ЧАЙКИ, РЫБКИ И ТД.
Чайка - птица злая и глупая. Романтизму в ней столько же, сколько и в вороне. Недаром в приморских городах чайки и вороны тусуются вместе. Правда, у чаек есть одно преимущество: они не боятся замочить жопу и по этой причине залетают довольно далеко в погоне, например, за рейдовым катером. В остальном они похожи: чайка белая, и ворона чёрная. Клювы у обеих – о-го-го, только у чайки, вдобавок, с извратом. Жрут и та и другая всё подряд, даже в гастрономии совпадая друг с дружкой: ни чайка, ни ворона не станет клевать труп своего товарища.
Машка любовалась чайками, облокотившись на фальшборт и бросая в воду куски булки. Красивые уродки скандалили и отнимали хлеб друг у друга, хотя рядом в воде плавало несколько бесхозных кусков. Еда занимала чаек только тогда, когда находилась в чужом клюве, а так – нет. Мы все сразу заметили, что в Арктике чайки еще дебильнее, чем везде. Стоит тут одной местной дуре сесть на леер, как ей на башку тут же громоздится другая. Казалось бы: рельсы длинные, чего бы рядом-то задницу не опустить? – нет, обязательно будет драка. И орут они как каркают, а размеры у них офигительные. Когда над головой такая пролетает, то, кажется, метра три в размахе. Орлы просто.
- Ты чего тут? – спросила я, вылив на корме ведро с послеобедешными помоями и разогнав чаек.
- Рыбок хочу, - сказала Машка, - и вообще.
Не так давно Машку обломили с эксклюзивным аттракционом, от которого аж дыханье перехватывало. Реквизиту нужно было всего ничего: ведро помоев и чтоб никто не видел. Чайки всегда сидят и ждут. Помойку надо выливать в специальную трубу, которая сообщается с фекальным танком, но гораздо интереснее, когда за борт. Стоит лишь подойти к фальшборту, как чайки кидаются вниз и зависают над ведром, треща костяными крыльями и растопырив утячьи ноги. Слетается их миллион. Смысл аттракциона заключался в выдержке: честно говоря, я бы в таких условиях долго не продержалась и отдала помойку вместе с ведром, лишь бы только перестали хлопать перед глазами. Машка растягивала удовольствие минуты на три, пока птицы не принимались атаковать еду и Машкины руки в брезентовых рукавицах, стыренных у ГЭСа специально для этих целей. Пресёк забаву боцман, который орать не стал, но пообещал Машке лично повыдёргивать из неё ноги.
- В прошлую навигацию дневальная с «Рязани» за борт ёбнулась, так они ей вмиг глаза выклевали и голову пробили нахуй. Чтоб мозг достать. Они все мозг очень любят. Так и не спасли, - сказал боцман, - У тебя-то, конечно, мозгов ни хуя нету, но глаза больно уж красивые, ты их побереги.
- Чего вы всё время материтесь? - задала Машка вопрос боцману, но всё-таки послушалась, подозревая, правда, что боцман заботится не о её красивых глазах, а чтобы чайки меньше срали на палубу. Но с ведром уже не экспериментировала. Только с булкой иногда. И нечаянно сочинила поэтическое произведение, оно так и называлось:
ЧАЙКИ
Море, лужа или омут -
Ашдвао, одна вода.
Правда, в море чаще тонут,
Так как нет у моря дна.
На поверхности же моря
Ходит уйма кораблёв,
И дерутся за помои
Души мёртвых моряков.
Открывшийся стихоплётский дар она стала эксплуатировать часто и помногу, вскоре зарифмовав каждого желающего. Например, матрос Синицын, стоявший свою вахту с четырех до восьми утра и выполнявший такую чёрную работу, как покаютная побудка экипажа, был помещен Машкою в антологию одним из первых:
Я по полёту опознаю эту птицу,
Еще когда летит она по коридору:
Пернатого зовут матрос Синицын,
Кому еще не спится в эту пору.
Синицын переписал стихотворение пером и тушью, украсил лист дембельскими вензелями и повесил его над кроватью, в рамке под стеклом, выкинув оттуда расписание обязанностей по тревогам.
- Про меня, - говорил Синицын и каждый раз, когда кто-нибудь заходил к нему в каюту, показывал на поэзию пальцем.
У Машки приближался день рождения, и там, на корме, стоя с пустым помойным ведром в руках, я придумала, что ей подарить: как у всех нормальных поэтов, у Машки была Дурацкая Мечта. Она хотела себе в каюту аквариум. Как и все нормальные поэты, Машка не задумывалась о практической стороне вопроса, совершенно не заботясь о том, как удержать в аквариуме воду, когда аквариум находится на судне, а судно трясёт и часто качает. Он просто хотела, чтобы он был.
- Вот здесь бы стоял, а я бы отсюда на него бы смотрела всё время, - Машка тыкала пальцем соответственно в стол и в диван, - и так бы хорошо мне было.
Идея с рыбками у нее уже стала к тому времени навязчивой: как уже неоднократно говорилось выше, схождение с ума было не слишком редким явлением в среде водоплавающего народа. Таким оно, кстати, и остаётся по сих пор. Буквально накануне этой истории я чуть было сама не стала очередной жертвой новомодного на ледоколе сдвига по фазе.
Мне нужно было снять с верхней полки моей персональной кандейки коробку с новыми стаканами, и я, стоя на нижней полке стеллажа, изо всех сил тянулась за ней на цыпочках, когда почувствовала, что кто-то снизу осторожно лезет мне под юбку. Поскольку кандейка была моя персональная, и я только что сама открыла ее ключом, на людей я не подумала. Я застыла в подвешенном состоянии и боялась посмотреть вниз, потому что поняла, кто это. Конечно, Судовой.
Судового видели уже несколько человек, и все говорили, что он страшный и совсем обнаглел. Пекарихе Таньке, например, Судовой подложил в постель веник, а моторист Долотов рассказывал, что Судовой сидел за его столом в каюте и не сразу исчез, когда тот вошел.
- Вот такой примерно, во, - показывал Долотов рост Судового, чертя себя ребром ладони в районе застёжки на джинсах, - и синий весь, как утопленник.
- У него руки до палубы и ладони как ласты, - нехотя делился подробностями ГЭС, а ему можно было верить: ГЭС никогда не смеялся.
Я висела между палубой и подволоком, держась за верхнюю полку стеллажа, и понимала, что мой крик никто не услышит, потому что, во-первых, кандейка в самом конце коридора, а во-вторых, дверь в неё только что захлопнулась от толчка ледокола. Рука Судового, тем временем, уже довольно настойчиво поглаживала мою ногу, периодически по ней похлопывая. Если кто-то не верит, что от страха можно надуть в штаны, спросите меня, я подтвержу. Я это сделала. Судового же сей факт не смутил, и он продолжил меня домогаться. Рука у него была тёплая.
Не знаю, чем бы всё это закончилось – может быть, я бы и не сошла с ума, а просто высохла бы в своей персональной кандейке, от ужаса так и не сумев уговорить себя отцепиться от верхней полки, если бы ледокол в очередной раз не наехал на особо прочную льдину. Меня сбросило вниз, и уже в полёте я увидела огромную синюю ладонь, не успевшую убраться за шторку, закрывающую нишу под стеллажом. Уже почти ничего не соображая, я сидела ушибленной мокрой задницей на палубе, а над моей головой покачивалась огромная, раздутая (как у утопленника, говорил ГЭС) рука. Она торчала из ниши, в которой я хранила ветошь, и куда неделю назад дружественные работники палубной команды попросили меня спрятать подальше от боцмана стеклянную бутыль с брагой. Они собрались гнать из нее самогонку «на вкус – прям коньяк «Белый аист»!» по рецепту ГЭСа. На бутыль они, как принято у хороших хозяек, натянули резиновую перчатку.
В свою каюту мне удалось пробраться никем не замеченной.
Вот эту-то самую бутыль я и выпросила у матросов. Самогонка у них, кстати, всё равно не получилась: ночью, когда они химичили над ней в сварочной, туда за каким-то лядом заглянул дублёр капитана и перевернул ногой сырьё. Сама бутыль не разбилась.
Машка подарку была рада очень. Мы вместе набузыряли в сосуд воды и вместе поняли, что на стол его не поднимем. Сливать воду нам стало лень: оставили как есть, только закатили бутыль между столом и рундуком. Там она оказалась хорошо зафиксированной, а со стола бы рано или поздно упала б. В Магадане мы с Машкой пошли за рыбками, и по дороге Машка рассказывала, как она их любит.
В семилетнем возрасте Машка начала проявлять признаки увлечения живой натурой, обитающей в водной среде. Её любимой книжкой стала «Энциклопедия рыболова-любителя», в которой почему-то было много картинок про всяких недоступных крючку дилетанта морских рыб.
- Там так много всяких инструментов, ужас, - говорила Машка, - рыба-игла, рыба-меч, рыба-молот, рыба-пила, в общем, не знаю, я так и представляла себе – такая большая мастерская на дне, и там рыбы работают, и постоянно пилят что-то, забивают, а рыба-меч у них солдат.
Ясное дело, что юная Машка стала выжимать из родителей аквариум. Те сопротивлялись, предполагая, что дочь слишком молода, чтобы нести ответственность за кормление, чистку, выгул и что там еще делают с рыбками. Тогда Машка набрала в литровую банку воды из-под крана, посадив перед этим в пластилиновый грунт несколько капустных листьев, вырезала из огуречной и апельсиновой шкурок рыб и запустила их в посуду. За медитированием на эту овощную икебану Машку и застали родители. Машка пялилась в банку и рыдала:
- Они всё время тоооонут!
Так что и аквариум ей купили, и улиток, и пару меченосцев.
Рыбки рождались и уплывали на тот свет, Машка росла, но аквариум у нее был всю школу. На ледоколе роль Машкиных родителей играла я: Машка была младше меня на год, ей исполнилось 19, я подарила ей бутыль из-под соляной кислоты, а теперь вела покупать рыбок. Рыбок в Магадане мы не нашли нигде.
- Пойдем куда-нибудь погреемся зайдем? – Машка хотела реветь, но не показывала виду.
- Вон аптека напротив, - сказала я.
И мы молча зашли в аптеку.
В аптеке, прямо на прилавке, в 25-литровой бутыли из-под соляной кислоты, плавали и ползали пиявки.
- Ёбнуться можно, - сказала Машка.
- Покупайте пиявок, девочки, - ответила аптекарша, - от всего помогает.
Ну, мы и купили трёх.
* * *
|
