Глава 5
Разговор с Коневым не получился. Как Ахмет и предполагал, Конь позвал его работать, налаживать общую жизнь в новых условиях. Будучи человеком благородным, он мерял людей по себе — и будь люди хоть на йоту такими, как он — все бы сложилось, сто пудов. Ахмет же, не умея сформулировать смутно ощущаемые принципы, на его взгляд лишающие затею Конева каких-либо перспектив, вяло отбрехивался, понимая, что выглядит — да и является, чего там, эдаким туповатым трусом. Ему было стыдно — непонятно от чего конкретно, но уши горели в течение всего разговора, и слова подбирались самые неподходящие. Словно вялые слизни, они масляно шлепались на стол, сползаясь в отвратительную кучу лжи — хотя ни слова неправды Ахметом сказано не было. Конь, поняв, что все бесполезно, унижаться не стал. Отпуская Ахметзянова, он даже ввернул какую-то шуточку и велел через неделю явиться за обещанным продуктовым гонораром; только смотрел уже как-то иначе, какими-то помертвевшими глазами. Ахмет понял — Конь вычеркнул его из какого-то важного списка, для Коня он умер.
Годом позже, когда новые Коневские помогальники завалили его и попилили немалый общак, Ахмет, бродя по трещащему от мародерских монтажек Пентагону, признался сам себе — судьба тогда давала ему шанс. Пусть даже он был прав, и никаких перспектив в самом деле не виделось, но у него лично шанс был — встать рядом с достойным человеком за достойное дело. Даже умереть — но по-человечески, а не огрызаясь, как хомяк из норы …Кто знает, может, именно из-за таких крыс, как я, Коня и грохнули. Один умник вот так вот съехал, другой, третий. Кто останется-то, Ежу понятно, кто. И зачем. И спину Коня в результате прикрыть было некому. А он ведь тогда намекал, намекал, что лажу не всю вытравил… Эх, урод я. Он же не мог мне сказать — пропаду ведь, Ахметзянов, выручай… Не мог. Настоящий был человек. А я… Чмо я по ходу, фуфел и крыса… Ахметзянов запоздало признал: ему открыли возможность остаться человеком, которую он отбросил. Он выбрал себе крысиную нору, крысиную жизнь и крысиную смерть.
А тогда он несся домой, не замечая сугробов — ведь так преуспел! Ему даже пришлось присоединить еще пару комнат — кладовка разрасталась, радуя его сердце. Почти весь март мело, и Ахмет, никуда не вылезая, колотил стеллажи, заливал полы в подвале, собирал и отжигал известку. Работа была в радость — на ближнем горизонте не маячило ни одной серьезной угрозы.
Наметившаяся весна заставила его плотно заняться домом в целом. С первыми оттепелями Ахмет обошел весь десяток квартир, где еще жили. Где по-хорошему, банкой давно забытой тушенки, а где и пинками, выгнал всех способных к труду на «субботник». Поработав, люди переменились — совместная работа, похоже, избавила их от постоянно гнетущего страха, и они заметно повеселели. Дом от чердака до подвала был тщательно очищен от хлама и неожиданно многочисленных бесхозных трупов. Находили их, в основном, в постелях, только одну бабку срезали с веревки в красиво заросшей инеем ванной. Окончив работы, Ахмет, нащупывая в кармане гранату, обратился к присутствующим с речью.
— Вот что, товарищи соседи. Из этого дома вам всем надо валить. Тут будет опасно.
Приготовившись жестко обозначить перспективы для упершихся, Ахмет сделал паузу, давая высказаться. Однако народ молчал, хоть лица и вытянулись от такого захода. Первой нашлась Даниловна — неплохая такая, нормальная бабка с первого подъезда.
— Че, соседи мешать стали? Ишь ты, умный какой! С чего это вдруг на старости лет я мыкаться пойду?
— А поджариться живьем ты на старости лет не хочешь? Или пулю шальную получить? Ладно, если в голову: брык, и отмучилась. А если в брюхо? Три дня загинаться и выть на весь двор — надо оно тебе? И че это вдруг — мыкаться? Вон, квартир пустых сколько — выбирай не хочу, без ордера. Если у нас все сложится полюбовно, на каждую хату выделю компенсацию. Есть возражения?
— Да какие возражения, гранату что ль в окно охота… А че дашь-то? — поинтересовался Мухалыч, бывший пожарник из первого подъезда.
— По три пачки сигарет, или по две сиськи пшена, или по полпачки патронов.
— Ну-у-у, маловато будет… Это ж переезжать сколь еботни-то. Добавить бы надо, а, сосед?
— Кто не хочет, может не переезжать. Жить насрать — оставайтесь. Я уже сказал — этот дом будут пытаться взять, не завтра, так послезавтра. Хочешь заживо сгореть — давай, оставайся. Все всё поняли? Завтра с утра — по одному! не толпой, понятно? подходим ко мне в тридцать третью и объявляем. Половину даю сразу, за второй приходите с нового места. И да, кстати — кто хочет поработать, скажете. Только это мужиков касается. Валер, ты вот, Мухалыч, ну и все, пожалуй. Тут работа будет. У меня все.
Ахмет нащупал сзади ручку подъездной двери и скрылся, дома тут же бросившись к кухонному окну — послушать реакцию. Да, матом крыли, не без того — но крови в голосе не было, безальтернативность предложения, похоже, дошла до всех.
Весна в том году началась практически безмятежно: Коневские парни вбили в землю беспредельщиков и не давали поднять головы новым — красота. Собаки тогда лишь начинали свой рывок, по подвалам только-только открывало слепые глаза первое вскормленное человечиной поколение. Народ дружно принялся ковырять землю — по всему городу запахло пашней, на торжке за ДК самым популярным товаром стали семена и инструмент. Население за зиму здорово проредилось, по торжку это было особенно заметно. …Пропали, что характерно, главным образом те, кто пропасть сам был не прочь, — отмечал Ахмет, бродя по толкучке. — Те, кто бодрились и держали хвост пистолетом — вот они, все здесь… Дровенюки только грустные, да, лафа отходит…
Немалый обменный фонд позволял проводить весьма прибыльные операции, и копошение в Ахметкином угловом не прекращалось — было на что. Долговязый Валерик на стройке века как-то не прижился, зато перед исчезновением привел неплохого корешка, с которым они то ли работали до Этого, то ли синячили. Отзывался он Витькой, и жил в подвале расположенного неподалеку почтамта. Работником оказался неплохим, его можно было оставить что-то делать, и он делал, а не плюхался отдыхать на солнышке, как суетливый, но хитрожопый Мухалыч.
За лето Ахметов дом, вернее — Дом, прозванный соседями «Ахметкиным Угловым», приобрел много новых свойств. Подвал под жилым и соседним подъездом был тщательно гидроизолирован и утеплен — получилась зимняя нора, окруженная четырьмя огромными кладовками. Дом также был обвалован — вдоль наружних стен, до заложенных окон первого этажа, вырос откос из строительного мусора на цементе. Из печи на первом этаже поднялась труба, растаскивающая дым по комнатам четвертого, крайние подъезды лишились лестниц и были наглухо заложены. Изначально рассчитывая быстренько укрепиться, Ахмет не на шутку увлекся фортификацией и потратил куда больше, нежели собирался — остановиться в этом процессе оказалось труднее, чем начать. Достигнув неуязвимости от стрелкового оружия, требовалось защитить помещения от гранатометных выстрелов и крупного калибра. По окончании этого этапа всплывала следующая угроза, за ней — другая, и конца этому видно не было. А подходы, это ж едва ли не более важная вещь, нежели сам Дом — и Ахметова бригада затаскивала и валила друг на друга десятки выжженых кузовов, затыкая ими проходы между домами. Кузова стягивались обычной проволокой и опутывались егозой — выходило очень недурно; при попытке как-то форсировать такую преграду и ноги переломаешь, и шухер подымется. Фишкой обороны служили мины — на двадцатиметровом удалении Дом окружали семьдесят вторые ОЗМки, заведенные на две параллельных КПМ. Кроме того, под перекрытиями вторых этажей окружающих трех домов легли инженерные заряды, чтоб в случае штурма завалить к едрени фене всех, кто вздумает устроить там огневые. Словом, Ахмет сполна использовал передышку, выдавшуюся так кстати.
Однако тишина эта была явно беременна чем-то нехорошим, это здорово чувствовалось по Коневским патрулям, почти ежедневно забредавшим на «Ахметкину стройку». С конца лета в их повадке появились некоторые довольно тревожные нюансы — администрация, начав собирать нечто вроде налога, стремительно менялась, превращаясь потихоньку в обычную братву. Конь сохранял подобие порядка со все возрастающими усилиями, по бойцам это было все более заметно: если раньше, заходя к Ахмету, они вели себя эдак покровительственно, ощущая себя частью огромной по Тридцатовским меркам силы, то к осени все переменилось. Бойцов резко стало заботить все, касающееся материальной стороны жизни. До этого они были как-то свободны от «житейского попечения»; кормила, одевала, согревала их администрация, и они были не то что уверены в незыблемости этого порядка вещей, но хомячьи инстинкты были приглушены. В центре внимания бойцов оставались чисто военные вещи, и авторитетом они наделяли лучших стрелков, рукопахарей, да просто «нормальных пацанов». С осени четко выделились авторитеты иные, не упоминавшиеся ранее в разговорах: Мирошниченко, Мироха, новый Коневский начштаба, и выдвинувшийся после смерти Фоменко прапор Нигматуллин, он же Нигмат. Ахмет понял — администрации пришла хана: «Царство, внутри себя разделившееся, не устоит». Ну, или как-то так… Раньше бойцы заходили к Ахмету как равные к равному, даже порой сочувствовали: на хрена тебе, мол, этот хомут, шел бы к нам — мы типа сила, и пожрать всегда, и не ссым никого. Теперь же в их взглядах проскакивал довольно прозрачный интерес к созданному Ахметом имущественному комплексу. Шуточки стали эдакими… Не то что двусмысленными, но… Раз, в последний теплый день сентября, вообще дошло до нехорошего.
Зашел патруль. Все как обычно: подошли к дому, эй хозяин ты дома, здорово-здорово, и все такое. Ахмет бросил работу и пригласил бойцов присесть за столик во дворе. Убрал со стола инструменты, протер, стаканы расставил, баба винцо вынесла, смородиновое, холодненькое — все честь по чести. Беседа вышла какая-то мутная; впрочем, отдельные фрагменты новизну утратили даже не вчера — но сведенные воедино и рассказанные тоном «рэкетирский задушевный» образца 93 года, произвели на Ахмета впечатление самое удручающее. Да как к Нигмату относишься, и сколько под ним народу — знаешь? и все как один — отморозки, прикинь? а со жрачкой че-то хуже стало, и Конь че-то дурит, да и население охуело — ему тут жизнь райскую, понимаешь, на наших костях выстроили — а оно не ценит; налог собирать заебешься — все шхерятся по норам своим, суки…
— А ты вот, кстати, живешь непло-о-охо, неплохо так живешь… Мы — покой обеспечили, а ты — живешь. Ну так че думаешь, Ахметка? Мы — покой, а ты — живешь. Годится, как думаешь? — ободренный Ахметовым поддакиваньем, старший патруля, Леха, вопросительно-наезжающе уставился прямо ему в глаза.
…О-о-о, как все запущено… Знают же, суки, прекрасно — с меня Конь брать не велел. Зря, кстати, не велел — вот оно боком и выходит. А далеко у них уже зашло, смотри-ка — по хую, велел Конь, не велел… Уже сами беспредельничать пытаются. Ладно, с этими спорить — ну нах, четыре ствола. Щас съеду, а ночью к Максимычу сгоняю…
— Да как тебе, Лех, сказать… Ты, говоришь, покой, а я, получается, живу… Вроде как оно и так, так оно… Да, надо тут это, репу чесать, так вот оно как-то…
— Ну, чеши, чеши. А я зайду как-нибудь, покурим за это. Лады? — облегченно выдохнув, поднялся из-за стола Леха. — Ну, давай, пока. Пошли, пацаны. Смотри, Ахмет, мы сейчас сменимся, и через три на четвертый опять наш график, зайдем.
— Давай, давай… Заходите, ребятушки… заходите, козлятушки. — Ахмет проводил угрюмым взглядом выходящий с его двора патруль. Обернулся к выглянувшим со второго Мухалычу и Витьке Почтарю. — Ну, че, пацаны. Слышали?
— Да уж… — невесело протянул Мухалыч, почуявший нехороший поворот в жизни работодателя. — И че теперь? Сходил бы ты до Коня, а, Ахмет?
— Да хули им этот Конь, Мухалыч. — презрительно фыркнул Витька. — Смотри, Ахмет, решишь отмахиваться, можешь на меня рассчитывать.
— Не, Вить, рано еще кипишить. Может, еще не так все херово. Ладно, значит так. Бросайте на хер эти полы, щас пойдем за нашей пушкой. Мухалыч, ты помнишь, на четвертом плиты валялись, ну газовые эти, старинные? Ты их не скинул часом? Э, Мухалыч! Ты че скис-то?
— Ахмет, ты знаешь, я пожалуй все. Отработал я свое у тебя. Пошли, отдашь мне че там полагается, да пойду я.
— Мухалыч, ты че? Хуйня все это, пробздится! Че ты напрягся-то?
— Не, Ахмет. Мне эти дела на хер не нужны. Пробздится — пожалуйста, а пока — не.
— Ну, смотри. Не маленький, че тебя уговаривать. Дуру-то поможешь наверх затащить?
— Да помогу, че не помочь-то…
— Вот это я понимаю, Аппарат… — восхищенно выдохнул Витька, охлопывая лоснящуюся жилистую тушу НСВ. Полутораметровая дура неловко вцепилась струбцинами в края двух старых газовых плит, хищно глядя на площадь перед ДК. — Это он на сколько херачит?
— Да я че, пулеметчик, что ль. Я из него ни разу не стрелял, видел-то и то несколько раз. Но, помню, на сколько видишь — на столько и лупит.
— У, бля, это ж че, на километр по прямой сможет? Как трехлинейка?[73]
— Думаю, курит твоя трехлинейка в сторонке. Все ж двенадцать и семь, да ствол — вон, смотри, больше метра. На километр, наверное, только пушка может. Бля, вечереет уже, смотри-ка… Эт сколько мы с ней проеблись? Три часа? Четыре?
— Да не меньше. Слушай, а ты в самом деле собрался, по этим-то? Если че?
— Честно — не хотелось бы. Кровь, она штука такая, стрельнуть легко, а отвечать вот… Но, если буровить начнут — против лома есть приема. Вон она у нас какая, приема-то, дудухнет — я думаю, Вить, даже поверх голов им хватит обосраться, больно уж она по-взрослому дудухает.
Дождавшись полной темноты, Ахмет рысцой сквозанул к Пентагону. Караулы у Пентагона вели себя как пионеры в тихий час — на службу было положено накрест. Курят, ржут чуть ли не в голос. Ахмет предполагал нечто подобное, но действительность оказалась заваренной малость погуще — к примеру, на главном входе вообще никого не было. Подобравшись вплотную, Ахмет сделал рывок и встал спиной к входной двери, потянулся, закурил, изображая только что вышедшего и стараясь уловить, нет ли среди доносящихся из вестибюля голосов знакомого. Нет. Ну и ладно. Бросил почти целый бычок, вошел, сразу направившись к сидящим за низеньким столиком. Двое, незнакомые, не из патрулей — типа блатные, значит. Сидят, в нарды играют, волыны на кресло сложили.
— Здорово, товарышши военные.
— Те че тут надо? — с ходу начал буровить тот, что помельче. — Все вопросы днем! Будешь тут на ночь глядя шарахаться, дошарахаешься — кто-нибудь подстрелит, ясно? Давай, топай, топай.
— У меня информация для Худякова. — многозначительно приглушил голос Ахмет, рассчитывая проехать на остатках субординации. Прокатило.
— А-а-а, да ты стукачок у нас! Ну, тогда иди вон там стань, придут за тобой. — протянул коротышка и принялся спорить с напарником, кому идти звать дежурного.
«…Был оши-и-ибкой…» — с горечью передразнил Максимыча Ахмет. — …Приговор это был, а не ошибка. Ведь взрослые люди, бля, должны понимать… — а уши предательски горели на ночном холодке. Возвращаясь домой, Ахмет проявил незаурядные адвокатские способности, всячески отмазав себя от малейшей тени вины за то, что вскоре произойдет. Выходило все правильно: ему предложили — он отказался. Жопой не крутил, не переобувался, четко и сразу ответил — нет. Какие к нему могут быть претензии? Ежу понятно — никаких. В непонятках никого не оставлял? Тоже нет. Хоть это вообще не его ума дело. И Коню, и Максимычу было сказано — заведете у себя денежную движуху — все, пиздец. Никто его, конечно, не спрашивал — а сказано было, и не раз. Про то, что надо делать — тоже говорено было. В самом деле, Ахмет неоднократно заводил с Максимычем базар о том, что было бы умно Коню не пытаться носить воду в решете — все равно всем не поможешь, а вот семейку[74] можно собрать нехилую. Ни Конь, ни Максимыч слушать об этом не желали, хотя было видно, что ситуацию оба просекают до дна. Со своим вечным идиотским заходом, типа «а кто будет выбирать, а, Ахметзянов? Кому жить, кому умереть?» Ахмету эта лирика казалась тупым слюнтяйством, и он даже начал немного, самую чуточку, но презирать их. |
