Кто такой Заратустра у Ницше?
М. Хайдеггер
Перевод доклада, прочитанного 8 мая 1953 года в Бремене, выполнен по изданию: Wer ist Nietzsches Zarathustra?// Vortrage und Aufsitze. Teil I. Pfullmgen: Neske, 1967. S. 93-118. Перевод c немецкого и примечания И. В. Жук. Приводится по изданию: Топос. М., 2000. №1. С.50-65.
На этот вопрос, как кажется, можно легко ответить. Ибо мы находим ответ у самого Ницше в ясно высказанных и даже напечатанных в разрядку положениях. Они высказаны в том произведении Ницше, которое и представляет, собственно, образ Заратустры. Книга состоит из четырех частей, возникла с 1883 по 1885 годы и называется: Так говорил Заратустра.
Ницше сопроводил эту книгу подзаголовком. Он гласит: "Книга для всех и ни для кого". "Для всех" – это не значит, конечно, для всякого первого встречного. "Для всех" – это подразумевает: для каждого человека как человека, для каждого в отдельности и постольку, поскольку он становится значимым в своей сути; "...и ни для кого", этим сказано: ни для кого из отовсюду занесенных любопытствующих зевак, которые упиваются лишь отдельными отрывками и необычной искрометностью этой книги и, [опьяненные], слепо шатаются там и сям в ее полупоющем, полувопиющем, то рассудительном, то ураганном, часто возвышенном, порою плоском языке, вместо того чтобы вступить на путь мысли, которая взыскует здесь своего слова.
Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого. Как зловеще подтвердил свою правильность подзаголовок этого произведения за семьдесят лет после своего появления, но как раз в обратном смысле. Она стала книгой для всякого, но до сих пор не объявился ни один мыслящий, кто оказался бы на высоте основной мысли этой книги и смог бы измерить всю весомость ее прихода и происхождения. Кто такой Заратустра? Если внимательно читать заглавие работы, то мы замечаем намек: "Так говорил Заратустра".
Заратустра говорит. Он – оратор. Какого рода? Народный трибун или и вовсе проповедник? Нет. Оратор Заратустра – это "защитник" [Fursprecher, заступник]. В этом имени встречается нам очень старое слово немецкого языка, притом во многих значениях. "За" [Fur, для] означает, собственно, "перед" [vor, от]. "Фартук" [Furtuch] - это название еще и сегодня употребляется в алеманском для передника. "Заступник" говорит перед кем-то и держит слово. Но одновременно "за" [fur] означает: в пользу и в оправдание. Защитник есть в конечном счете тот, кто излагает и объясняет то, о чем и для чего он говорит.
Заратустра суть защитник в этом троекратном смысле. Но все же, что он произносит? В чью пользу он говорит? Что он пытается изложить? Является ли Заратустра лишь неким случайным защитником чего-либо, или он есть тот защитник "Одного", что обращается постоянно и прежде всего к человеку?
Ближе к концу третьей части Так говорил Заратустра находится раздел под заглавием Выздоравливающий. Это – Заратустра. Однако что значит "выздоравливающий" [Genesende]? "Выздоровление" [Genesen] – это то же самое слово, что и греческое  . Это значит: возвращаться домой, на родину [heimkehrenj; ностальгия есть печаль о доме, тоска по родине. Выздоравливающий — это тот, кто собирается к возвращению домой, а именно: готовится возвратиться к своему предопределению. Выздоравливающий находится на пути к самому себе, так чтобы он мог сказать о себе, кто он есть. В указанном отрывке выздоравливающий говорит: "Я, Заратустра, заступник жизни, заступник страдания, заступник круга – ..."
Заратустра говорит в пользу жизни, страдания, круга, это он и произносит. В этой тройке: "жизнь – страдание – круг" сопринадлежат друг другу, есть то же самое. Если бы мы смогли правильно помыслить эту троицу как одно и то же самое, мы были бы в состоянии предугадать, чьим защитником является Заратустра и кем же он сам, пожалуй, мог бы быть в качестве такого заступника. Правда, мы могли бы сейчас выступить с предварительным объяснением и с неоспоримой правильностью сказать: "жизнь" означает в языке Ницше — воля к власти [der Wille zur Macht] как основная тяга всего сущего, не только человека. Что значит "страдание", Ницше говорит в следующих словах: "Все, что страдает, хочет жить..." (WW., VI, 469), т. е. все, что есть по способу воли к власти. Этим сказано: "Формирующиеся силы сталкиваются" (XVI, 151). "Круг" есть знак кольца, усилие которого в самом себе бежит вспять и таким образом всегда достигает того, что возвращается как то же самое [das Gleiche].
Согласно этому, Заратустра представляется в качестве заступника того, что все сущее есть воля к власти, которая страдает как созидающая, сталкивающаяся воля и таким образом стремится к себе самой в вечном возвращении того же самого.
Этим высказыванием мы привели сущность Заратустры к дефиниции, говоря по-школьному. Мы можем взять на заметку это определение, твердо запомнить и при случае выдвигать его по мере надобности. Мы даже можем еще и специально подтвердить приведенную дефиницию теми предложениями, выделенными в работе Ницше разрядкой, которые говорят, кто есть Заратустра.
В уже упомянутом отрывке Выздоравливающий (314) мы читаем: "Ты (а именно Заратустра) учитель вечного возвращения...!" А в предисловии ко всей работе (п. 3) стоит: "Я (именно Заратустра) учу вас о сверхчеловеке". "Это мои звери! — сказал Заратустра и возрадовался в сердце своем. Самое гордое животное, какое есть под солнцем, и животное самое умное, какое есть под солнцем, — они отправились разведать.
Они хотят знать, жив ли еще Заратустра. И поистине, жив ли я еще?" Вопрос Заратустры лишь тогда сохраняет свой вес, когда неопределенное слово "жизнь" мы понимаем в смысле "воли к власти". Заратустра спрашивает: соответствует ли моя воля той воле, которая как воля к власти всевластвует над целым сущим. Его звери выведывают сущность Заратустры. Он спрашивает самого себя, есть ли он еще, т. е. является ли он уже тем, кто он собственно есть. В одной заметке к Так говорил Заратустра из посмертно опубликованного наследия (XIV, 279) сказано: "«Есть ли у меня время дожидаться моих зверей? Если это мои звери, они сумеют найти меня.» Молчание Заратустры".
Так, далее в приведенном месте из отрывка Выздоравливающий его звери говорят следующее, что нам надо не упустить из виду в напечатанном разрядкой предложении. Они говорят: "Ибо твои звери хорошо знают, о Заратустра, кто ты и кем должен ты стать: смотри, ты учитель вечного возвращения, — в этом теперь твое назначение!"
Так обнаруживается: Заратустра должен, прежде всего, стать тем, кто он есть. Заратустра страшится такого становления. Испуг [der Schrecken] сквозит во всей работе, которая изображает его. Этот страх определяет стиль, колеблющийся и все более замедленный ход всего произведения. Этот ужас подавляет всякую самоуверенность и надменность Заратустры уже в начале его пути. Кто не расслышал прежде и постоянно не слышит этого ужаса среди всех речей, звучащих часто самонадеянно, а часто лишь шумящих, тот никогда не сможет узнать, кто такой Заратустра.
Коль скоро Заратустра должен еще только стать учителем вечного возвращения, то он на самом деле не может тотчас же начать с этого учения. Потому в начале его пути стоит другое слово: "Я учу вас о сверхчеловеке" .
Слово "сверхчеловек" мы обязаны, конечно, заранее уберечь от всех фальшивых и сбивающих с толку тонов, которые слышатся для обыденного мнения. Именем "сверхчеловек" Ницше как раз называет не просто человека, превышающего обычную, до сих пор существовавшую меру. Он подразумевает также не некий человеческий вид, который отбрасывает гуманность, возводит в закон голый произвол и берет за правило титаническое неистовство. Сверхчеловек, в буквальном смысле слова, есть скорее тот, кто превосходит прежнего человека единственно для того, чтобы прежде всего привести доныне существующего человека к его еще не осуществленной сущности и прочно установить его в ней. Одна поздняя заметка к Заратустре гласит (XIV, 271): "Заратустра не хочет терять ничего из прошлого человечества, все швырнуть в переплавку".
Откуда же исходит призыв о сверхчеловеке? Отчего больше не удовлетворяет прежний человек? Потому что Ницше уловил исторический момент, когда человек вознамерился приступить к господству над всей Землей. Ницше – первый мыслитель, который, принимая во внимание впервые восходящую мировую историю, ставит решающий вопрос и продумывает его во всей метафизической важности. Вопрос гласит: подготовлен ли человек как человек в своей прежней сущности к тому, чтобы взять на себя господство над Землей? Если нет, тогда что должно случиться с прежним человеком, чтобы он сделал Землю своей "подданной" и тем самым мог исполнить слово древнего завета? Не должен ли тогда нынешний человек вознестись над самим собой, чтобы соответствовать этому призванию? Коль дело обстоит так, тогда "сверх-человек", если как следует подумать, не может быть продуктом необузданной фантазии, вышедшей из рамок и уносящейся в пустоту. Однако также редко эту породу можно отыскать исторически, анализируя современную эпоху. Потому мы ни в коем случае не можем искать сущностный образ сверхчеловека среди тех фигур, которые в качестве главных функционеров воли к власти, поверхностно и превратно истолкованной, протиснулись на верхушку ее различных организационных форм. Одно, правда, нам следовало бы поскорее заметить: эта мысль, воплощенная в образе учителя, который учит о сверх-человеке, касается нас, касается Европы, имеет отношение ко всей Земле, не только еще сегодня, но, прежде всего, завтра. И это так, совершенно независимо от того, одобряем ли мы эту мысль либо боремся с ней, проходят ли мимо нее или фальшиво подражают. Каждая сущностная мысль проходит неприкосновенной сквозь всех приверженцев и противников.
Итак, все же нужно, чтобы сперва мы научились учиться у учителя, а это на самом деле есть лишь следующее – выспрашивать о нем. Только так изведаем мы однажды, кто такой Заратустра у Ницше, или же мы не узнаем этого никогда.
Остается, правда, обдумать, может ли вопрошание о мысли Ницше быть продолжением ее же самой либо оно должно стать шагом назад. Но прежде надо обдумать, подразумевает ли это "назад" лишь исторически констатируемое прошлое, которое можно было бы возродить (к примеру, мир Гете), либо "назад" указывает на бывшее, начало которого все еще ждет, чтобы о нем вспомнили для того, чтобы стать начинанием, восходящим с утренней зарей.
Теперь же мы ограничимся тем, что немного и предварительно познакомимся с Заратустрой. Надлежащим образом это произойдет тогда, когда мы попытаемся пройти первые шаги вместе с учителем, каковым он является. Он учит, показывая. Он заранее всматривается в сущность сверхчеловека и придает ей зримую форму. Заратустра — лишь учитель, но еще не сам сверх-человек. А с другой стороны, Ницше не есть Заратустра, но тот вопрошающий, кто пытается продумать сущность Заратустры.
Сверхчеловек превосходит тип прежнего и нынешнего человека и, таким образом, есть некий переход [Ubergang], некий мост. Дабы мы, учащиеся, могли следовать за учителем, который учит о сверхчеловеке, мы должны, коль уж оставаться в образе, добраться до моста. Мы более или менее полно осмыслим переход, если примем во внимание три момента:
1. То, откуда переходящий уходит.
2. Сам переход.
3. То, куда переходит переходящий.
Это, названное последним, мы должны иметь в виду; и, прежде всего, должен иметь в виду переходящий, а перед этим — учитель, который обязан указывать на него. Если взгляд вперед ошибется в этом "куда", тогда процесс перехода останется "без руля" и то, откуда должен уйти прочь переходящий, останется в неопределенности. С другой же стороны, то, куда призван переходящий, впервые обнаруживает себя при полном свете лишь тогда, когда он туда уже перебрался. Для переходящего, а тем более для того, кто в качестве учителя обязан показать переход, это "куда" постоянно остается в некой дали. Далекое остается. Поскольку оно остается, оно пребывает в некой близи, а именно в той, что хранит далекое как далекое, думая о нем и собираясь туда к нему. Близость к далекому, о котором думают и помнят, есть то, что наш язык именует тоской [die Sehnsucht]. По ошибке мы сводим вместе страсть [Sucht] с "искать" [suchen] и "быть влекомым" [getriebensein]. Но старое слово "страсть" (желтуха [Gelbsucht], чахотка [Schwindsucht]) означает: недуг, страдание, боль.
Тоска есть боль близости далекого.
Куда идет переходящий, тому принадлежит его тоска. Переходящий, как и тот, кто его направляет, учитель, находится, как мы уже слышали, на пути к возвращению домой в своей собственнейшей сути. Он – выздоравливающий. В третьей части Так говорил Заратустра непосредственно за отрывком, озаглавленным Выздоравливающий, следует отрывок, который называется: О великой тоске. В этом отрывке, третьем с конца третьей части, вся работа Так говорил Заратустра достигает своей предельной вершины. В одном позднем примечании (XIV, 385) Ницше отмечает: "Божественное страдание – вот содержание третьей части Заратустры".
В отрывке «О великом томлении» Заратустра говорит со своей душой. Согласно учению Платона, ставшему мерилом для западной метафизики, в монологе души с собой покоится существо мышления. Оно есть λογος ον αυτηπρος αυτην η ψυχηδιεζερχεται περιων αν σκοπη: сказывающее само-сосредоточение, которое сама душа проходит на пути к самой себе, в округе того, что она всякий раз усматривает (Теэтет 189е; ср.: Софист 263е).
В разговоре со своей душой Заратустра продумывает свою "самую бездонную мысль" (Выздоравливающий, п. 1; ср. III. О призраке и загадке, п. 2). Отрывок О великой тоске Заратустра начинает словами: "О душа моя, я научил тебя говорить "Сегодня" так же, как "Когда-нибудь" и "Прежде", и водить свои хороводы над всеми Здесь, Там и Туда".
Три слова "Сегодня", "Прежде" и "Когда-нибудь" написаны с большой буквы и стоят в кавычках. Они именуют основные черты времени. Способ, каким Заратустра их проговаривает, намекает на то, что сам Заратустра должен впредь говорить себе в глубине своей души, И что же это? Что "Когда-нибудь" и "Прежде", будущее и прошлое есть так же, как и "Сегодня". А сегодня есть как прошедшее и грядущее. Все три фазы времени сводятся к одному и тому же как то же самое [das Gleiche] в некоем единственном настоящем, в постоянном теперь. Метафизика называет непрерывное теперь; вечность. Ницше тоже мыслит три фазы времени из вечности как постоянного теперь. Но постоянство для него покоится не в некоем стоянии, но в возвращении того же самого. Заратустра, коль он учит свою душу такому сказыванию, есть учитель вечного возвращения того же самого. Оно суть неисчерпаемая полнота жизни, радостной и многострадальной. Отсюда — "великая тоска" учителя вечного возвращения того же самого. Поэтому в том же отрывке "великое томление" называется также "тоскою от чрезмерного избытка".
"Великая тоска" по большей части живет тем, из чего черпает она единственное утешение, т. е. уверенность. На место более давнего слова "утешение" [Trost] (сверх того: верить [trauen], доверять [zutrauen]) в нашем языке вступило слово "надежда". "Великое томление", проникшее в душу Заратустры, настраивает и побуждает его к "величайшей надежде". Но что дает право на нее и ведет его к ней?
Каков тот мост, который позволяет ему перейти к сверхчеловеку и в процессе перехода уйти от прежнего человека так, чтобы он мог отмежеваться от него?
В самом своеобразном построении работы Так говорил Заратустра заключено то, что должно показывать переход переходящего, так что ответ на только что поставленный вопрос дается в подготовительной II части произведения. Здесь, в отрывке О тарантулах, Ницше предоставляет Заратустре сказать: "Ибо, да будет человек избавлен от мести — вот для меня мост, ведущий к высшей надежде, и радужное небо после долгих гроз".
Сколь странно и поразительно для расхожего мнения, которое придумали себе люди о философии Ницше. Значит, Ницше – не подстрекатель к воле к власти, к политике силы и войне, к неистовству "белокурой бестии"?
Слова "да будет человек избавлен от мести" в тексте даже напечатаны в разрядку. Ницше думает об избавлении от духа мести. Его мысль могла бы служить духу, который, в качестве свободы от мстительности, предшествует всякому голому братанию, но также и всему "Желающему-только-покарать" [Nur-bestrafen-wollen], духу, который предлежит всем мирным усилиям и всякому движению к войне, лежит вне пределов духа, который хочет основать и обеспечить мир через договор. Пространство этой свободы от мести лежит равным образом вне пацифизма, политики силы и расчетливого нейтралитета. Точно так же оно лежит за пределами немощного смирения с ходом вещей и самоускользания в жертву, как и вне действия вслепую и поступка любой ценой.
Духу свободы от мести принадлежит так называемое вольнодумство Ницше.
"Да будет человек избавлен от мести". – Если мы хотя бы лишь в приближении примем во внимание этот дух свободы как основную черту в мышлении Ницше, тогда сам по себе должен разрушиться прежний и все еще расхожий образ Ницше.
"Ибо, да будет человек избавлен от мести – вот для меня мост к высшей надежде", — говорит Ницше. Тем самым он одновременно говорит, в языке предуготовляющего утаивания, куда стремится его "великая тоска".
Что же все-таки Ницше понимает здесь под мщением? В чем состоит для него избавление от мести?
Мы ограничимся тем, чтобы пролить некий свет на эти два вопроса. Этот свет, возможно, позволит нам тогда яснее увидеть тот мост, который для подобного мышления должен перевести нас от прежнего человека к сверхчеловеку. С переходом обнаруживает себя то, куда идет переходящий. Так для нас может, кроме того, скорее проясниться, в какой мере Заратустра как заступник жизни, страдания, круга есть учитель, который учит одновременно о вечном возвращении того же самого и о сверхчеловеке.
Но почему в таком случае решающий момент связан с избавлением от мести? Где обитает ее дух? Ницше отвечает нам в третьем с конца отрывке второй части Так говорил Заратустра. Он озаглавлен: Об избавлении. Здесь говорится: "Дух мщения: друзья мои, он был до сих пор лучшей мыслью людей; и где было страдание, там всегда должно было быть наказание".
Этим положением месть сразу же отнесена ко всему до сих пор существующему мышлению людей. Под названной здесь мыслью имеется в виду не какое-либо рассуждение, но то мышление, где покоится и веет отношение человека к тому, что есть, к сущему. Поскольку человек относит себя к сущему, он представляет сущее относительно того, что оно есть, как и что оно есть, как оно могло бы быть и быть должно, короче говоря: сущее относительно его бытия. Это пред-ставление [Vor-stellen] и есть мышление.
В соответствии с тезисом Ницше это представление до сих пор определено духом мщения. Люди считают свое, определенное таким образом отношение к тому, что есть, наилучшим.
И как бы всякий раз человек ни представлял сущее как таковое, он представляет его ввиду бытия последнего. Посредством этого "ввиду" [Hinblick] он всегда уже выходит за пределы сущего и переходит к бытию. Переход за пределы, через [Hinuber] по-гречески называется ????. Потому всякое отношение человека к сущему как таковому есть в себе метафизическое. Если Ницше понимает месть как дух, который настраивает и определяет отношение человека к сущему, то он с самого начала мыслит мщение метафизически.
Месть не является здесь только темой морали, а избавление от мести — задачей морального воспитания. Столь же мало мщение и мстительность остаются предметом психологии. Сущность и важность мести Ницше видит метафизически. И все-таки что значит вообще месть?
Если мы с необходимой прозорливостью будем придерживаться прежде всего значения слова, то из него мы можем почерпнуть намек. Мщение [Rache], мстить [rachen], дать волю насилию [wreken], теснить [urgere] значат: толкать, гнать, гнать перед собой, следовать за кем-либо, преследовать. В каком смысле мщение есть преследование [Nachstellen]? Ведь месть не просто охотится за чем-то, стремится поймать нечто, чтобы завладеть им. Месть ищет то, что она преследует, также не просто, чтобы убить. Мстящее преследование заранее противится тому, на что направлено возмездие. Оно противится ему тем способом, что уничижает его, чтобы униженному противопоставить свое собственное превосходство и таким образом восстановить собственную значимость, которая принимается за единственно задающую меру. Ибо мстительность лишена покоя из-за чувств побежденного и потерпевшего. В те годы, когда Ницше создавал свое произведение Так говорил Заратустра, он сделал пометку: "Я рекомендую поразмыслить над всеми мучениками, не мстительность ли довела их до крайности" (ХП/3. С. 298).
Что такое месть? Теперь мы можем предварительно сказать: мщение есть упорное, уничижающее преследование. И это преследование должно нести на себе и пронизывать собою всю предшествующую мысль, прежнее представление сущего относительно его бытия? Ежели духу мщения подобает названная метафизическая весомость, то она должна быть видна из состава метафизики. Для того чтобы нам в некоторой степени удалось увидеть эту перспективу, мы должны обратить внимание на то, в какой сущностно отчеканенной формулировке появляется бытие сущего в рамках метафизики Нового времени. Эта сущностная формулировка бытия в классической форме высказана Шеллингом в нескольких положениях, которые в 1809 году изложены в его Философских исследованиях о сущности человеческой свободы и связанных с ней предметах. Эти три предложения гласят: "В последней, высшей инстанции нет иного бытия, кроме веления. Воление есть прабытие [Ursein], и только к волению [das Wollen] приложимы все предикаты этого бытия: безосновность, вечность, независимость от времени, самоутверждение. Вся философия стремится лишь к тому, чтобы найти этому высшее выражение (F.W.J.Schellings philosophische Schriften. Bd.1, Landshut, 1809, s.419).
В волении Шеллинг находит предикаты, с давних пор приписываемые метафизическим мышлением бытию, в их последней, высшей и, таким образом, завершенной форме. Но все же воля этого воления полагается здесь не в качестве способности человеческой души. Словом "воление" называется здесь бытие сущего в целом. Оно суть воля. Звучит странно для нас, и это действительно так, пока ведущие мысли западной метафизики остаются чуждыми для нас. Они остаются таковыми, пока мы не продумываем эти мысли, но всего лишь сообщаем о них. Можно, например, исторически точно установить высказывание Лейбница о бытии сущего, без того, чтобы самую малость задуматься, о чем он размышлял, когда бытие сущего определял из монады как единство perceptio и appetitus, как единство представления и стремления, то есть как волю. То, о чем думает Лейбниц, находит выход в языке Канта и Фихте в качестве разумной воли, чему следуют в своей мысли Гегель и Шеллинг, каждый на свой манер. То же самое подразумевает Шопенгауэр, когда дает своему главному труду заглавие: Мир (не человек) как воля и представление. То же самое мыслит Ницше, когда познает прабытие сущего как волю к власти.
То, что здесь повсюду бытие сущего сплошь и рядом является в качестве воли, основывается не на взглядах, которыми некоторые философы объясняют себе сущее. Что значит это проявление бытия в качестве воли, никакая ученость когда бы то ни было не обнаружит; лишь в мышлении можно изведать, как отдать должное тому, что надлежит мыслить в его сомнительности и достойности вопроса и, таким образом, сберечь в памяти как помысленное.
Бытие сущего для метафизики Нового времени является и специально ею выражено как воля. Но человек есть человек постольку, поскольку он, мысля, относится к сущему и таким образом удерживается в бытии. Мышление должно соответствовать тому в его собственной сути, к чему оно относит себя, к бытию сущего как воле.
Теперь же, по слову Ницше, прежнее мышление определено духом мести. Так как же Ницше мыслит сущность мести, если предположить, что он мыслит ее метафизически?
Во второй части Так говорил Заратустра, в уже названном отрывке Об избавлении, Ницше позволяет своему Заратустре сказать: "Это, и только это, есть само мщение: отвращение воли ко времени и к его «было» [Es war]".
То, что сущностное определение снимает мщение до противного и сопротивляющегося в нем и, таким образом, до отвращения, соответствует собственно преследованию, в качестве какового мы и обозначили мщение. Но Ницше не просто говорит: месть есть отвращение. Это же можно сказать и о ненависти. Ницше говорит: мщение есть отвращение воли. Но "волей" называется бытие сущего в целом, а не только человеческое воление. Благодаря обозначению мщения как "отвращения воли" его упорное преследование заранее остается внутри отношения к бытию сущего. Что оно так относится, станет ясно, если мы обратим внимание на то, против чего выступает отвращение мести. Месть суть "отвращение воли ко времени и к его «было»".
При первом, как, впрочем, и при втором, да и при третьем прочтении этого сущностного определения мести некто примет подчеркнутое отношение мщения ко "времени" за поразительное, за непонятное и, в конце концов, за произвольное. Это даже неизбежно, если далее не обдумать, что подразумевается здесь под именем "время".
Ницше говорит: мщение есть "отвращение воли ко времени..." Это не значит: к чему-то временному. Это также не значит: к особому характеру времени. Это значит просто: "отвращение ко времени..."
Правда, сразу же следуют слова: "ко времени и к его «было»". Однако этим все же сказано: месть — это отвращение по отношению к "было" во времени. Можно по праву указать на то, что ко времени принадлежит не только "было", но и равносущностно - "будет", и в той же степени - "есть теперь"; ибо время определено не только прошлым, но также - будущим и настоящим. Отсюда, если Ницше подчеркнутым образом выделяет "было" во времени, то все же, очевидно, он имеет в виду своим обозначением сущности мщения ни в коем случае не "время" ["die" Zeit] как таковое, но время в некоем особом отношении. Как все-таки обстоят дела со "временем" [mit "der" Zeit]? Так, что оно идет. А идет оно, проходя. Приходящее во времени никогда не приходит, чтобы оставаться, но чтобы идти. Куда? К исчезновению, в прошедшее [Ins Vergehen]. Когда человек умер, мы говорим, он покинул бренный мир. Временное (das Zeitliche) значимо как преходящее (das Vergangliche).
Ницше определяет мщение как "отвращение воли ко времени и к его «было»". Это дополненное определение не выделяет обособленный характер времени односторонне, пренебрегая обоими другими, но отмечает основную черту времени в его целом и, собственно, сущность времени. При помощи "и" в выражении "время и его «было»" Ницше не просто переходит к голому прибавлению отдельного характера времени. "И" означает здесь несколько больше, а именно: и это значит. Месть суть отвращение воли ко времени, и это значит: к минувшему и его преходящему. Это для воли то, в отношении чего она не может ничего больше поправить, обо что постоянно разбивается ее воление. Время и его "было" суть камень преткновения, которого воля не может катить. Время как преходящее - вот то отвратительное, от чего страдает воля. В качестве так страждущей воли она сама превращается в гибельный недуг, каковой недуг затем желает своей собственной гибели и тем самым хочет, чтоб вообще все стоило того, чтобы прейти. Отвращение ко времени умаляет преходящее. Земное, земля и все, что к ней принадлежит, есть то, чего, собственно, не должно бы быть и что, в основе своей, даже не имеет никакого истинного бытия. Уже Платон называл это ?? ??, не-сущее.
Согласно тезису Шеллинга, который лишь высказывает ведущее представление всей метафизики, "независимость от времени, вечность" суть исконные предикаты бытия.
Однако глубочайшее отвращение ко времени состоит отнюдь не в голом уничижении земного. Глубочайшая месть заключается для Ницше в том мышлении, которое устанавливает надвременные идеалы в качестве абсолютных, по сравнению с которыми временное само по себе должно принижаться до собственно не-сущего.
Но как же человек сможет приступить к господству над Землей, как он может взять под свое покровительство Землю как Землю, если и пока он унижает земное, поскольку дух мщения определяет его мысль? Значит, чтобы спасти Землю как Землю, должен прежде всего исчезнуть дух мщения. Поэтому для Заратустры избавление от мести есть мост к высшей надежде.
В чем же состоит это избавление от отвращения к преходящему? Состоит ли оно в освобождении от воли вообще? В смысле Шопенгауэра или буддизма? Поскольку согласно учению метафизики Нового времени бытие сущего есть воля, то избавление от воли равнялось бы избавлению от бытия и, тем самым, падению в пустое ничто. Избавление от мести хотя и является для Ницше избавлением от противного, от противящегося и уничижающего в воле, но никоим образом - не высвобождением от всякого воления. Избавление освобождает отвращение от его "Нет" и делает его свободным для "Да". Что утверждает это "Да"? Именно то, что отрицает отвращение духа мщения: время, преходящее [das Vergehen].
Это "Да" времени есть воля, чтобы преходящее оставалось и не уничижалось в ничтожное. Но как может оставаться преходящее? Лишь так, чтобы оно как прохождение [Vergehen] не только постоянно шло, но всегда приходило. Только так, чтобы преходящее и его прошедшее в процессе своего прихода возвращалось как то же самое. Само это возвращение все же лишь тогда есть остающееся, когда оно вечно. Предикат "вечность" принадлежит по учению метафизики бытию сущего. Избавление от мести — это переход от отвращения против времени к воле, которая представляет сущее в вечном возвращении того же самого, меж тем как воля становится заступницей круга.
Иначе говоря: только если бытие сущего представляется человеку как вечное возвращение того же самого, человек может перейти через мост и, избавившись от духа мести, быть переходящим, быть сверхчеловеком.
Заратустра - учитель, который учит о сверхчеловеке. Однако он учит этому единственно потому, что является учителем вечного возвращения того же самого. Эта мысль о вечном возвращении того же самого - первая по рангу, "самая бездонная" мысль. Потому она высказывается учителем в последнюю очередь, да и всякий раз как бы нерешительно.
Кто есть Заратустра у Ницше? Он – учитель, чье учение могло бы освободить прежнюю мысль от духа мщения для "Да" вечному возвращению того же самого.
Заратустра как учитель вечного возвращения учит о сверхчеловеке. Рефрен этого учения звучит в одной заметке из посмертно опубликованного наследия (XIV, S. 276): "Рефрен: «Лишь любовь должна судить» – (созидающая любовь, которая саму себя забывает над своими творениями)".
Заратустра как учитель вечного возвращения и сверхчеловека не учит двояким образом. То, чему он учит, в себе принадлежит друг другу, поскольку одно соответственно требует другого. Это соответствие, в чем оно суть и как оно скрывает себя, есть то, что образ Заратустры в себе утаивает, но все же одновременно и показывает и таким образом позволяет стать достойным мысли прежде всего.
Один учитель знает – то, чему он учит, остается видением и загадкой. В этом заставляющем задуматься знании он терпеливо выжидает,
Благодаря своеобразному засилью новоевропейских наук мы, нынешние, запутались в странном заблуждении, полагая, что знание можно получить из науки, да и само мышление подсудно науке. Но то единственное, что мыслитель в каждом отдельном случае в состоянии сказать, нельзя логически или эмпирически ни доказать, ни опровергнуть. Оно также не является предметом веры. Его можно узреть в вопрошании-мышлении [fragend-denkend]. При этом зримое постоянно кажет себя как подозрительно-сомнительное [das Fragwurdige].
Для того чтобы мы увидели призрак загадки и удерживали в виду то, что показывает себя в образе Заратустры, вновь присмотримся к образу его зверей, которые являются ему в начале его странствия: "...тогда он вопросительно взглянул на небо: ибо услышал над собою резкий крик птицы. И он увидел орла: описывая широкие круги, несся тот в воздухе, а с ним - змея, но не в виде добычи, а как подруга: ибо она обвила своими кольцами шею его. «Это мои звери!» — сказал Заратустра и возрадовался в сердце своем".
Вот как далее звучит это место из отрывка Выздоравливающий, ранее умышленно цитированное лишь частично: "Я, Заратустра, заступник жизни, заступник страдания, заступник круга, - тебя зову я, самую глубокую из мыслей моих!"
Этим же словом Заратустра называет мысль о вечном возвращении того же самого в отрывке из второй части О призраке и загадке, п. 2. Там Заратустра в столкновении с карликом в первый раз пытается осмыслить загадочность того, что он видит как то, к чему относится его тоска. Вечное возвращение того же самого остается для Заратустры, правда, видением, но и загадкой же. Его нельзя ни доказать логически или эмпирически, ни опровергнуть. В принципе это предназначено для всякой сущностной мысли каждого мыслителя: зримое, но и загадка – достойное-вопроса [frag-wiirdig].
Кто такой Заратустра у Ницше? Теперь мы можем формально ответить: Заратустра есть учитель вечного возвращения того же самого и учитель сверхчеловека. Но теперь видим мы, видим, может быть, поверх голой формулы даже яснее: Заратустра — не тот учитель, который учит двоякому и разному. Заратустра учит о сверхчеловеке, поскольку он учитель вечного возвращения того же самого. Но также и наоборот: Заратустра учит вечному возвращению того же самого, ибо он – учитель сверхчеловека. Оба учения сопринадлежат одному кругу. Благодаря своему кружению учение соответствует тому, что есть, кругу, который как вечное возвращение того же самого составляет бытие сущего, т. е. остающееся непреходящим в становлении [das Bleibende im Werden].
В этот круговорот попадают учение и мысль, когда переходят через мост, именуемый избавлением от духа мести. Благодаря этому должно быть преодолено прежнее мышление.
Ко времени непосредственно после завершения работы Так говорил Заратустра, к 1885 году, восходит запись, включенная как п. 617 в книгу, которая кое-как была собрана из посмертных заметок Ницше и опубликована под названием Воля к власти. Заметка носит подчеркнутое заглавие: Recapitulation. Здесь Ницше с необычайным ясновидением собирает в нескольких предложениях главное в своей мысли. В заключенном в скобки ближайшем примечании к тексту специально упоминается Заратустра. Рекапитуляция начинается предложением: "Становлению придавать [aufzupragen] характер бытия - вот высочайшая воля к власти".
Высочайшая воля к власти, т. е. самое живое всякой жизни — это представлять преходящее как постоянное становление в вечном возвращении того же самого и делать это постоянно и беспрестанно. Такое представление есть мышление, которое, как подчеркивает Ницше, "отчеканивает" сущему характер его бытия. Это мышление берет становление, которому принадлежат постоянные столкновения, удары, страдание, под свое покровительство, под свою протекцию.
Преодолена ли посредством этого мышления прежняя мысль, преодолен ли дух мщения? Или же в этом отчеканивании, принимающем все становление под покровительство вечного возвращения того же самого, все-таки пока еще скрывается отвращение против голого преходящего и тем самым высочайший, одухотворенный дух мщения?
Коль скоро мы ставим этот вопрос, создается видимость, будто мы пытаемся приписать Ницше как его собственное то, что он как раз хочет преодолеть, как если бы мы лелеяли намерение посредством такого расчета опровергнуть этого мыслителя.
Однако оборотистость желания опровергать никогда не попадает на путь того или иного мыслителя. Она годится для тех мелких душонок, чьи разглагольствования потребны общественности для ее же собственного развлечения. Более того, Ницше сам задолго предвосхитил ответ на наш вопрос. Труд, непосредственно предшествующий книге Так говорил Заратустра, появился в 1882 году под названием Веселая наука. В ее предпоследнем отрывке п. 341 под заголовком Величайшая тяжесть впервые изложена "бездоннейшая мысль" Ницше. Следующий за ним заключительный отрывок п. 342 дословно воспроизведен в качестве начала предисловия в произведении Так говорил Заратустра.
В посмертно опубликованном наследии (WW. Bd. XIV, S. 404 ff.) находятся наброски к предисловию для сочинения Веселая наука. Там мы читаем следующее: "Дух, закаленный войнами и победами, которому покорение, авантюра, опасность, даже боль стали потребностью; привыкание к острому высотному воздуху, к зимним вылазкам, ко льду и горам во всяком смысле; некий род утонченной злобы и вконец распоясавшейся мести, - ибо в этом и есть мщение, месть, настигающая самоё жизнь, когда изможденный страдалец берет жизнь под свою протекцию".
Что же еще остается нам, как только сказать: учение Заратустры не приносит избавления от мести? Мы говорим это. Только говорим это никоим образом не в качестве мнимого опровержения философии Ницше. Мы говорим это даже не в качестве возражения против мысли Ницше. Но мы говорим это, чтобы обратить наш взгляд на то, что, и насколько, также и мысль Ницше движется в духе предшествующего мышления. Постигнут ли этот дух прежней мысли вообще в своей задающей меру сути, если он толкуется как дух мщения, - оставим это открытым. Во всяком случае, прежнее мышление есть метафизика, и мысль Ницше осуществляет, по всей вероятности, ее завершение.
Благодаря этому в мышлении Ницше обнаруживает себя нечто такое, что само это мышление более не может мыслить. Оставаться позади обдумываемого – знак творческого характера мысли. Где же и вовсе мышление приводит метафизику к завершению, оно в некоем исключительном смысле указывает на немыслимое [Ungedachtes], ясно и в то же время запутанно. Но где же глаза, чтобы увидеть это?
Метафизическое мышление покоится на различии между тем, что поистине есть, и тем, что по сравнению с первым составляет не истинно сущее. Для сущности метафизики решающее заключается все же отнюдь не в том, что названное различие представляется как противоположность сверхчувственного по отношению к чувственному, но в том, что это различие, в смысле некой расщепленности, остается первым и несущим. Она продолжает существовать также и тогда, когда платоновская субординация между сверхчувственным и чувственным переворачивается и чувственное испытуется в некотором смысле существеннее и шире, что Ницше называет именем Диониса. Ибо чрезмерный избыток, к чему стремится "великое томление" Заратустры, есть неисчерпаемое постоянство становления, в качестве какового воля к власти в вечном возвращении того же самого волит самоё себя.
Ницше оставил "под паром", невозделанным действительно метафизическое в своем мышлении на предельной форме отвращения, а именно в последних строках своего последнего сочинения Ессе homo. Как становятся самим собой. Ницше создал этот труд в октябре 1888 г. Впервые он был опубликован лишь двадцать лет спустя, сначала ограниченным тиражом, а в 1911 г. включен в XV том издания ин-октаво. Последние строки Ессе homo гласят: " - Поняли ли меня? - Дионис против Распятого ..."
Кто суть Заратустра у Ницше? Он – заступник Диониса. Это значит: Заратустра – учитель, который в своем учении учит о сверхчеловеке и для этого учит о вечном возвращении того же самого.
Дает ли это предложение ответ на наш вопрос? Нет. Оно не дает его также и тогда, когда мы прислушиваемся к разъясняющим его указаниям, чтобы следовать по пути Заратустры хотя бы лишь за его первым шагом через мост. Предложение, которое выглядит как ответ, могло бы меж тем позволить нам прислушаться и нас, более внимательных, вернуть обратно к вопросу в заглавии.
Кто такой Заратустра у Ницше? Этим спрашивается теперь: кто есть этот учитель? Кто этот образ, который появляется на стадии завершения метафизики внутри последней? Нигде, кроме как в истории западноевропейской метафизики, сущностный образ соответствующего ей мыслителя таким же способом и не был специально придуман или, скажем сообразнее и буквальнее: вы-думан [er-dacht]; нигде, кроме как в начале западноевропейского мышления у Парменида, и здесь лишь в окутанных тайной чертах.
Существенным в образе Заратустры остается то, что этот учитель учит чему-то двойственному, что в себе принадлежит друг другу: вечное возвращение и сверхчеловек. Сам Заратустра и есть некоторым образом эта сопринадлежность. В этом отношении он остается также некой загадкой, которую мы еще едва ли разглядели" |
