СБОРНИК «FAR EASTERN SHIPPING COMPANY»
* * *
КОМЕДИЯ ПОЛОЖЕНИЙ 1. МОЙ ХУДШИЙ НОВЫЙ ГОД
Худший в истории моей жизни Новый год произошёл на пассажирском теплоходе "Любовь Орлова", куда меня заманили обманом, пообещав прислать замену через 2 рейса. Я согласилась только потому, что рейс на "Орлихе" длился 5 дней. Я едва смогла выдраться оттуда через 4 месяца.
Про т/х "Любовь Орлова" можно говорить часами, но вряд ли я имею на это моральное право: в конце концов, мне ведь удалось оттуда удрать относительно быстро. Вслед за мной в отдел кадров пароходства прилетела портянка, в которой было написано следующее: "УСТРОИЛА ПОЖАРНЫЙ САБАТАЖ НА ВВЕРЕННОМ ОБЪЕКТЕ". Я потом расскажу, что имел ввиду автор этого замечательного текста.
Я удачно прикрылась бумажкой с вызовом на сессию. За всю мою последующую биографию у меня никто ни разу не спросил про диплом. Так что это был единственный случай, когда мне действительно пригодился университет.
Дело в том, что ещё с момента поступления в находкинскую шаражку, в которой готовили пароходских поваров, официантов и бортпроводников, я твёрдо решила не иметь дела с пассажирским флотом. В общем-то, при распределении в пароходстве это желание учитывалось, и я нормально попала в сухогрузную группу, украшенную моей любовью - ледоколами. "Орлиха" была горестным недоразумением: на «Орловой» перед отходом в рейс срочно потребовалась замена бортпроводнице, а под рукой инспектора никого не оказалось. Когда он пошел клянчить человека в другой группе, там как раз болталась вернувшаяся из отпуска я. Надо отметить, я очень сильно плакала, упиралась и царапала стены и пол отдела кадров ногтями, пытаясь хвататься за всё подряд, пока меня за ноги волокли на "Любовь Орлову". Ну, почти так всё и выглядело; да.
Мне не было намазано мёдом на пассажирских судах по той простой причине, что всю жизнь я была социофобом. А жизненная необходимость социофоба - это возможность побыть в одиночестве. Экипаж на сухогрузе в среднем состоял из 25-27 человек. Экипаж пассажирского аристократа "Александр Пушкин" - из 450. Экипаж маленькой "Орлихи" - из сотни с лишним. Экипаж ледоколов тоже сильно переваливал за сотню персон, но: на ледоколах у всех членов экипажа было по отдельной (на финских - так еще и очень комфортабельной) каюте. Это важно учитывать. А на пассажире все каюты обслуживающего персонала четырёхместные, где верхние спальные места сделаны по типу убирающихся поездных полок, только, может быть, чуть пошире. Четыре человека в одном, не очень большом, помещении – это, как бы сказать помягче, полный ужас и кошмар для персоны, не очень обожающей постоянное пребывание в человеческом обществе.
В нашей каюте обитало четыре девы примерно одинаково щенячьего возраста. На верхнем откидном лежбище слева - я; на нижнем подо мной - дура-Ира, которую я от скуки всё время подкалывала, а она от злости и неумения ответить ложилась на спину, сгибала ноги в коленях, ставила ступни на днище моей кровати и принималась ритмично распрямлять ноги, чтобы я хлебнула горя. Поскольку дуре-Ире не хватало ума проверить амплитуду моего колебания, я часто специально её дразнила, чтобы она меня поукачивала перед сном.
Еще одна дева не представляла собою ничего примечательного, а вот по диагонали от меня, внизу справа, обитала Кошмарова. Это не выдуманная фамилия. Более того: никогда прежде я не встречала человека, которого собственная его фамилия характеризовала бы столь исчерпывающе. Кошмарова - уникум. Более растеряшного, несобранного и разгильдяйского в общем и целом человека, чем Кошмарова, трудно себе представить.
Иногда я видела, как она просыпалась на вахту. «Иногда» - потому что она просыпалась на вахту в то время, когда на вахте была я. Кошмарова меняла на вахте меня, потому что я стояла с 4 до 8 утра, а Наталья – с 8 до полудня. Иногда я приходила её будить повторно, сильно задерживаясь в каюте: просыпаться Кошмарова не любила. Когда с начала её вахты шла уже двадцатая минута, а Наташа всё еще рассматривала сны, в каюту врывалась старшая бортпроводница. И вот именно в момент её появления Кошмарова, никак не реагировавшая на мои настойчивые просьбы встать и идти, подрывалась с подушки. Она подрывалась с подушки, садилась на постели и принималась судорожно копаться в ножных складках одеяла. Так она создавала полную имитацию деятельности проспавшего, но уже проснувшегося человека; как только старшая бортпроводница уходила, Наташа тут же ронялась обратно. Про вскакивание и деловитое ковыряние в одеяле она не помнила никогда, так как проделывала всё это во сне. На свои вахты в 8 утра Кошмарова всегда выходила к 9-ти.
Больше мне нечего добавить к лирическому образу Кошмаровой в контексте наших с нею взаимоотношений. Кроме разве того обстоятельства, что мы с нею до сих пор дружим.
Ох, чуть не забыла упомянуть еще одну характерную для Кошмаровой черту: будучи весьма мелким по размеру созданием, в юности она обладала счастливой способностью упиваться в древесину от единственного фужера шампанского.
Новый год на т/х"Любовь Орлова" наступил точно так же, как и везде за его пределами: 31 декабря в районе полуночи. Был обычный рейс на Север Приморья. Пьяные пассажиры то и дело вываливались из музыкального салона и брели по направлению к своим каютам. Экипажу сделали красиво в столовой команды. Красиво и вкусно. Я туда не пошла.
Нет, правда: мне нужно было к четырём на вахту, и я осталась в своей каюте. Какое "красиво", какое "вкусно", когда в кои-то веки представилась возможность целых четыре часа провести в одиночестве. Эта возможность была бы для меня отличным новогодним подарком, однако – не сложилось.
Минут за десять до нуля в каюту ворвалась трезвая, блистающая Кошмарова. На шее у неё красовалась ёлочная гирлянда, а в руках была тарелка праздничной еды, увенчанная двумя канапе с черной икрой. Вручив мне сервелат и бутерброды, Наташка мгновенно умчалась обратно в люди. Читая какой-то худлит на своей верхней полке, я принялась за канапе. Я чувствовала к Кошмаровой огромную благодарность. В том числе и за то, что она быстро свинтила из каюты.
Прошло минут пять: едва успев съесть пару крошечных канапешек, я перевернула страницу худлита и потянулась в праздничную тарелку за колбасой. В этот момент дверь каюты распахнулась, и в неё ввалилась абсолютно пьяная Кошмарова. Запнувшись о комингс, Кошмарова упала на свою кровать и мгновенно уснула.
Вздохнув, я положила колбасу обратно в тарелку, слезла вниз, закрыла распахнутую дверь, сняла с Наташкиного горла новогоднюю фольгу и накрыла небольшое бесчувственное туловище одеялом. Моё одиночество всё еще можно было считать почти ничем не нарушенным.
Но только я вернулась к колбасе и книжке, как дверь в каюту снова распахнулась, и на её пороге возник еще один персонаж. Раздельщик туш (официально – ресторанный повар шестого разряда) Самир, татарин лет тридцати девяти с половиной, краснолицый как индеец из племени сименола, был он нетрезв тотально и безвозвратно, потому что начал еще утром, а теперь уже давно наступила ночь. Сфокусировав зрение, Самир определил, что свёрток на нижней полке – это Кошмарова, вспомнил имя ("Наташенька", - сказал Самир) и прямо оттуда, где стоял, прочертил траекторию своего упадания. Глиссада закончилась Натальиным туловищем в одеяле. Сама Кошмарова при этом не проснулась.
То, что Самир был безвреден для девичьей чести, было вроде бы очевидно. Мужчина был пьян настолько, что попросту не догадывался о наличии под собой живого человеческого туловища. Лёжа на Кошмаровой, он шарил лапами вокруг себя, безуспешно разыскивая предмет своей новогодней страсти. Присутствия нежелательных свидетелей (меня) Самир не видел тем более. Но был он большим и очень тяжёлым. И я слезла вниз - спасать подругу от расплющивания горячим татарином.
Я потянула Самира за воротник рубахи - так, что с неё поотлетали пуговицы. Однако Самир даже не заметил вмешательства в свою личную жизнь. Тогда я ухватилась за ремень его портков, приговаривая что-то вроде "Самир, пошёл вон отсюда", и даже добилась кое-какого результата: мне удалось скатить его с Кошмаровой, после чего я села на палубу – отдыхать.
Однако спасённая мною Наташкина жизнь неожиданно всё же оказалась перед угрозой бесчестия, так как наш специалист по мясным тушам, свалившись с возлюбленной, тут-то её и обнаружил. Радость его была велика. "Наташенька! - воскликнул Самир, - где ты была?!" – и приступил к поиску ширинки.
Приступил, но пока еще не нашёл. Я воспользовалась замешательством в рядах противника, встала на корячки и, ухватившись за Самира, изо всех сил потянула его на себя ("вызываю огонь на себя", да). Упав на пол, мясник с удивлением обнаружил в каюте присутствие третьего-лишнего. А обнаружив, сказал замечательную фразу:
- Эээ, - сказал сорокалетний Самир двадцатилетней мне, - ну ты чего, молодым не был?
Удалить этого доброго человека из нашей каюты мне удалось неимоверными физическими трудами, когда уже миновал третий час ночи. Всё это время я разговаривала с ним разговоры, отвлекая от сексуальных намерений по отношению к хрупкой Кошмаровой, спящей богатырским сном. Всё это время добрый человек видел во мне какого-то пожилого собеседника одного с собою пола. Молол он безостановочно пьяную белиберду, вплетая татарские слова в мешанину, не подверженную логическим ограничениям в виде сюжета. Молол, молол, пока всю не вымолол: задумавшись на полуслове, Самир замолчал, а затем лёг на коврик и уснул. Мне стоило чудовищных усилий выволочь центнерное тулово - перетащив его через высокий довольно комингс - в коридор. Там я уютно устроила мясника на ночлег, закатив под стационарную гладильную доску.
Времени оставалось только собраться на вахту. Я заперла спящую Кошмарову на ключ и отправилась на 8 часов в бюро информации: за себя и за ту девушку. Так для меня начался новый, 1988-й, год; паршиво начался, очень паршиво.
А потом мне окончательно надоело на "Орлихе", но меня в который раз подряд не списали. И я пошла в университет выпрашивать вызов на сессию, которая начиналась лишь через 3 недели, но кто там будет проверять? - вызов мне почему-то дали без разговоров; видимо, преисполнились сочувствием. Вернувшись на «Орлиху», я показав документ капитану. Капитан в ответ сообщил мне, что гуси сожгли Рим и - велел проваливать. Я быстро собрала вещи и провалила, явившись в отдел кадров за два часа до отхода «Орлихи» в рейс. В кадрах я и встретилась лицом к лицу с портянкой, содержавшей "ПОЖАРНЫЙ САБАТАЖ". Умирающий от хохота инспектор спросил меня, чего такого я натворила на «Орловой».
- Ничего, - ответила я честно, - мне очень сильно нужно было в университет, и я попросила одну бортпроводницу выкинуть мусор с моего объекта. А она забыла. А капитан увидел корзины с бумажками доверху и сказал, что гуси сожгли Рим.
Еще я поинтересовалась, кто писал на меня ябеду.
- Пассажирский помощник, - сказал инспектор.
Я еще, помнится, удивилась – пассажирский производил впечатление образованного человека. Русско-английский словарь читал на вахте всё время. Да и не ругались мы с ним никогда, с пассажирским-то.
Мы даже с Кошмаровой не поссорились. Это она не выбросила бумажки из мусорных корзин на моём объекте. Она не собиралась выходить в город, и я попросила её о небольшой услуге 0 нормальная практика. Когда над моей башкой разразилась нежданная гроза, я спросила Наталью: какого, собственно говоря, чёрта.
Она ответила буквально следующее: "Лор, ну не обижайся. ты же знала, что я не люблю работать".
Ну, я и не обиделась. Действительно, знала же.
С Кошмаровой, которая уже давно не падает замертво даже после целой бутылки шампанского, мы до сих пор довольно близко дружны. Очень удивительно, как оно всё бывает. Я даже надеюсь, что Кошмарова простит меня за повторное несанкционированное упоминание её персоны в публичном доступе. Однажды она уже простила мне своё попадание в мою книжку, наябедничав, правда, нашим общим подругам, что я там всё переврала, включая одежду и фамилию. Так что у меня есть возможность исправиться: в этом рассказе я называю Кошмарову – Кошмаровой. И уточняю: в мой худший Новый год Кошмарова была одета в тёмно-оливкового цвета платье, золотые туфли и золотую же ёлочную гирлянду. В тон туфлям.
А если надо, то я могу попросить прощения. Так и скажу:
- Прости меня, Кошмарова. Я же простила тебя за то, что 11 января 1988 года ты не выкинула бумажки из мусорных корзин на главной палубе пассажирского теплохода «Любовь Орлова», стоявшего на третьем причале порта "Владивосток" и готовившегося к отходу в рейс уже без меня.
2. Я, ОКУЛОВ И КАКАШКА
После истории про Наталью и мясника мне сделалось несколько неловко. За то, что Кошмарова, помимо моего желания, выглядит в том рассказе каким-то гороховым чучелом (Самир-то и правда чучело), а я вся в белом фраке. И мне тут же захотелось начать Кошмарову оправдывать: например, рассказать, что даже ёлочная гирлянда вокруг её шеи не делала этого ангела небесного хуже - и так далее. Но это всё и без меня понятно, так что я попытаюсь исправить ситуацию, сняв с себя белый фрак, неправомерно напяленный мною уж не знаю, для какой цели.
Да и где напяленный-то! на "Орлихе", прости Господи. На той самой "Орлихе", где я - я! - на полном серьёзе вела одностороннюю переписку со старпомом, стармехом и капитаном, доказывая этим уважаемым офицерам, что какашка, обитающая на кафельном полу в мужском туалете, расположенном на нижней палубе по правому борту, лежит там потому, что (дальше - объяснение причин).
Существует такое, довольно противное, клише: "с упорством, достойным лучшего применения". Я бы никогда не прибегла к его использованию, если бы оно как нельзя лучше не характеризовало нас, трёх главных персонажей этой истории. С упорством, достойным лучшего применения, мы боролись друг с другом до победы, вся слава которой досталась нам в равных долях, потому что мы были прекрасны в своей борьбе. Мы - это моторист Окулов, я и кусок дерьма. На протяжении нескольких рейсов мы были триедины: скажешь "Окулов" - подразумеваешь "Белкина". Скажешь "Белкина" - подразумеваешь... Ох.
Мои обязанности на "Орловой" были довольно разнообразными. Поскольку прислали меня на экстренную замену бортпроводнице, то первый свой рейс на "Орлихе" я отработала бортпроводницей. Затем понадобилось пройти медкомиссию другой бортпроводнице, я мне вручили мастер от её кают. Через месяц заболела уборщица главной палубы - и я, вместо обещанного отзыва и направления на нормальный пароход, заполучила зеленый пылесос и главную палубу "Орлихи" в комплекте с ним. Затем я не помню подробностей, но точно знаю, что покатилась по наклонной плоскости, самыми неприятными занозами в которой были постоянно смещающиеся графики моих вахт и то обстоятельство, что мне всё время хотелось спать. Из рейса в рейс я кого-то подменяла, и мой режим то и дело перескакивал с совиного на жаворонковый. Неизменной оставалась лишь моя прописка в одной каюте с Кошмаровой и дурой-Ирой, пользовавшейся дезодорантом "Одорин". Не хочу рассказывать, что это такое.
История, в которой фигурировал кусок дерьма, произошла, когда я на целых полтора месяца зависла в уборщицах палубы экипажа. Это было спокойное время. Бортпроводницы, да еще на такой экзотично-трамвайной линии, как у "Орловой", уматывались за рейс до потери пульса: пассажиры менялись прямо в рейсе, а это означало молниеносную подготовку кают к новой партии народа, которая уже взбирается по трапу с какого-нибудь плашкоута. А чистоту в пассажирских каютах, даже на таком глубоком каботажнике как "Любовь Орлова", никто не отменял.
Первый свой уборщицкий рейс я провела в эйфории. Мне ужасно понравилось не иметь дела с пассажирами.
Надо отметить, что пассажиры т/х "Любовь Орлова" несколько отличались от пассажиров круизных лайнеров. Пассажиры "Орловой", которые за двое суток рейса умудрялись постичь всю глубину дзена, весьма неохотно выходили из состояния просветления. А выйдя оттуда, они впадали в мрачную любознательность.
- Это мы какую остановку токашто проплыли? – и тебя сносит такой плотной волной, что на мгновение ты тоже постигаешь дзен, но всё же успеваешь ответить:
- Мы токашто пропыли остановку Терней. Следующая остановка – Пластун.
Бывали случаи, когда одного и того же пассажира в течение двух-трёх рейсов возили туда-сюда, потому что погружение в нирвану и спрыгивание на плашкоут - вещи несовместные.
Двое с половиной суток рейса "Орловой" в одну сторону и, соответственно, столько же назад - пролегали вдоль Северного Приморья, по берегам которого (чаще всего берег действительно было видно с борта) росло много грибов, ягод, тигров и кедров, но абсолютно не водилось привычной пониманию цивилизации. Собственно, туда и дорог-то не было; "Любовь Орлова" являлась единственным коммуникативным средством между Владивостоком и тайгой, в которой - по разным причинам - обитали люди. Многие из них очень сильно обожали утащить с парохода хотя бы пепельницу.
Первую мою недостачу на "Орлихе" измерили цифрой "86". Поскольку моя зарплата составляла цифру "95", а кормили на пароходе бесплатно, то 9 оставшихся рублей мне вполне хватило на жизнь. Но всё равно: уже следующая моя недостача резко сократилась вдвое. Затем я благополучно научилась у коллег свинчивать в пассажирских каютах дорогостоящие душевые распылители японского производства, и суровым таёжным клептоманам оставалась лишь какая-нибудь мелочь вроде подставок под зубные щётки.
Как и остальные бортпроводницы, я стала выдавать шланги и распылители в обмен на паспорта, а затем производить обратный обмен. Понятия не имею, к какой муфте я привинтила бы паспорт гражданина из портпункта Пластун, если бы гражданин всё-таки умудрился куда-нибудь заныкать японский шланг. Но таких случаев не было. А, сообразив, что никто не мешает мне отнять у пассажира постель и полотенца за пару часов до его спрыгивания на плашкоут, я и вовсе избавилась от недостач. Уверена, что со временем мне вообще удалось бы найти способ выходить в плюс, но тут меня перевели в уборщицы, и экономического эксперимента не случилось.
Моя жизнь в уборщицах стала куда менее экстремальной, но зато, увы, и менее креативной. Может быть, дефицит информационных поводов, побуждающих к самовыражению, сыграл со мной злую шутку. Так или иначе, однажды я увидела себя со стороны, занимающуюся мучительным поиском синонимического словосочетания, должного заменить собою такое грубое выражение, как "большой кусок говна". В итоге на свет появился крупный фрагмент фекалии, которым мне в конце концов удалось взорвать мозг капитана т/х "Любовь Орлова".
Причём тут Окулов? Да и действительно: пора бы уже ему выйти на сцену. Окулов! ау!
И вот он появляется. Глядите на него.
Кареглазый блондин очень приличной наружности и двух метров росту. Такие, несмотря на полное отсутствие мозгов, нравятся многим девушкам – я точно это знаю и не преувеличиваю: нравятся. И насчёт мозгов не преувеличиваю: мозгов у Окулова – такая беда - действительно не было. Во всяком случае, с моей точки зрения.
Однако, пока я отвлеклась на экстерьер и интеллект Окулова, он уже успел пройти половину коридора.
В руках у красивого безмозглого моториста были какие-то приспособления для подводной охоты. С гарпунами и верёвками наперевес, Окулов приблизился к туалету, открыл дверь и зашел внутрь. А мы с вами остались снаружи, чтоб продолжить разговор о чём-то прекрасном.
Через десять минут Окулов вышел из туалета. Прервав нашу с вами приятную беседу, он сказал:
- Принимай работу.
Извинившись перед вами, я зашла в туалет и увидела на стерильном кафельном полу какую-то неприятного вида дерьмовину толщиной в руку.
- Хорошая работа, Окулов, - сказала я, выйдя наружу, - а что это?
- Говно, - ответил Окулов.
Приглядевшись, вы бы тоже опознали в лежащей на полу дерьмовине самое обычное, заурядное говно. Только, действительно, очень крупное.
- Говно?! – воскликнули бы вы.
- Говно, - как и мне, пояснил бы вам собеседник.
Не помню, с кем из членов экипажа и о чём именно я беседовала возле туалета в то время, пока присланный - по моей заявке - вахтенным механиком моторист устранял засор в унитазе. Не помню, с кем и о чём, но с кем-то хорошим и о чём-то прекрасном - это точно. Во всяком случае, по сравнению с тем, что теперь лежало на полу, прекрасным казалось всё. Да что там! Вся моя жизнь была прекрасной до той минуты, пока моторист Окулов не вынул из горшка, расположенного на моём объекте, крупный фрагмент фекалии.
- Ну ты его убери? - осторожно предложила я.
- Куда я его уберу? - почему-то обиделся Окулов.
- А я куда? - еще сильней обиделась я.
- А мне какая разница, - сказал Окулов и пошёл было прочь, намереваясь оставить меня наедине со своим трофеем.
- Стой, - сказала я, - подожди.
- Ну? - Окулов остановился.
- Это же ты его достал.
- Ну, - согласился Окулов. Это было слишком очевидным, чтобы опровергнуть, поэтому он и согласился.
- Ну, раз ты достал, ты и убери тогда.
- Куда я его уберу?
- А я куда?!!!
- А мне какая разница!!!!
И Окулов ушёл окончательно. С минуту постояв рядом с дерьмом, ушла и я.
Через час меня вызвал старпом и предложил написать объяснительную, почему в туалете команды на моём объекте - грязь.
- Не грязь, а.., - начала было я.
- Вот и напишите об этом, - сказал старпом, - в объяснительной.
Это была первая объяснительная в моей жизни. Я приступила к её созданию с полной серьёзностью и не без злорадства. Я была уверена, что по результатам ознакомления с моим документом Окулова заставят убрать дерьмо с палубы. Так появился на свет тот самый крупный фрагмент, от которого - через пару дней - чуть не сошёл с ума капитан.
Я написала, что крупный фрагмент фекалии был извлечён мотористом Окуловым из колена унитаза, который является частью фановой системы теплохода, прекратившей нормально функционировать после того, как между 09.00 и 11.00 в неё попал некий предмет, затруднивший нормальное функционирование фановой системы теплохода. Еще я написала, что крупный фрагмент фекалии, очевидно явившийся причиной засора фановой системы, был оставлен Окуловым на палубе туалета. Поскольку в данном случае туалет являлся рабочим местом моториста Окулова, то, я считаю, - написала я, - что Окулов в рамках штатного расписания был обязан удалить фрагмент фекалии из туалета, так как каждый должен убирать за собой своё рабочее место, о чём постоянно напоминают инструкции Министерства морского флота СССР.
Отдав объяснительную старшему помощнику, я надела шапку, шарф, варежки и пару свитеров под куртку, взяла скейтборд и отправилась на прогулочную палубу: кататься вокруг надстройки. Я решила, что ни при каких обстоятельствах не уберу дерьмо за Окуловым, хотя - это приходится признать - убрала бы его совершенно спокойно, если бы тот же Окулов навалил на пол туалета анонимно. Туалет был моим объектом, а штатное расписание диктовало мне поддерживать санитарное состояние своих объектов "на должном уровне". Трудно сказать, какой уровень санитарного состояния перестаёт быть "должным", однако фрагмент фекалии (да ещё и крупный), вряд ли поднял бы этот уровень на недосягаемую высоту - особенно в глазах санитарных властей.
Между тем, написав логически-безукоризненный, как мне казалось, текст, и будучи совершено уверенной, что Окулов уже унёс фекалию, я была страшно удивлена очередным вызовом к старпому. Стиль второй объяснительной был более нервным. Там я уже начала сокращать крупный фрагмент фекалии, доведя его до аббревиатуры "КФФ". В остальном содержание документа не претерпело больших изменений, а КФФ благополучно пролежало в туалете весь день до вечера.
Вечером оно оставалось там же, но моя правая рука уже здорово устала писать объяснительные записки. К середине следующего дня она уже начала отваливаться.
Я писала объяснительные и педантично выполняла свои обязанности по поддержанию санитарного состояния: пылесосила, мыла и убирала на своём объекте всё, не трогая лишь КФФ. Я делала тщательную приборку в злополучном туалете. Может быть, даже более тщательную, чем обычно: унитаз сверкал всеми своими унитазными каратами, жёлтый кафельный пол излучал солнечную энергию, ручки, кнопки и краники выглядели только что купленными - а посреди всей этой красоты царил анклав КФФ.
В середине третьего дня, когда "Любовь Орлова" повернула в сторону порта приписки, суверенное дерьмо удостоилось визита капитана. Тот открыл дверь в туалет, окинул взглядом территорию политически независимой кучи, а затем – правильно: потребовал от меня объяснительную.
К тому моменту я уже немного утомилась морально, поэтому написала капитану, что требую ознакомить меня с объяснительными моториста Окулова, а КФФ (в скобках расшифровка: "крупный фрагмент фекалии") пока пусть лежит.
Боже, как орал капитан. Я действительно испугалась – в любой момент у мастера могли лопнуть глаза и порваться сухожилия на шее, и меня бы опять заставили писать объяснительную.
Несмотря на то, что капитан не порвался, меня вызвал старпом и потребовал объяснительную записку - по поводу объяснительной записки, написанной мною на имя капитана.
Я не знаю, что они делали с моими объяснительными записками. Не исключено, что коллекционировали на случай моей будущей писательской известности, хотя вряд ли.
В отчаянье я написала заявление на имя стармеха, попросив его заставить моториста Окулова убрать КФФ прочь с моего объекта.
КФФ, тем временем, продолжало жить своей жизнью на полу туалета; правда, заметно съёжилось, а на подходе судна еще к Находке - взяло и исчезло. Не исключаю, что его тихонечко унёс стармех. Во всяком случае, ни я, ни Окулов дерьма не трогали.
Окулов тоже писал объяснительные. Одну я видела. Как раз на имя стармеха. Там было написано: "Я вытащил говно на пол потомучто его невсосало".
После случая с КФФ я отработала на "Орлихе" еще месяца полтора. Включая Новый год. Да, это был самый худший Новый год в моей жизни.
Разумеется, сейчас я не очень верю, что всё это было на самом деле. Я не понимаю, каким образом могла на полном серьёзе строчить по десять объяснительных в день, искренне надеясь, что дерьмо, волею судеб угодившее на мою территорию, само собой исчезнет из моей жизни. Я даже представить сейчас не могу, какая сила могла заставить меня испытывать настоящее отчаянье оттого, что в туалете - по правому борту нижней палубы теплохода "Любовь Орлова" югославской постройки 1976 года - лежит кусок дерьма. И я не знаю, как так получается, что даже самые дерьмовые - в прямом смысле этого слова - ситуации выглядят теперь, спустя двадцать лет, просто комедией положений, над которой только и остаётся, что поржать.
Но если бы тогда, двадцать лет назад, они выглядели бы точно так же, я б, наверное, не плакала - двадцать лет назад.
2007
* * *
|
