был трудныму и он бедствовал, терпел сильную нужду. Но никогда не терял присутствия духа. Потому что действительно был оптимистом... (секретарь редакции в одной из газет) он наживал себе непримиримых врагов из питомцев славы тех времен, которые не понимали шуток. Тем не менее он не был злобным, просто он был остроумным. И это шло ему во вред... Не всякому приходился по вкусу его юмор... (в театре) его дарование раскрыл спектакль «Не хотите ли поиграть с Моа». Пока искали актера, который мог бы 96
5 июля 1899 года, 20 часов, Сент-Фуа-ле-Лион.
сыграть клоуна Кроксона, автор во время репетиций подавал реплики персонажа. И он делал это так хорошо, что, в конце концов, ему самому и пришлось сыграть этого клоуна... Ашар стал господином, о котором заговорили...»
Цветущий вид, громадные очки, которые мог носить лишь он один, всегда насмешливая складка губ, — таким предстает перед нами Марсель Ашар, который как во Франции, так и за ее рубежами, признан одним из королей современного театра.
...Следовательно, Париж не оказался таким заброшенным и мрачным, как его хотели представить, потому что тот, чьи «словечки» с головокружительной быстротой облетали салоны и редакционные комнаты, не покинул своего третьего этажа в Курти, в двух шагах от Пале-Бурбон. В парижском обществе Марсель Ашар в каком-то смысле унаследовал славу доброго Тристана Бернара. Поскольку он выпускал стрелы одновременно прелестные и свирепые, ему автоматически приписывали все бытующие в этих кругах остроты.
А теперь — вот как Марсель Ашар проанализировал себя сам: «Все сходятся на тому что во мне сосуществуют как бы два абсолютно различных персонажа: поэт и шутник. Мои друзья убеждены, что шутник в моих пьесах иногда вредит поэту. Другие говорят, что иногда я настолько поэт, что перестаю быть еще и шутником. Это худшее, что может произойти с человеком театра. Разумеется, очень хорошо быть поэтом. Но если пишешь пьесы, ужасно важно быть при этом и шутником тоже. Потому что поэт часто печален. Ему нужна поддержка, помощь, дружеское плечо шутника. Поэт, если его посещает Муза, работает, в противном случае он сидит сложа руки. А шутник трудится не покладая рук... И я изо всех сил отстаиваю свое право на звание шутника... Трудно себе представить, что можно работать в хорошем настроении. Ну и пусть! Пусть меня никогда не принимают всерьез, я должен признать, что рожаю не в муках... Я работаю весело, но работаю».
Марсель Ашар родился после кульминации Юпитера 5 июля Т899 года в 20 часов в Сент-Фуа поблизости от Лиона, как и многие актеры и драматурги.
ЧЕТВЕРТЫЙ ПОРТРЕТ: ГЮСТАВ НАДО
Шансонье, «которого звали повсюду. И он, добрый малый, не сопротивлялся: шел куда, позовут, пел чего захотят, жил так изо дня в день в соответствии со своей мягкой и приятной философией... Его произведения всегда были расцветом и отображением мысли или сиюминутного впечатления. Шансонье всегда оставался верен всем своим дружбам... Он — нежно и скромно — делал столько добра, что количество его друзей было поистине неисчислимо... Литературный багаж Надо объемист, хотя шансонье, ленивый ротозей, подобный домовому воробью, писал лишь в часы вдохновения, никогда не искал рифмы, ожидая, что она появится сама собой на кончике пера. Надо никогда не сидел за письменным столом: он сочинял свои песенки на улице, в театре, на империале омнибуса или даже в постели... Гюстав Надо пользовался большим успехом в обществе. В течение многих лет его приглашали наперебой, о нем спорили... Он был любимчиком всех прекрасных дам, которым никогда не надоедало слушать его песни... Эту умеренность в желаниях, уже отмеченную нами у Надо во всем, что касалось славы, можно обнаружить и во всей его жизни. Он бы охотно соглашался жить скромно, лишь бы оставаться независимым...
«Как человек он отличался изысканностью, простотой, добрым расположением духа, преданностью и, в особенности, воплощенной скромностью; благодаря этому у него повсюду были друзья и не было ни одного врага. Его добрая слава с улыбкой смешивалась с популярностью других, не нанося ни малейшего ущерба самолюбию соперников... А сколько остроумия! Вот уж чего у него было в изобилии. Он запросто расточал его направо и налево, не требуя за это платы. Поэт и джентльмен, Надо не щадил себя в салонах; всегда любезный, всегда веселый, несмотря на свое скромное положение, он, который мог бы, если бы захотел, заработать большие деньги, не принимал никакого вознаграждения!»
Другой портрет, на этот раз более приземленный: «Скорее маленький, чем высокий, скорее уродливый, чем красивый, ни блондин, ни брюнет, ни заурядный, ни утонченный, Гюстав Надо, вежливый без элегантности, выглядел в художественных салонах заблудившимся и не туда попавшим буржуа. Едва поприветствовав хозяйку дома, он прятался по углам, — и это даже в момент самого большого успеха. Когда он отдыхал, его лицо с так подстриженной бородой, что она делала его почти квадратным, его широко раскрытые глаза навыкате, его рот с крупными губами не выдавали ничего, ну, абсолютно ничего, что говорило бы о «жанре» его таланта... (когда до него доходила очередь вступить в игру), он спокойно подходил к фортепиано и усаживался за рояль с видом человека, который вот сейчас разложит салфетку и примется за яйца всмятку. В его лице нет огня... Но едва он4 начнет, — вот он, огонь! Одна из главных приманок нашего вечера — слушать после Муне-Сюлли, который выкрикивал прекрасные стихи, нежного шансонье, сидящего за фортепиано с головой, чуть
|
