Как инквизиция помогла науке вопросы, уводящие от стереотипов
Скачать 9.4 Mb.
|
| ВАТИКАН. Как сообщает «Благовест-инфо» со ссылкой на ZENIT, найденное недавно в ватиканских архивах письмо доказывает, что папа Урбан VIII настаивал на скором разрешении дела Галилео Галилея и волновался за состояние здоровья ученого. Письмо обнаружил в архивах инквизиции (ныне – Конгрегация вероучения) профессор Фрайбургского университета (Германия) Франческо Беретта. Документ, датированный 22 апреля 1633 года, представляет собой послание комиссара инквизиции Винченцо Макулано да Фиренцуолы кардиналу Франческо Барберини. Автор письма передает кардиналу Барберини озабоченность папы Урбана VIII состоянием здоровья обвиненного в ереси астронома и просит поскорее завершить следствие по его делу. «Несомненно, для многих сегодня имя Галилея является синонимом слов «свобода», «современность» и «прогресс», а Церковь ассоциируется с «догматизмом», «обскурантизмом» и «застоем», – прокомментировал открытие профессора Беретты секретарь Конгрегации вероучения архиепископ Анджело Амато. – На самом деле, реальность резко отличается от восприятия, навязанного нам фантазией». По словам архиепископа Амато, вышедшая в 1610 году книга Галилея «Sidereus Nuncius» была встречена с восторгом не только астрономом Иоганном Кеплером, но и автором григорианского календаря иезуитом Клавиусом. На страницах этой книги Галилей изложил гелиоцентрическую картину устройства мира. «Галилей пользовался большим успехом даже у римских кардиналов, – заявил Амато. – Все они очень хотели взглянуть на небо через его знаменитый телескоп. Учению Галилея противостояли философы, главным образом, из перипатетической Пизанской школы, которые были верны геоцентрической концепции Аристотеля». По словам Амато, оппоненты Галилея в полемике с ним стали ссылаться на Писание, что вынудило инквизицию вмешаться в спор. Прелат призвал читателей итальянского журнала «La Famiglia Christiana», на страницах которого было опубликовано его интервью, отказаться от окружающей имя Галилея легенды, согласно которой «он был помещен в карцер и подвергался пыткам». «Живя в помещении инквизиции около 20 дней, он получил в свое распоряжение комнату адвоката, одного из самых высоких должностных лиц инквизиции; ему прислуживал его собственный слуга», – подчеркнул Анджело Амато. Затем Галилей жил на вилле Медичи – резиденции флорентийского посла в Риме. По окончании суда Галилей был помещен под домашний арест и продолжил свою научную работу. В 1981 году папа Иоанн Павел II учредил специальную комиссию из богословов, историков и ученых, задачей которой было установить, не были ли допущены ошибки в следствии над Галилеем. Спустя 12 лет комиссия во главе с президентом папского Совета по культуре кардиналом Полем Пупаром предоставила результаты своей работы. 31 октября 1992 года сам понтифик официально признал, что в суде над астрономом инквизицией были допущены ошибки. «Мы осуждаем некоторые методы, основанные на недостаточном осознании автономности науки», – заявил Иоанн Павел II»181. Итак, эпоха возникновения научной картины мира совершенно не соответствует школьно-привычным представлениям о постепенном "ослаблении религиозного восприятия мира и укреплении казуальных, рациональных представлений о мироздании. Напротив, лютеранство, кальвинизм, многочисленные протестантские секты довели до накала религиозно-аскетическое мироощущение. Обращение к внимательному изучению природы являлось средством очищения души, аскезы, борьбы с низменными помыслами и желаниями"182. Потому "парадокс научной революции состоял в том, что те, кто внес в нее наибольший вклад (в основном это научные новаторы от Коперника до Ньютона), были наиболее консервативны в своих религиозных и философских взглядах"183. Версия конфликта Церкви и науки не может объяснить самого факта становления науки как социального института. То, что научное сообщество «институционализировалось», то есть стало уважаемым и финансируемым общественным институтом, означает, что общественное мнение, точнее – мнение элит, в ту пору несомненно контролируемое Церковью, - благоприятствовало научному образу мышления184. Механицизм, лежавший в основе первой научной парадигмы, был тем симпатичен христианскому стилю мысли, что он объяснял природные процессы без сомнительных апелляций к желаниям тех или иных духов. Механицизм дал возможность уйти от аристотелевской объяснялки «природа не терпит пустоты». Ведь если природа что-то «терпит», а чего-то «не терпит», то, значит у нее есть душа. Та самая Anima Mundi. Но это как раз базовый тезис язычества и оккультизма. В физике Аристотеля предлагается такое объяснение полета стрелы: Тетива выталкивает стрелу. Стрела движется вперед и раздвигает воздух. За оперением стрелы возникает пустота. Но природа не терпит пустоты, воздух схлопывается и выталкивает стрелу дальше. Стрела снова раздвигает воздух. Снова за ее оперением возникает пустота, снова природа не терпит пустоты… Как разнились между собой архаичное и новоевропейское, научное понимание одних и тех же феноменов, можно пояснить и на примере школьных «сообщающихся сосудов». Почему в сообщающихся сосудах вода переливается из более полного в более пустой? Аристотелевское объяснение (природа боится пустоты) в восприятии Бойля слишком антропоморфно. В самой материи, возражает Бойль, нет ни разумности, ни источника движения. Если природа боится пустоты - значит у нее есть душа, значит человек неотличим от природы. Но если человек неотличим от мира, то почему же лишь он на Суде отвечает за себя? Тут одно из двух - или вода должна нести не меньшую, чем человек, ответственность за свои поступки, страхи и предпочтения. Или человек должен быть таким же безответственным, как вода. Последнее означает, что нет воздаяния, а, значит, нет основания и для нравственности. Поскольку же Бойль убежден в необходимости нравственной ответственности человека - он ищет нетелеологических и неантропоморфных, то есть неаристотелевских объяснений поведению воды. Вывод: вода поднимается не из-за боязни пустоты, а из-за разности давлений. Эту цепочку аргументов Бойля можно выразить кратко в силлогизме: вода в запаянной трубке поднимается из-за разности давления, а не из-за боязни пустоты, следовательно, еретики не могут утверждать, что душа смертна185. Антиаристотелевские аргументы Бойля были включены епископом Барнетом в "Свод 39 статей церкви Англии" получив место в официальной английской теологии, и, таким образом, в Англии механицизм приобрел официальную социальную санкцию, постоянную прописку. Итак, научная, механицистская модель объяснения природных процессов была востребована напряженно-религиозной, ригористической атмосферой эпохи Реформации для того, чтобы вытеснить из университетской культуры языческие объяснялки, возрожденные в предшествующую эпоху - эпоху Ренессанса. Инквизиторы и математики делали одно дело и поддерживали друг друга. Они вместе боролись с «демонами». Как на самом деле происходило взаимодействие религии и науки при зарождении последней, можно изучить по книгам: Выгодский М. Я. Галилей и инквизиция. М.-Л. 1934. Гайденко П. П. Эволюция понятия науки. Т. 1 М. , 1980. Т.2 М., 1987 Гайденко П. П. История новоевропейской философии в ее связи с наукой. М., 2000. Гурев Г. А. Коперниканская ересь в прошлом и настоящем. М., 1933. Йейтс Ф. А. Джордано Бруно и герметическая традиция. М., 2000. Кимелев Ю. А. Полякова Н. Л. Наука и религия: историко-культурный очерк. М. 1988. Кирсанов В. С. Научная революция XVII века. М., 1987. Косарева Л.М. Коперниканская революция: социокультурные истоки. Научно-аналитический обзор. М., ИНИОН, 1991. Косарева Л. М. Генезис научной картины мира. М., ИНИОН, 1985. Косарева Л. М. Социокультурный генезис науки Нового времени. Философский аспект проблемы. М., 1989. Лернер Л. Госселин Э. Галилей и призрак Джордано Бруно // В мире науки. 1987, № 1. Ольшки Л. История научной литературы на новых языках. Т.3. М.-Л. 1933. Рожицын В. С. Джордано Бруно и инквизиция М., 1955. Фантоли А. Галилей. В защиту учения Коперника и достоинства Святой Церкви. М., 1999 Шрейдер Ю. А. Галилео Галилей и Римско-Католическая Церковь // Вестник истории естествознания и техники. 1993, №1. Яки С. Спаситель науки. М., 1992. Яки С. Бог и космологи. М.1993. Вопросы истории религии и атеизма. Сборник статей. Вып. 1. М., 1950. Современные зарубежные исследования по философии и генезису науки (позднее средневековье и возрождение) М., ИНИОН,1980. Социокультурные факторы развития науки (по материалам историко-научных исследований). Сборник обзоров. М., ИНИОН, 1987 Философско-религиозные истоки науки. М., 1997 ВО ЧТО ВЕРИТ УЧЕНЫЙ? На школьной скамье нам говорят, что современную науку породило накопление эмпирических данных и отдание предпочтения опыту перед абстрактными метафизическими теориями. На деле все обстояло наоборот. Сумма фактов, которыми располагали европейские ученые на пороге Нового времени, принципиально не отличалась от набора познаний античных или индийских, арабских или китайских естествоведов. Прорыв произошел в астрономии. Но в астрономии более, чем где-либо прогресс в знаниях зависит от прогресса в средствах наблюдения. А вот именно этого не происходило от Птоломея до Коперника. Коперник формулирует свою модель в 1511 году. Телескоп изобретен Леонардом Диггесом, причем его сын (а отнюдь не Галилей) первым направил телескоп на звезды - между 1540 и 1559 годами. Галилей же впервые направил телескоп на небо в январе 1610 г. Значит, коперниканская революция произошла за столетие до того, как в астрономии появились данные, полученные с помощью нового средства наблюдения. Значит, не накопление фактов само по себе совершило прорыв к принципиально новой научной парадигме. Значит, нельзя объяснить первую научную революцию по интерналистской модели Куна. (Еще более это становится очевидным, если знать, что другой величайший астроном – Кеплер – страдал монокулярной полиопией: любой предмет представлялся ему расщепленным на множество образов и потому самостоятельных наблюдений он вести просто не мог186). Никакого "кризиса системы Птоломея" не было и в помине. "Можно отметить, что кризис системы Птоломея, вызванный ее меньшей точностью по сравнению с системой Коперника или ее чрезвычайно сложностью, является не простом мифом, но даже извращает реальное положение дел"187. К 1500 г. европейская астрономия едва достигла такого уровня, чтобы понять и оценить птоломеевское наследие – и уж тем более не могло быть речи о кризисе188. "Поначалу система Коперника описывала движение планет менее точно, чем теория Птоломея. С момента возникновения и до открытия Галилеем фаз Венеры, то есть более полувека, вообще отсутствовали прямые экспериментальные подтверждения движения Земли"189. Это значит, что собственно научных аргументов для смены парадигмы было явно недостаточно. Даже в конце 17 века Ньютон предоставляет читателю самому выбрать из двух "гипотез". А ведь в протестантской Англии не действовало ватиканское осуждение гелиоцентризма 1616 года – и, значит, причина отторжения коперниканства академической средой была чисто научная190. Не внутренние потребности развития самого научного знания привели к новому теоретическому прорыву. Причины были экстерналистскими, то есть внешними по отношению к самой науке. Экстерналистская модель истории науки полагает, что наука есть часть культуры, а потому многие особенности развития определяются вненаучными, но социокультурными факторами. Самая известная в России экстерналистская модель – это марксизм. Там перемены в экономике вызывают рождение науки. Приложима ли марксова теория к объяснению именно этого социокультурного сдвига – вопрос отдельный191. Сейчас же попробую изложить другую, но тоже экстерналистскую модель рождения науки. Наука при этом будет рассматриваться как часть более объемной идейной системы. С той поры как Гёдель доказал теорему о неполноте формальных систем языка, стало понятно, что ни одна научная теория (включая арифметику) не в состоянии сама своими собственными средствами доказать все свои утверждения. Но она как аксиомы принимает ряд положений, которые могли быть доказаны в рамках «метатеории». Метатеория, в свою очередь, тоже не все свои тезисы может доказать; у нее есть ряд своих аксиом, которые могут быть доказаны средствами метаметатеории… И так далее. "Математика чисто математическими методами продемонстрировала наличие таких математических проблем, которые не могут решаться с помощью средств вычислительной математики"192. Эта ситуация дала повод известному немецкому богослову Гансу Кюнгу заметить, что "Бог существует, потому что математика непротиворечива, а черт существует, потому что непротиворечивость нельзя доказать"193. Значит, для доверия даже строго формализованным моделям математики нужны внематематические и вненаучные мотивы. Наука не есть любознательность одиночек. Наука это социальный институт, нуждающийся в социальном признании, одобрении и финансировании. Подлинным субъектом научного позгания является мировое сообщество ученых. Они должны быть в связи между собой, обмениваться плодами своих поисков, и эта связь не может быть подпольно-эзотерической. Значит, научное сообщество должно функционировать на виду у других социальных элит. А, значит, научная субкультура должна быть на хорошем счету у базовой культуры того общества, где рождается и где развивается наука. А для этого она не должна противоречить уже сложившимся центрам общественной власти. В пору рождения науки чрезвычайно властна в Европе инквизиция. Инквизиция охраняла церковные догматы. А точно ли они враждебны науке? Или хотя бы частично аксиомы христианства и науки пересекаются? Посмотрим, во что должен верить ученый (а также те элиты общества, от которых зависит статус науки и ее финансирование), чтобы родилась наука как социальный инситут. Список приводимых аксиом не полон, но необходим: 1) Ученый должен верить в существование внешнего материального мира. Строго логично это доказать нельзя – есть внутренне логичные системы солипсизма. Для буддизма или индуизма мир есть майя, иллюзия, небытие. Азы буддизма: «Ты должен понять, что ложки не существует» (Матрица-1). 2) Ученый должен верить в то, что мир существует, но мир не есть зло. "Кто познал мир, тот нашел труп" – гласит гностическое «Евангелие от Фомы» (ст. 61). Но если мир есть свалка кармических отбросов, а материя есть итог инволюции материи, то труд ученого сродни работе ассенизатора. Работа, может, и нужная, но орденами за нее не награждают, в дворянское достоинство не возводят. На первой же странице Библии мы видим благословение миру: «И увидел Бог, что это хорошо». 3) Ученый должен верить в то, что хотя мир не есть зло, в то же время мир не есть Бог. В пантеизме (мир=Бог) все слишком свято для научного исследования. Если мы вспомним, что Галилей уподобляет эксперимент «испанским сапогам, в которые я зажимаю природу ради того, чтобы заставить ее дать нужный мне ответ», то поймем, почему экспериментальная наука не могла появиться в языческом обществе: тело Бога пытать нельзя. Как христианину не придет в голову ставить химические эксперименты по выяснению состава Св. Даров, так и язычник, воспринимающий мир как непосредственное проявление Божества, не может позволить насиловать святыню. Значит, для рождения науки мир должен быть профанирован, демифологизирован. Позиция язычника сегодня нам может казаться более экологичной, более нравственной - но все же она содержит в себе явственный запрет на науку (во всяком случае, на ее возникновение: традиционные общества могут в меру своей секуляризации принимать принципы уже открытого европейцами мироустройства, но не могут сами их формулировать). Монотеизм производит демифологизацию мира. И тем самым делает его доступным для не-мистического познания. "Творение из ничего - это догмат, переносящий центр смысловой деятельности с природы на сверхприродное начало, лишающий природу той самостоятельности, которую она имела у греков. Именно отношение к природе как к чему-то божественному, самоценному и самостоятельно сущему, то есть некоторая сакрализация природы является, на наш взгляд, одной из причин того, почему в античности принципиально не могла появиться наука", - пишет авторитетнейший современный русский историк культуры П. П. Гайденко194. И, наоборот, как показал Нидем, китайская наука развивалась, пока доконфуцианские философы сохраняли веру в единого Творца - до тех пор, пока не восторжествовало квазипантеистическое отождествление человека и общества с Природой. Теперь уже Природа не мыслилась подчиненной трансцендентному по отношению к ней Разуму – а, значит, и человеческий разум не мог предъявлять своих прав на ее познаваемость195. 4) Ученый должен верить в определенную автономность Бога от мира. В исламе мир не есть Бог. Но не в функциональном смысле: субъектом всех действий, происходящих в мире, остается Всевышний. В этой, окказионалистской модели, Бог каждое мгновение творит мир заново; ни одно из событий в мире не связано друг с другом непосредственно: любая причинно-следственная цепочка опосредуется Всевышним. “Аллах — Тот, кто вершит Сотворение, потому Он его повторяет”, — приводит кораническое изречение (к сожалению, с неточной ссылкой) Мирча Элиаде196. Фаталистами в исламе были мутакалимы (в отличие от мутазилитов). Учение об абсолютном предопределении исповедует суннизм197. Аль-Газали в трактате “Воскрешение наук о вере” соотношение мира и Бога рисует таким: “Солнце, луна и звезды, дождь, облака и земля, все животные и неодушевленные предметы подчинены другой силе, подобно перу в руке писца. Нельзя верить, что подписавшийся правитель и есть создатель подписи. Истина в том, что настоящий создатель ее — Всевышний. Как сказано Им, Всемогущим, «и не ты бросил, когда бросил, но Аллах бросил»”198. И в этом мировоззрении родились горькие слова Омара Хайяма, слова человека, по ощущению которого Бога вокруг слишком много, так много, что для человека уже не осталось места: “Не спрашивают мяч согласия с броском. По полю носится, гонимый Игроком. Лишь Тот, Кто некогда тебя сюда забросил — Тому все ведомо, Тот знает обо всем”. В мире исламских мутакалимов нет места для внутримировых взаимосвязей, нет места для законов самой природы. Если солнце восходит на востоке, а заходит на западе – то это не в силу законов природы, а в силу желания Творца. И повторяемость природных явлений есть лишь прихоть Всевышнего. Так султан может ехать по любой улице своего города. И если он все время ездит по одной и той же дороге – то это не потому, что некий закон предписывает ему схему движения, а просто в силу своего желания; захочет – в любой момент он волен изменить маршрут. "Рвение мусульман в распространении нового учения вполне созвучно с кораническим видением Творца, который есть воплощенный волюнтаризм… Мусульманские мистики отвергали понятие научного закона как богохульное, ибо оно лишает Творца Его свободы"199. Значит, для появления науки нужно не только убеждение в Единстве Творца, но и опыт восприятия Его не только как Воли, но и как Любви – той Любви, что дарит миру свободу быть просто самим собой. Нужна вера в Бога Терпения, в такого Бога, который готов хранить верность Своему слову и Своему творению. Религия до рождения науки должна постулировать определенную самостоятельность мира: Бог выступает гарантом той конституции, которую в виде природных законов Он даровал миру. В христианстве мир настолько самостоятелен, что Творцу для изменения его истории пришлось самому стать человеком. 5) Ученый должен верить в значимость автономии материального мира не только от Творца, но и от мира духов. Вот раби Симон, учащий: "Каждая былинка имеет ангела-хранителя, который властно повелевает ей: расти!"200. То же видим и в Талмуде: «Нет зернышка внизу, над которым не было бы высшей силы, его родителя, корня, судьбы управляющего, который бьет его и говорит «Расти!»»201. Это значит, что понять рост и движение былинки можно, лишь угадав волю ее ангела. Былинок биллионы - ангелов не меньше. В таком случае биология неотделима от ангелологии. И это не только в еврейской Каббале. Прав Честертон - "древние греки за дриадами не видели леса"202. Языческий политеизм (точнее – пандемонизм) не позволял родиться науке. Нужно было средневековье, аскетически сводящее мир к Библии, чтобы лишить звезды сакрального статуса, чтобы начать говорить о звездах как о камнях - не рискуя при этом быть убитым возмущенными жрецами. Ведь именно за это Анаксагор был выслан из Афин203. Чтобы Коперника не постигла подобная же участь, ему нужен был преп. Иоанн Дамаскин: "Никто же да не думает, что небеса или светила одушевленны, ибо они - бездушны и бесчувственны"204. Хотя "Писание умеет олицетворять"205 - из стиха, утверждающего, что "небеса поют славу Господу" не следует одушевленность астрономических сфер (и преп. Иоанн поэтому вполне мог уже очень ясно объяснять, что причина затмений - в земной тени, падающей на Луну206). Если прав Фалес, и «все полно богов» (Аристотель. О душе. 1,5, 411а7), причем «всякий из них заботится о доверенном ему: или молнии метнуть, или облака озарить и все прочее» (Апулей. О божестве Сократа. 5), то исследование сути вещей должно быть исследованием божеств, т.е. теологией. Чтобы физика освободилась от мифологии, ссылки на интриги и желания богов («все это делается волею, властию и благоволением небожителей» [Там же]) должны быть устранены из общепринятой картины мира. Самим физикам это не под силу. Только религия Единого Бога смогла освободить мир от чрезмерного обилия богов. Монотеизм, утверждая зависимость мира от воли Единого Творца, тем самым освобождает мир и его феномены, к познанию которых стремится человек, от засилия бесчисленного множества мелких демонических диктатур. Мир волевого плюрализма неизбежно иррационален. Естественно, что в мире множественно-дробных демонических воль человек может ориентироваться лишь иррационально же. Уточню: о демонах здесь речь идет не в христианском смысле этого слова, а в том, который в него вкладывали античные писатели. Демоны в лексиконе античности есть существа, посредствующие между высшими богами и людьми и непосредственно руководящие частными процессами, происходящими в подлунном мире («Есть между высшим миром и низшей землей некие срединные божественные силы, размещенные в воздушном пространстве, которые сообщают богам все наши заслуги и упования. Греки их величают именем «демонов», этих между жителей земли и неба перевозчиков (туда – прошений, оттуда – подаяний). Чрез них совершаются и знамения и чудеса магов и все виды пророчеств», - пишет Апулей, излагая уже философизированную версию мифологии (Апулей. О божестве Сократа, 5)). 6) Ученый должен верить в изоморфность вселенной. Принцип изоморфизма и изохронизма – четко декларируемые аксиомы научной картины мира. Законы и константы, наблюдаемые нами здесь и сейчас, постулируются как актуальные для любой точки пространства и времени нашей Вселенной. Проверить это нельзя. Это именно предмет научной веры. Эти аксиомы не могут быть подарены культуре полидемонической философией. Если за каждым явлением природы прячется отдельная воля, которая в своих действиях никак не согласуется с волями иных духов, то в этом космическом плюрализме приходится оставить всякую надежду найти единые, постоянные и понятные принципы устроения мироздания. Св. Афанасий Великий находит выход из мира непредсказуемого и множественного волюнтаризма: "Если бы существовало множество богов, то обязательно было бы и несколько вселенных. Ибо равным образом нелепо, чтобы несколько богов сотворили одну вселенную, или что одна вселенная была сотворена несколькими богами"207. Итак, одна вселенная - один Творец. Единый круг мировых движений - и одна Воля, которая его направляет. Если Единый Творец составляет единый план в мире, то самотождественность Творца как бы гарантирует и то, что принципы, по которым действует наша часть вселенной, имеют силу и во всех остальных ее слагаемых. Декарт говорит, что «Бог действует с величайшим постоянством и неизменностью»208 и именно отсюда выводит принцип инерции и сохранения движения. 7) Ученый должен верить в действенность земных законов на небесах (частный, но принципиально важный и трудный для первичного приятия случай изоморфизма). Без этой веры нельзя прилагать законы механики, известные по движению земных камней, к движению сияющих звезд. Античная мысль делила мир на подлунный и надлунный. Луна растет и умаляется. Значит, она явно является частью нашего, земного мира, мира рождения и смерти, мира преходящей изменчивости. «Эмпедокл сказал, что все населяемое нами место полно зла и что зло от земного протсранства уже распространяется до луны, дальше же не идет, т.к. все надлунное пространство является более чистым. Таково же мнение и Гераклита» (Ипполит Римский Философумены. 14,3). Мир надлунный чужд новизны. Все в нем вечно-неизменно. Звезды вечны, значит, божественны (или наоборот: божественны, значит, вечны) Но в христианстве перед величием Творца меркнет то различие, которое есть между небесным миром и земным, между миром звезд и планет и миром людей. Следовательно, у мира звезд и камней есть больше общего, чем у звезд с Богом. Стало возможно относиться к тварно-астрономическому миру как к аналогу нашего земного бренного бытия. Мир видимых небес можно исследовать по аналогии с нашим земным миром. В частности, законы земного движения оказалось возможно перенести на законы движения светил. Разговор в едином ключе о двух движениях (земной прыжок проходит по тем же законам, что и небесное движение звезд) предполагал убеждение, что все тела во вселенной равноправны. Помещение всей (в том числе и звездной) материи на один уровень было напрямую связано с верой в сотворенность всего мироздания. Даже у Маймонида разрыв небесной и земной материи сохраняется. Христианство меняет бесконечность гностических сакральных космических иерархий, на бесконечность одномерного евклидового пространства. Это пространство может быть математически исчисляемо и физически описуемо. Переворот начался с Буридана (нач. 14 века). "Поскольку Библия не утверждает, что разумные сущности движут небесные тела, можно было бы сказать, что не представляется необходимым постулировать наличие таких сущностей, ибо Бог, когда создал мир, привел в движение каждую из небесных сфер как было угодно Его воле и, приводя их в движение, Он сообщил им импетусы, которые далее двигали их, так что Ему не приходилось более поддерживать их движение, ибо таким образом "на седьмой день почил Бог от всех дел своих"209. Буридан говорит, комментируя утверждение Аристотеля о вечности движения: "вера учит нас, что мир создан во времени... Когда Бог сотворил небо и землю, он дал им определенное количество инерции, определенное количество движения. И это количество инерции сохраняют небесные тела, ибо движутся в пространстве, в котором нет трения"210. В этом тексте важнее всего то, чего в нем нет: упоминания об ангелах Даже для Данте «Разумно предположить, что двигатели Неба Луны принадлежат к чину Ангелов, двигатели Меркурия – к чину Архангелов, а Венеры к чину Престолов… Все небо движется и вращается с востока на запад один раз в сутки; один Бог ведает, проистекает ли это движение от какого-нибудь интеллекта или же оно было во власти Перводвигателя. Эти двигатели порождают круговращение только тем, что его разумеют» (Пир. 2,5)211. Буридан же вслед за преп. Иоанном Дамаскиным проводит конкретную демифологизацию: из астрономии удалены ангелы. В небе действуют те же законы земной мехники, а не ангелы. Законы, описывающие падение камня на земле, должны быть приложены к движению звезд. Чтобы решиться на такое и не быть наказанным (подобно Анаксагору), нужно, чтобы общество и господствующая в нем религия согласились в звездах видеть «камни», а не души (или тела или глаза) богов. «Никто, грек он или варвар, не замедлит признать, что Солнце и Луна — боги, и не только они, но еще и пять светил, которые обычно люди называют блуждающими», - полагал Апулей (Апулей. О божестве Сократа: 2). Но нашлись люди, переступившие табуированную черту. Это были христиане. Конечно, не обошлось без возмущений. Плотин упрекал христианк: «Вот что абсурдно: эти люди, имеющие тела, какие обычно есть у людей, с душой, наполненной желаниями, скорбями, гневом, претендуют на контакт с умопостигаемым; но если речь идет о солнце, то они отрицают, что это светило обладает силой гораздо более свободной от страсти, чем наша. Они думают, что даже самые злые люди имеют бессмертную и божественную душу, а целое небо, с его звездами, бессмертной душой не обладает!» (Плотин. Эннеады. 2,9,5,1-10). Под возмущенные крики языческих мудрецов христиане расколдовали небо. Небо астрономов и Небо религии перестало быть одним и тем же. Научная астрономия появляется там, где движение звезд описывается не на языке психологии, а на языке математики, то есть на языке, не знающем страстей — зависти, ревности, любви… Чему противостояли Церковь и наука можно показать через приведение современного образца оккультно-языческой космогонии: «Сатурн был первородным сыном Сириуса и братом-близнецом Урана. Но ярый Уран уявился Владыкой солнечным и стал соперником Сатурна. Сатурн оявился потом самым блестящим и страстно напряженным Солнцем, много обширнее Урана, в силу поглощения им многих солнц, комет и лун. Он стал самым прекрасным солнцем, но пустоцветом, из-за отсутствия в нем космического магнетизма, который необходим для правильного развития солнечной системы. И он был смещен Ураном. Люцифер имел в своем организме все особенности состава Сатурна и яро развил мощь уплотнения тонких оболочек. Тем самым он способствовал развитию интеллекта и уявился на гордыне, стал мощным соперником Урана. Но Уран обладал высшими вибрациями и приобрел высшее знание. Солнечный Иерарх Урана вместе с Люцифером оявились на Земле — и Уран стал соперником Люцифера. Он оявился на призыве нового Солнца, ставшего центром нашей солнечной системы, — и Сатурн должен был отойти»212. 8) Ученый должен верить в то, что под многообразием природных процессов и феноменов есть некая идеально-законная подкладка: множество феноменов может быть сведено к действию относительно небольшого числа законов. Работа современного естествоиспытателя всерьез зависит от философского осмысления математики. Конечным способом бытия вещей оказываются математические функции и гармонии. "В грандиозном напряжении, с каким наша эпоха работает в этой области (физика занимается не фундаментальными частицами, а фундаментальными структурами природы), выражается человеческий порыв проникнуть в интимнейшую суть вещей. Я не виноват, если эта суть не материальной природы, если нам приходится иметь дело скорее с идеями, чем с их материальным отражением", - исповедуется в своем "антипозитивистском грехе" В. Гейзенберг213. (А однажды Гейзенберг сказал почти словами Ф. Бэкона: "первый глоток из сосуда естественных наук порождает атеизм, но на дне сосуда ожидает нас Бог"214). Да и создатель кибернетики Норберт Винер вынужден признать, что "наивный реализм физики уступает место чему-то такому, с чем мог бы охотно согласиться епископ Беркли"215. Раз упомянуты и Платон и Беркли, дозволительно вспомнить и ап. Павла – «Верою познаем, что веки устроены словом Божиим, так что из невидимого произошло видимое" (Евр. 11, 3). Оказывается, что не только Библейская вера понуждает нас признать, "что из невидимого произошло видимое", но и физики говорят о том же: логос, число, соразмеренность онтологически значимее и первичнее своих конкретных физических воплощений. "Сколько бы мы ни ополчались против доказательств бытия Бога, остается незыблемым, - пишет кардинал Рацингер, ныне Римский Папа Бенедикт XVI - что сквозь мир и его духовную структуру просвечивает изначальная творческая мысль, наделенная созидающей силой"216. То же подмечает и В. Гейзенберг: "Новое естествознание уводило прочь от непосредственного опыта", а математические структуры могли быть приняты в качестве законов природы только тогда, "когда Галилей аристотелевскую дескриптивную науку заменил платоновской структурной наукой. Прежде чем выяснить, придерживается ли того же метода и наша современная наука, нам следовало бы выяснить вопрос, что служило Копернику, Галилею, Кеплеру опорой в их доверии к этому новому пути. Эта основа была теологической... Математические законы выступали зримым выражением божественной воли, читаем у Кеплера. С отходом от религии новое мышление явно не имело поэтому ничего общего"217. Убеждение в том, что главное невидимо глазами, что есть некий незримый мир, исследование которого значительно важнее простого наблюдения за вещами («Книга природы написана на языке математики» - Галилей), первые ученые находили именно в мире религиозных учений. Там они обретали уверенность в том, что за вещами, за их видимостью и дробностью есть мир интеллигибельных смыслов, соприкосновение с которым важнее и познавательно значимее простого пребывания в мире преходящей множественности. И хотя зачатки этого воззрения есть уже в античности, но по-настоящему это мироощущение становится фундаментальным в эпоху поздней античности и средние века. Шпенглер218 справедливо указывает на сходство умонастроений, возникающих при обсуждении христологических проблем и алхимии. И там, и там утверждается, что за видимой явленностью скрывается еще и невидимая сущность, незримая, иная субстанция. Алхимия глубоко сомневается в скульптурной наличности греческого космоса, не верит несомненной явленности, ищет того, что не выставляет себя наружу. И новое, средневековое, богословие отличается от языческого тем, что в античности никто ведь не интересуется субстанциальностью Афродиты и не пытается исследовать, как божественная сущность Зевса совместилась с лебединым его зраком. В средневековье в двух разных школах - в школе богословия и в школе алхимии человек мысли учился тому, что мир не сводится к своим внешним проявлениям. Впрочем, не только халкидонский догмат и парадокс Евхаристии учили уважению к незримому. Само учение о Едином Боге, незримая сущность которого открывается через изучение зримого многообразия мира, способствовало развитию мировосприятия в том же направлении от греко-античной скульптурности к признанию незримых смыслов. В мире практического магизма, в котором продолжал жить христианин средневековья, чудо и сверхъестественное не было предметом веры. Такой-то святой помогает при этой болезни, святая вода поможет в таком случае, вот в том лесу водится нечистая сила, а моя соседка слева каждое полнолуние знается с бесами. Но поверх всей этой мистической обыденности Церковь требовала еще и веры в сверхсущностное, в то, что не может быть сведено к очевидности семейных преданий. Она требовала памяти о Христе и благоговения перед тайнами Троицы и Воплощения. А эти тайны могли быть восприняты и отчасти усвоены, и поняты лишь в результате работы ума, лишь в усилии веры, равно пытающихся выйти за пределы навязчивых очевидностей219. 9) Ученый должен верить, что этот мир умопостигаемых идей, законов и математических формул имеет свою проекцию и воплощение в мире материи. Ученый не только должен быть убежден в том, что ему есть что познавать за гранью видимых феноменов. Он не только должен быть убежден в том, что эта незримая сфера эйдосов доступна его познанию. Но еще он должен быть убежден, что, изучая незримые законы математики, - он изучает тем не менее именно видимый мир. По сути это вера в то, что мир идеального воплощен в нашем мире. Основную грань в бытии античная онтология проводила между миром видимым и невидимым. Основной разлом в христианской онтологии проходит в другом месте: тварное и нетварное бытие. Для средневекового мистика восприятие Бога настолько ярко, что во всем мире он видит только одну существенную разницу: между Богом и тем, что не есть Бог. Творец и тварь - вот основная дихотомия развитого христианского богословия, пришедшая на смену языческому противопоставлению земли и неба, видимого и невидимого. Невидимый мир чисел и математических законов тоже тварен, а, значит находится вне последних богословских тайн. Мир чисел оказывается ценностно соразмерен миру камней. С точки зрения античных философов нельзя представить, что процессы несовершенного земного мира можно описать математическими идеальными формулами. Но христианство сняло грань между миром математики и миром физики. В. Гейзенберг пишет: "Современная физика с всей определенностью решает вопрос в пользу Платона"220. И это слишком поспешное суждение. Да, математика была и в Греции. Но ее там не использовали для создания физики. Плутарх повествует, что «Платон порицал последователей Евдокса, пытавшихся произвести удвоение куба посредством механических приспособлений, так как они пытались найти две средние пропорциональные не при помощи разума, но каким-то другим способом. Ведь при этом губится и извращается самое благо геометрии, если она вновь возвращается к чувственному и от стремления ввысь к созерцанию вечных и бестелесных образов, общаясь с которыми бог всегда остается богом» (Плутарх Застольные беседы 8,2,1; 718еf). Такая реакция понятна: «Физика, согласно древним, рассматривает природу вещей, их сущность, свойства, движения, как они существуют сами по себе. Механика же – это искусство, позволяющее создавать инструменты для осуществления таких действий, которые не могут быть произведены самой природой. Механика для древних – это вовсе не часть физики, а искусство построения машин; она представляет собой не познание того, что есть в природе, а изготовление того, чего в природе нет»221. Античная геометрия изучала гармонии вечных сочетаний. Она имела отношение к вечному небесному миру. Использовать божественную математику для изучения процессов, протекающих во времени и с материальными телами, казалось невозможным. Отсюда черта, поражавшая С. Яки – «Ничто столь явственно не обнаруживает трагичность греческого мироощущения, как неспособность древних греков обеспечить прорыв к истинной науке, например, посредством формулирования по крайней мере первого из трех ньютоновых законов"222. Для античности математически описать материальную реальность нельзя и потому, что мир физики - это мир становления и движения, а мир математики - это мир вечных законов. Граница с античностью проходит по ответу на вопрос: может ли истина содержаться в движении бытия, если в истории это движение влечет за собой упадок и смерть? Для Платона невозможно искать вечных и непреходящих истин в мире вещей. Математика античности и нехристианского средневековья имела дело с категорией "бытия", с миром вечной неизменности, и нужен был целый переворот, чтобы математика положила в свою основу категорию "становления" (дифференциальное исчисление). Чтобы Галилей мог отправиться на поиски вечных истин в физический мир - необходимо было Воплощение223. Нужна была странная реторта средних веков, чтобы разрешить применять законы идеального мира к исследованию мира реального. Религия Логоса, ставшего Плотью, могла позволить на языке математики (языке идеальных чисел и форм) описывать процессы, происходящие в мире физическом (где не бывает ничего идеального). 10) Ученый должен верить в познаваемость мира человеком: книга природы написана на языке людей. Для этого картина мира в том обществе, где зарождается наука, должна быть антропоцентрической. Это вопросы, которые не могут быть разрешены нефилософскими методами: Откуда эта гармония абстрактно-логических математических построений и экспериментальных знаний? Почему конструкты человеческого ума, продукты его игры могут обретать физический смысл? Почему вообще математические модели можно наделять онтологическим статусом? Изобретает математик или открывает? Феноменология его творчества с несомненностью свидетельствует: изобретает, творит, а не просто находит формулы во внешнем мире. Но почему внешний мир столь послушно вписывается в забавы математиков? Риман явно не ставил задачей исследование вселенной, создавая неевклидову геометрию. И тем не менее его модель оказалась пригодной для решения сугубо физических задач... Перед нами именно философский и даже богословский вопрос: каковы основания доверия нашему разуму, а если наш разум столь созвучен мирозданию (или мироздание созвучно ему) - то что значит сей антропный принцип? Что значит наш разум в мире материи? Насколько наш язык научного описания и творчества соответствует языку самого мироздания? Эта уверенность не может быть обоснована самой наукой, и только метафизические предпосылки могут оправдать научное творчество. "Мы не знаем, насколько математический язык применим к явлениям" (В. Гейзенберг)224. Если эксперимент - суть научного метода, то ведь это неизбежно предполагает постановку вопроса: а на каком языке можно спрашивать природу и почему? Эйнштейн не может уйти от признания: "в наш материалистический век серьезными учеными могут быть только глубоко религиозные люди225... Я не могу найти слова лучше, чем "религия" для обозначения веры в рациональную природу реальности"226. Поистине "самое непонятное в мире - то, что он понятен"227. Единственной иррациональной чертой мира является его рациональность. А потому перед тайной рациональности мироздания остается лишь благоговейно замереть: "Моя религия состоит в чувстве скромного восхищения перед безграничной разумностью, проявляющейся в мельчайших деталях той картины мира, которую мы способны частично охватить и познать нашим умом. Эта глубокая эмоциональная уверенность в высшей степени логической стройности устройства Вселенной и есть моя идея Бога"228. Что в этой формуле Эйнштейна, однако, вызывает сожаление - это то, что великий ученый чисто утилитарно относится к Творческому Разуму: он прославляет Его лишь как подспорье в работе ученого. Но может ли Эйнштейн обосновать, что у этого Разума нет иного замысла о людях и иного способа сообщения с нами? Думает ли Эйнштейн, что только ученым этот Разум и намерен открываться? Не ждет ли Он и не требует ли от людей чего-то еще, помимо вежливого восхищения Его премудростию? Бог Эйнштейна - это все же отнюдь не Бог Завета. Впрочем, Эйнштейн заслуживает благодарности и за свидетельство о том, что на атеизме научной картины мира не построишь. Но и на язычестве – тоже. По выводу английского проф. К. М. Робертсона, несмотря на то, что греческие боги «воспринимаются в человеческой форме, их божественность отличается от человечности в одном страшноватом аспекте. Для этих вневременных, бессмертных существ обычные люди – словно мухи для резвящихся детей, и эта холодность заметна даже в их изваяниях вплоть до конца V столетия»229. И для Платона «человек это какая-то выдуманная игрушка бога» (Законы. 803с). У Плотина то же: люди – «живые игрушки» (Эннеады. 3,2,15,32). Для Цельса “Род христиан и иудеев подобен лягушкам, усевшимся вокруг лужи, или дождевым червям в углу болота, когда они устраивают собрания и спорят между собой о том, кто из них грешнее. Они говорят, что Бог нам все открывает и предвозвещает, что, оставив весь мир и небесное движение и оставив без внимания эту землю, Он занимается только нами, только к нам посылает Своих вестников и не перестает их посылать и домогаться, чтобы мы всегда были с Ним. (Христиане подобны) червям, которые стали бы говорить, что есть, мол, Бог, от Него мы произошли, им рождены, подобные во всем Богу, нам все подчинено — земля, вода, воздух и звезды, все существует ради нас, все поставлено на службу нам. И вот черви говорят, что теперь, ввиду того, что некоторые среди нас согрешили, придет Бог или Он пошлет Своего Сына, чтобы поразить нечестивых и чтобы мы прочно получили вечную жизнь с Ним” (Ориген. Против Цельса. IV, 23). Христианство дало людям уверенность в том, что Тот, Кто дал Библию, Он же дал нам и книгу природы. Библия написана на языке, понятном человеку, значит и к книге природы мы также можем подобрать ключи230. Только поверив в то, что Бог есть Любовь, можно было перешагнуть через скептицизм и начать изучение мира в дерзкой уверенности, что книга Вселенной написана на языке человеческой математики231. Умопостигаемость мира предположима не при всех метафизических условиях. Научному исследованию поддается только та вселенная, которая от края и до края разумна. Таковой она может восприниматься только в мире монотеизма, говрящего о Боге как о Любви. Именно через обращение к этому богословскому тезису и бывал предодолеваем скептицизм позднеантичный и ренссансный: "для Сына Божия ничего нет непостижимого, следовательно ничего нет и такого, чего нельзя было бы познать. Можно ли и представить себе, что Претерпевший из любви к человечеству столько страданий хотя один пункт исключил из области подлежащей человеческому ведению? Не для сообщения ли познания и на землю приходил Он?» (Климент Александрийский. Строматы 6,8). Поэтому, как справедливо заметил католический историк науки Стэнли Яки, ни один иной аргумент не может быть более антихристианским в полемике со сциентизмом, чем утверждение, что вселенная "таинственна"232. В общем - стоит прислушаться к выводу П. Гайденко о том, что "научная революция, происшедшая в конце 16-17 вв. была бы невозможна, если бы за 1000 лет до этого не произошел тот радикальный мировоззренческий переворот, который изменил как отношение человека к природе, так и понимание им самого себя"233. Познаваемость мира и реальность мира не могут быть научно верифицируемы. Европейская культура в средневековье выработала вненаучные мотивы этой уверенности. Тогда было подготовлено самое важное из всех научных открытий: открытие рациональной структуры природы, составившее априорный фундамент современной экспериментальной науки234. НАША БРАНЬ НЕ ПРОТИВ НАУКИ: КЛОНИРОВАНИЕ И ЦЕРКОВЬ В дискуссиях по вопросу клонирования одно обстоятельство вызвало у православных искреннее удивление совершенно нецерковные люди, порой даже открытые и сознательные нехристиане выступили против экспериментов по клонированию. Мы с удивлением заметили, что те группы, с которыми мы чаще всего разногласим, на этот раз оказались по одну линию с нами. Ну кто из православных мог опознать союзника в американском конгрессе или в президенте Клинтоне? А вот поди ж ты, и они высказались против клонирования людей. Конечно, это радостное удивление. Но удивление есть эмоциональная реакция. В православии же принято задумываться над своими реакциями, над мотивами своих действий и чувств. Если мы в этом вопросе оказались едины с нехристианами - что это значит? Партийные рефлексы возмущаются: раз ты оказался солидарен со своим недругом - значит, ты ошибся. Но здесь уже дело разума и дело совести сказать этим рефлексам: "молчать!". Не стоит спорить с таблицей умножения, даже если с ней согласен твой самый заклятый враг. Человеческий мир слишком сложен. И в этом мире у нас нет стопроцентных врагов. Нет таких людей, с которыми мы были бы несогласны абсолютно во всем. Расходясь в чем-то одном, мы высказываем схожие убеждения в других вопросах. Как говорил св. Иоанн Златоуст, "у нас нет ничего общего только с диаволом, со всеми же людьми мы имеем много общего"235. Значит, не себя надо осуждать за ту неосмотрительность, в результате которой ты вдруг оказался единодушен со своими традиционными оппонентами, а радоватьсятому, что нечто общечеловеческое оказалось сильнее, чем то, что нас разделяет. И вот здесь встает вопрос: являются сугубо церковными мотивы, по которым православные христиане остерегаются экспериментов по клонированию, ? Мы выступаем против клонирования потому, что эта деятельность противоречит тому, что написано в наших катехизисах, или же по каким-то другим мотивам? То, что есть специфического в православном христианстве, то, что отличает наше мировоззрение от мировоззрения всех остальных людей, понуждает нас не соглашаться с клонированием, или же наши аргументы, если всерьез над ними задуматься, окажутся такими же, как аргументы людей иных верований и убеждений? Мне кажется полезным задуматься над этим именно ради успеха нашего противостояния клонированию. Известно, что как в России, так и в других странах наибольшая пропасть между Церковью и "гражданским обществом" пролегает именно по вопросам, относящимся к сфере человеческого воспроизводства. Вопросы половой морали, контрацептивов, абортов и т. п. Церковь трактует очевидно (и для светского сознания даже обидно) иначе, чем это делают стереотипы современного массового сознания. В массовом сознании довольно глубоко укоренен стереотип, согласно которому "Церковь всегда против того, что несет людям радость". Не будем обманывать себя - авторитет Церкви в обществе не настолько велик, чтобы в сознании нецерковных людей мнение, поддерживаемое Церковью, становилось от этого более авторитетно и приемлемо. Напротив, в сознании весьма многих людей вопросы, связанные со сферой половой жизни, решаются скорее через противопоставление церкви: "ну, раз уж даже эти монахи, ничего не понимающие в любви и в наслаждении, предостерегают от этого, то тем более стоит попробовать!". Значит, мы должны высказывать аргументы, которые были бы понятны не только людям, целиком и полностью приемлющих церковную систему ценностей, но аргументы, понятные для "внешних". Мне кажется полезным пояснять людям, что у Церкви те же мотивы для отторжения клонирования, что и у вас, у большинства людей... Во-первых, мы опасаемся вмешательства в ту сферу, о которой мы знаем еще слишком мало. Выигрывая в чем-то одном, не проиграем ли мы нечто большее, но поначалу для нас незаметное? Однажды нас "пронесло". Нам "повезло" в той игре, которую в сороковых годах затеяли физики. По собственному признанию авторов американской атомной бомбы, они не знали, будет ли спровоцированная ими реакция атомного распада носить ограниченно-локальный характер, или же, раз начавшись, атомный распад будет вовлекать в себя все новую и новую материю, и в конце концов уничтожит все окружающее вещество, уничтожит и Землю, и всю Вселенную... Тогда нам повезло. Под нашей дерзновенной киркой мины не оказалось. Есть ли гарантия того, что и в том месте, где сегодня роют биологи, нет подобной мины? Одна из этих мин уже выявилась: оказалось, что в каждой клетке есть свои биологические часы. Клетка помнит – сколько лет ей самой и орагнизму, частью которого она является. Поэтому если из соматической клетки вырастить новый организм - то новый организм просто вберет в себя время существования своего донора и свой отсчет начнет не с себя. Клоны-животные поразительно быстро стареют… Аналогия с атомщиками помогает выявить и обосновать и наш второй страх. Где гарантия, что из клонирования нельзя сделать "биологическую бомбу"? Где гарантия того, что владыки мира не используют эту практику для выведения новой человеческой расы, более соответствующей их представлениям об идеальном избирателе? Не будут ли лаборатории по клонированию растить послушных "ельциноидов" или "зюганидов"? В-третьих, каковы будут взаимоотношения между людьми разных рас? Все ли согласятся признать клонов людьми? Кем будут они в своем собственном восприятии? Как будем выглядеть мы в их глазах? Впрочем, здесь мы подходим к вопросу, который Церковь давно умоляет обсудить медиков и юристов: "что есть человек"; когда начинается и когда кончается человеческая жизнь (проблема абортов и эвтаназии); что делает человека человеком (проблема людей с увечной психикой). В-четвертых, будет ли включаться материнский инстинкт у женщины, если она не пройдет через вынашивание ребеночка и роды? Будет ли любим такой ребенок? В целом же эти аргументы вращаются вокруг проблемы прав человека: какие права есть у человека, и кто именно обладает этими правами. А есть ли у Церкви такие аргументы против клонирования, которые были бы специфически христианскими? Мне пока такие аргументы не встречались. Эмоциональные вскрики вроде того, что создание человеком человека есть узурпация прав Божественного Творца и потому прямой сатанизм, мне не кажутся убедительными. В конце концов первоначально и свет возник по воле Божественного "да будет!". Теперь же сотворение света доступно и людям, и ничего кощунственного в работе электрика или оператора электростанции мы не видим. Поспешность подобного рода аргумента видна из замечательной притчи, рассказанной Антуаном де Сент-Экзюпери в романе "Цитадель": "Жил на свете один алхимик, он хотел раскрыть тайну жизни. И случилось так, что при помощи реторт, перегонных кубов, всяческих порошков и растворов ему удалось получить крошечный комочек живого теста. Набежали логики. Они повторили опыт, смешали порошки и растворы, зажгли огонь под ретортой и получили еще один живой комочек. Ушли они, громко крича, что тайна жизни больше не тайна. Что жизнь - естественная последовательность причин и следствий, взаимодействие при нагревании элементов, не обладающих жизнью. Логики, как всегда, великолепно все поняли. Они не поняли, что природа созданного и природа творчества не похожи друг на друга, творческая сила, исчерпавшись, не оставляет следов. Недаром творец всегда покидает свое творение, и творение поступает в распоряжение логики. И я смиренно отправился к своему другу геометру. "Где увидел ты новое? - спросил он. - Жизнь породила жизнь. Новая жизнь возникла благодаря алхимику, а алхимик, насколько я знаю, жив. О нем забыли, так оно и положено, творец растворяется и оставляет нам творение"»236. Если ученый своим разумом создает жизнь - это никак не значит, что для возникновения жизни разум не нужен. Если человек может создать жизнь - значит, он постине несет в себе образ своего собственного Творца. Я убежден, что любые успехи науки лишь прославляют Творца нашего разума, а не хулят Его. Мне доводилось слышать и такой, специфически "богословский" аргумент против клонирования: это будет рождение без страдания и тем самым будет отменена заповедь Господа, которая послала страдание при родах как наказание за первородный грех. Но ведь наказание за грех было трояко: бесплодие земли, которая будет взращивать "волчцы и терния"; тягостность труда ("в поте лица твоего") и мучительность родов. По правде говоря, со всеми этими последствиями первородного греха человеческий труд уже давно и порой весьма успешно борется - и Церковь никогда не осуждала его за это. Если слишком буквально понимать эти ветхозаветные слова, то надо будет осуждать труд мелиораторов (да как они смеют улучшать землю, проклятую Господом!"). И тогда надо будет осуждать любой научно-технический прогресс, любые изобретения, облегчающие труд человека (начиная от приручения домашних животных, изобретения колеса, мельницы и плуга). Надо будет анафематствовать анастезиологов, облегчающих страдания женщин при родах. Главный итог первородного греха совсем не в болезненности прихода человека в мир, а в болезненности его исхода из него. По слову преп. Марка Подвижника, от нашего праотца "Мы наследовали не преступление Адамово, но смерть от него происшедшую... Ибо нельзя было нам, происшедшим от мертвых, быть живыми"237. Если бы плод первородного греха был именно в страдательности рождения, то мы должны были бы принять католический догмат о непорочном зачатии Девы Марии. Ведь не только католики, но и православные считают, что Рождество Иисуса Марией было безболезненно. Но католики видят в этом свидетельство о том, что Мария была уже изъята из-под действия первородного греха. Православные же не видят необходимости делать такой вывод, по сути отменяющий необходимость пришествия Господа в мир и ункиальную спасительность Его Жертвы, именно потому, что мы не отождествляем частные, земные последствия первородного греха с той главной катастрофой, которую он вызвал в наших отношениях с Жизнью, то есть с Богом. Вообще в реакции католического мира на клонирование гораздо больше специфически-конфессионального, чем в реакции мира православного. Перед католиками клонирование ставит серьезную богословскую проблему: будет ли наследоваться первородный грех людьми, появившимися без полового акта, а если будет, - то как он будет им передаваться. Дело в том, что со времен Августина католики считали, что первородный грех передается через акт зачатия потому, что с актом зачатия связано некое "недолжное удовольствие". Брак допустим, и зачатие допустимо. Но, по слову латинского древнехристианского писателя Тертуллиана, "Брак есть терпимое любодеяние"238. В эротическом наслаждении супруги теряют контроль над собой, наслаждаясь друг другом, забывают о Боге - и через эту лазейку в зачатый ими плод входит некая "порча"...239 А где же наслаждение у истоков той жизни, что получена путем операции над обычной, неполовой, соматической клеткой? Происхождение этой первичной клетки связано скорее с неприятностями – уколом, разрезом... Так как же здесь будет передаваться "первородный грех"? Человек, зачатый без наслаждения и без соития по логике августинизма оказывается не под властью первородного греха. Православие же не видит здесь вопроса. Биология скорее подтверждает наше давнее убеждение: человек создан для бессмертия. Наши клетки действительно бессмертны. Сами по себе они способны бесконечно делиться и не умирать - если только во внешней среде нет к тому препятствий. Значит, наша жизнь ограничивается не нашей собственной природой, а теми условиями, в которых мы живем (в которые мы себя сбросили грехопадением). Поскольку же клетка, взятая для клонирования, и существо, выращенное из нее, все равно будут жить в нашем, падшем мире, то дыхание "первородной" смертности, увы, все равно опалит ее. И не биологи, но лишь Тот, Кто Один имеет Бессмертие, может защитить нашу жизнь от смерти или вернуть нас к ней... Так что православной интерпретации первородного греха клонирование никак не противоречит. Скорее наоборот - дискуссии о клонировании важны для православной полемики с католичеством и августинизмом. В частности, возможно обсуждение вопроса о том, через что же именно транслируется "первородный грех": происходит ли это "по инициативе" родителей, которые, зачиная ребенка, передают ему свою страстность, или же это происходит не через «технику зачатия», а потому, что он просто входит в наш больной мир. Во всяком случае, суждение Карфагенского собора 252 г. (“Не возбранять крещения младенцу, который, едва родившись, ни в чем не согрешил, кроме того, что происшедши от плоти Адама, |
Похожие:
 | Вопросы к экзамену по дисциплине «Общая психология (введение)» Понятие о науке и ее критериях Ощущение как простейший психический процесс, его физиологическая основа и свойства |  | Республики Казахстан Общеобразовательная Профильная Школа Модульного... Какова была его политика «лавирования», помогла ли она ханству, или наоборот поставила его на грань исчезновения. На все эти вопросы... |
| Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах... Как они взаимодействуют между собою и зрителем? Как научится он в театре анализировать пьесу? Как узнает принципы диалога с автором,... | | Компьютерные технологии в науке и производстве. Вопросы к лекциям... Ответы на все вопросы должны занимать не меньше 5 страниц. Шрифт Times New Roman 14. Интервал полуторный. Обложек не требуется. Фамилию... |
| Компьютерные технологии в науке и производстве. Вопросы к лекции №2 Ответы на все вопросы должны занимать не меньше 5 страниц. Шрифт Times New Roman 14. Интервал полуторный. Обложек не требуется. Фамилию... | | Компьютерные технологии в науке и производстве. Вопросы к лекции №3 Ответы на все вопросы должны занимать не меньше 5 страниц. Шрифт Times New Roman 14. Интервал полуторный. Обложек не требуется. Фамилию... |
| “роль интернета в формировании гендерных стереотипов у молодежи” 4 Реферат на тему “роль интернета в формировании гендерных стереотипов у молодежи” 4 | | Перевод Э. Львова Джордано Бруно родом из Нолы, которого римская инквизиция в 1600 году |
| Программа дисциплины Начавшись как онтология (учение о бытии), философия помогла людям осознать, что познаваемая действительность не существует для всех... | | Особенности преподавания биоэтики студентам-иностранцам в россииском... На первом занятии изучается клятва Гиппократа. Студенты отвечают на вопросы: «К кому обращена клятва?», «Какие основные этические... |
| Реферат по информатике на тему: «Microsoft Word 2007» Но чтобы понять, как ей пользоваться, нужно что-то почитать. Я сама, в первый раз открыв новую версию Word, не знала с чего начать... | | Задачи на механический смысл производной. Учитель математики Бобрус В. А Однако целесообразно внедрять задачи на физический смысл производной на других уроках, на факультативных занятиях, т к это способствует... |
| Программа дисциплины История философии Начавшись как онтология (учение о бытии), философия помогла людям осознать, что познаваемая действительность не существует для всех... | | Программа дисциплины Философия Начавшись как онтология (учение о бытии), философия помогла людям осознать, что познаваемая действительность не существует для всех... |
| Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах... Вопросы о стратегиях развития, причинах экономического роста, трансформации режимов в настоящий момент являются одним из самых обсуждаемых... | | Экзаменационные вопросы по истории средних веков Понятия средние века в исторической науке Охватывают учебный материал, который не рассматривается на аудиторных занятиях |
