Азильхан Нуршаихов
Халима*
* Журнальный вариант
Двадцать слов из книги “Песнь вечной любви”
|
Сегодня над моей седой головой проплывает темная туча сорокового дня невосполнимой потери, которая в сердце моем вырезана острым ножом боли и горя. Я не хочу ни с кем делиться своей бедой, я хочу поделиться светлой памятью, воскрешающей в моей душе честную и чистую подругу, мою лучезарную и светоносную супругу, мою неизменную опору в тяжком литературном труде. Я хочу поделиться своими воспоминаниями о ней, сказать свое слово о Халиме, с которой пятьдесят четыре года пролетели для меня, как чистый ветер, а сорок дней без нее тянулись, как сорок лет. Пятьдесят четыре года я прожил в радости, а сорок дней просуществовал, словно придавленный тяжелым камнем.
Слово первое
До последнего дня, до последнего часа, до последнего ее вздоха мы не расставались и шли по жизни рядом.
Для меня она была не просто супругой, но и мудрой советчицей и, как я понимаю сейчас, моим земным ангелом-хранителем.
Она сумела стать соратницей в творчестве, редактором, корректором, соавтором, секретарем и даже курьером.
Недавно, после смерти Халимы, к нам в дом пришел заместитель главного редактора газеты “Егемен Казахстан” Жанболат Аупбаев. Он рассказал мне такой случай:
– Я в то время работал заместителем главного редактора газеты “Халык кенесi”. Накануне 50-летия Победы наша газета хотела напечатать ваши воспоминания “Юные”, о бойцах 100-й Стрелковой бригады. А рукопись в редакцию принесла Халима-апа. “Агай ваш приболел. Не хотелось бы оставлять вас без обещанного материала, тем более перед такой великой датой”, – сказала она, посидела немного, порасспросила участливо о нашем житье, и лишь потом ушла, – сказал Жанболат.
Это один из многих примеров “курьерской работы” Халимы. А для того, чтобы рассказать о других значительных моментах, когда она оказывала мне духовную поддержку, не хватит тысячи и одной ночи, а потребуется большая книга с глубоким и высоким содержанием. Написать эту книгу – мой долг. И я напишу ее, если хватит мне на это жизненных сил.
Слово второе
Порой она видится мне образцовым солдатом, всю жизнь простоявшим на своем посту, неся свою службу без жалоб, без страха и упрека до тех пор, пока невидимая сила не сразила ее, прилетев из вечности и унеся ее в вечность. Днем, когда она стояла у плиты, готовя для семьи обед, из горла хлынула кровь, и она без стона опустилась на пол. Опустилась убитая, но не поверженная. Опустилась, чтобы вознестись.
Но слабая искра земной жизни все еще трепетала в ней. Дыхание было прерывистым, неровным, но все же было. “Скорая помощь” быстро доставила ее в больницу, где она пролежала в реанимации тринадцать дней. Врачи применяли разные способы лечения, но печень ее слабела, Халима изнемогала от страданий, причиняемых все крепнущей болезнью, которая давила, мучила, одолевая сопротивление жизненных сил.
Однажды ночью мне позвонил из больницы дежурный врач и сказал:
– Азага, апай хочет вас видеть и просит прийти. Она хочет поговорить с вами.
В час ночи вместе с детьми, испуганными и встревоженными, примчался я в больницу. Детей в реанимационное отделение не пустили, а войти разрешили только мне одному.
Войдя в палату, я приблизился к ней и, приобняв за плечи, поцеловал ее в щеку. Халима погладила мои руки и заговорила:
– Ты и сам обо всем хорошо знаешь, а я просто хочу напомнить тебе. Не забудь о том, что отца моего звали Калиакпаром, а маму – Заукен…
Я понял, что она хочет, чтобы их имена были упомянуты при чтении поминальных сур Корана. Я кивнул головой, и она снова благодарно погладила мои руки и продолжала:
– Когда мне было семь лет, мы с пятилетней сестренкой остались сиротами и оказались в детском доме. Там и закрылись глазки моей маленькой сестренки Ханымхан, и я осталась совсем одна на белом свете. Следующие десять лет я воспитывалась в детдомах и интернатах. А какие в те годы были условия жизни, ты и сам знаешь. Я много болела, часто попадала в больницы, лечилась в детских санаториях. И даже после войны мне пришлось полтора года лечиться в военном госпитале в Москве, а потом в санатории. И это тоже тебе известно. Я не раз умирала и не однажды воскресала, возвращаясь к жизни, наверное, ради тебя. Не сразу после войны, а только после госпиталя и моего излечения мы встретились, поженились и прожили вместе пятьдесят четыре года. Я верю, что наша взаимная любовь, подкрепленная уважением, не дала мне умереть. Мы с тобой вырастили детей, помогали поднимать внуков и дожили до правнуков. В народе говорят: тот, кто испил воды из ладошек правнука, после смерти сразу попадет в рай. Но куда бы я ни попала, я хотела бы дождаться тебя и быть там вместе с тобой. Больше чем полвека прожили мы вместе. Жизнь моя была счастливой, и грех мне жаловаться на судьбу. Когда-то, чтобы вступить в комсомол, я прибавила себе три года, но то, что я дожила до восьмидесяти лет, это, конечно, только благодаря нашей любви. Благодаря ей я так долго по земным меркам была счастлива. А теперь, кажется, пришла пора расставания, и я чувствую, что подхожу все ближе к месту, где наши земные пути разойдутся, и я хотела бы кое о чем тебя попросить.
После этих слов Халима замолчала. Из сосуда стоявшей рядом системы в ее жилы медленно вливалась поддерживающая силы жидкость, капая мерно, словно отсчитывая минуты. Немного переведя дух, она снова заговорила:
– Первое, что я хочу сказать: если со мной случится неизбежное, то ты не плачь. Ты мужчина и ты – солдат. К тому же, твои слезы тяжело ударят по детям. От твоих слез они ослабеют, а если слезы твои увидят чужие, то они долго не высохнут на их злых языках. Казахи недаром говорят: жена умерла – рукоять камчи сломалась. Если ты станешь оплакивать меня, то иные люди будут рады поднять тебя на смех. Они скажут: проливать слезы над умершей женой – плохая примета. Плачет слабый, сам наполовину ставший бабой, и сделают свои выводы. Даже после смерти мне будет неприятно, если за тобой потянутся злые сплетни и несправедливые слова.
Второе, что я хочу тебе сказать: сейчас многие люди, кто искренне, кто лицемерно, стали религиозными, а ты веришь только в науку. Богом на земле ты считаешь врача. Ты имеешь право на свое мнение. Но меня проводи в вечность по мусульманскому обычаю, выполнив все обязательные обряды. Все ритуалы, к которым допускаются женщины, поручи нашей подруге Макыш Байсеитовой. А коранические проводы, жаназу, попроси исполнить того, кого я уважаю и люблю – Асылхана-хаджу. Это нужно сделать еще и для того, чтобы люди потом не говорили: “Он даже Коран не удосужился прочитать над телом жены, осквернил ее, и опоганенной, неверной предал земле”.
Третье, что я должна тебе сказать: брейся каждый день, как это ты делаешь обычно, не забывай ежемесячно стричься, не опускайся, выгляди, как всегда, достойно и продолжай быть опрятным в делах и мыслях, в одежде и беседе. Ходи и дальше по земле с высоко поднятой головой, что не означает, как сам понимаешь, ни спеси, ни гордыни. Если люди увидят на воротнике твоей рубашки пятнышко грязи, пусть даже и случайное, то сразу скажут, что ты надломился, сломался, опустился. Пусть обойдут тебя такие слова стороной.
Четвертое, о чем я обязана тебе сказать: давно уже, втайне от тебя, я думала, кого ты выберешь себе в жены, какую подругу найдешь, если мне суждено будет уйти из этого мира раньше тебя. Я перебирала в уме многих знакомых женщин, но так и не смогла найти ту, которая смогла бы заменить меня, которая знала бы тебя так же хорошо, как я. Мы ведь понимаем друг друга не только с полуслова, но и с полувзгляда. Молодой жены тебе не нужно, ведь этим ты обречешь себя на позор, стыд и страдание. В беспокойстве и подозрительности ты потеряешь свое главное предназначение в этой жизни, но ты помни, что без пера и бумаги все для тебя потеряет смысл. Все, кроме детей. Но у них своя жизнь. Выходки молодой токал неизбежно будут тревожить, причинять боль, а предательства ты не потерпишь, потому что ты по природе чистый и верный человек. А пожилые женщины сами едва передвигают ноги и нуждаются в уходе, так что за тобой присматривать у них уже сил недостаточно. Ты же ни присматривать, ни ухаживать ни за кем не приспособлен, тебе самому требуется уход. И я подумала, что в восемьдесят лет нет уже такой острой необходимости в новой женитьбе. А вообще, ты сам должен решить этот вопрос. Я не обижусь на тебя ни на том, ни на этом свете. Просто я чувствую, что там мне будет легче, если я буду ждать самого родного человека, чтобы продолжить жизнь с ним же, но уже в других мирах. Но если ты женишься, я не смогу узнать тебя там. Эта мысль пугает меня.
А что касается детей, то они не оставят тебя, потому что мы с тобой вырастили и воспитали их так. Но ты не капризничай слишком часто, не ворчи, ешь все, что приготовят. Не ругай, не упрекай детей, в общем, “не рыпайся”! Последнее слово она произнесла по-русски. (“Не рыпайся!”, насколько я помню, значит “не задирай”, “не приставай” или “не ругай”, “не кричи”, “не повышай голос”. Мы в семье в шутку употребляли это жаргонное слово.) Не надоедай детям словами “того нет”, “этого не хватает”, у них может возникнуть нелюбовь к тебе, они станут избегать тебя, не умея справиться с внутренним протестом. Но если даже ты вынужден будешь поругать кого-нибудь из них, то брани своих детей, а невесток никогда не жури, ведь снохи – матери твоих потомков.
Пятое, что я хотела сказать: не давай сыновьям пить. В вине нет истины – только беда.
Шестое, что я скажу: передай сыновьям, дочкам, снохам и внукам пусть они присматривают за тобой, пусть уход за тобой они воспринимают как уважение ко мне, к той, которую при жизни они называли “мамой” и “бабушкой”. Пусть дети вспоминают обо мне. А чтобы душа моя нашла успокоение, пусть они заботятся о тебе.
Я позвала тебя, чтобы сказать это…
Ну что еще? Хотелось бы, чтобы жизнь ваша была мирной и спокойной. Чтобы народ был благополучен и вечен. Чтобы потомки наши жили в труде и радости. Чтобы старики, вроде нас с тобой, исполнив свое земное предназначение, каждый в свое время достойно уходил в неведомое, уступив свое место новым людям на земле. В этом не должно быть ни обиды, ни сожаления. Всем дорогим родственникам, друзьям, знакомым, соседям передай от меня салем. Каждому из них я желаю долгой и счастливой жизни. А теперь прощай! Или лучше сказать “до свидания”?
Я верю, что мы встретимся. А сейчас иди к детям.
Она приподнялась и трижды поцеловала меня.
Перед тем как прийти сюда, я захватил с собой из дома фотоаппарат. Я хотел сделать последние снимки Халимы, потому что чувствовал, что это наша встреча, возможно, последняя.
Я пригласил в палату дежурного врача Мадину Космухамедовну Туганбекову и попросил ее сфотографировать нас с женой. Так и были запечатлены наши последние объятия на этой земле.
Слово третье
Целую неделю мы смотрели на Халиму через окно реанимационной палаты, не имея возможности связаться с ней. Наконец, через неделю я получил от нее записку. В ней было следующее:
Азильхан!
Мне стало немного лучше. Заботой и уходом здесь я довольна. Все очень хорошо относятся ко мне. Пожалуйста, принеси мне завтра подарки для врачей, сестер и нянечек. Я хочу поблагодарить их за теплоту и внимание.
В кулинарных магазинах бывают большие 4–5-килограммовые торты. Пусть дети купят один из таких тортов, но чтобы он был самый вкусный и красивый. Там же продаются разовые тарелочки и вилки, возьмите их тоже по 24 штуки.
В нашем отделении работают 8 врачей, 16 сестер и нянечек. Для каждого из них приготовьте по конверту. Получится 24 конверта. Азильхан, деньги возьми из мешочка, в котором я по секрету от тебя копила свой спонсорский вклад для твоей новой книги. Я успела накопить для этого 32 тысячи тенге. Если я выйду из больницы, я потом все это возмещу. Смотри, у меня даже шутки стали нездоровыми! Список врачей, сестер и нянечек я здесь тоже написала.
Ты обо мне не беспокойся и не грусти. Хорошо?
Твоя Халима.
24 июля 2001 года.
Вот такая была записка. Мы с детьми очень обрадовались ей. Я всю ночь просидел за письменным столом, клея маленькие аккуратные конвертики. На каждом из них я написал полностью имена, отчества и фамилии врачей, нянечек и медсестер, приписав: “Благодарная Вам Халима-апай”. Приписку я отпечатал на машинке.
Все это вечером я отнес в больницу вместе с ответным письмом:
От Азильхана,
25.07.2001 г. 17.40
Халима!
Мы получили твою записку. Уже 12 дней как ты в реанимации. Когда ты писала письмо, я наблюдал за тобой через больничное окно и жалел, что мы не догадались принести тебе из дома маленький столик, чтобы удобней было писать. Дома постоянно звонит телефон, и все разговоры и вопросы – о тебе. Люди без конца спрашивают, как ты, и желают тебе скорее выздороветь. Много междугородних звонков из Казахстана с такими же добрыми пожеланиями. Получив твое письмо, я позвонил тем, кто живет в Алматы: Абильфаизу, Ораку, Саки, Макыш и другим друзьям, которые рады были узнать, что ты уже поправляешься. Все сказали, что в день твоей выписки придут к воротам больницы с цветами, а потом все вместе поедут к нам домой, где и отпразднуют твое выздоровление, устроив настоящий той.
Насчет твоей просьбы – мы все сделаем, как ты хочешь.
Дети здоровы. У них все хорошо. Серик уехал в Актау. Добрался туда благополучно живым и здоровым. Каждый день звонит и справляется о твоем здоровье. Алма приехала из Астаны. Она не смогла усидеть там, сказав, что хочет быть рядом с тобой. Твоя “куколка” Халимуша чудесна и прелестна… Каждый час выдумывает что-то новое. Бегает стремительно, быстрей стрелы. Дети радуются, глядя на нее, и говорят, что она во всем похожа на тебя.
Сейчас, когда я писал тебе это письмо, позвонили в дверь. Пришел сын Ильяса Есенберлина – Козыкорпеш. Оказывается, воспоминания “Сокровенное”, которые я недавно отправил Президенту, вышли отдельной книгой на казахском языке под названием “Жан сыры” (“Тайны души”). Один из первых экземпляров Козыкорпеш принес, чтобы подарить мне. К сожалению, мне не удалось его увидеть. Он торопился и не стал проходить в комнаты, ушел с порога. Это меня огорчило. От Президента пока нет ответа. Возможно, он еще не ознакомился с мемуарами, а возможно, они заставили его задуматься. Но мне кажется, что он не оставит эту вещь без внимания. Если помнишь, он на днях написал, что мою книгу получил.
Дети, как я уже говорил, живы и здоровы. Сам я сыт, не голодаю. Они разве что не с кулаками набрасываются на меня, заставляя есть, чуть не с ложечки кормят. А ты голодна, я знаю, тебе нельзя есть. И это очень сильно мучает меня.
Твой Азильхан.
Я смотрел в окно палаты из больничного двора, глядя, как Халима читает мое письмо. Прочитав, Халима изнеможенно откинулась на подушки, полежала неподвижно, принимая живительные капли системы, а потом подняла свободную от иглы левую руку и помахала мне.
Собрав посылку, мы отправились к Халиме в больницу. Пошли мы туда вчетвером: я, Жанар, Сабина, Жаннур. Но в палату опять пустили только меня.
– Товарищ сержант, ваше приказание выполнено! – отрапортовал я по-армейски, приложив руку к виску в воинском приветствии. Я старался быть сильным и уверенным, потому и пошутил по-солдатски, но чувствовал, что губы мои предательски дрожат.
Слабая улыбка тронула ее бледные губы, и она кивнула мне в ответ, давая понять, что рапорт мой принят, и подняла свободную руку. А система все вливала в нее жизнь по капле, давая силы ощущать ее полноту даже в неподвижности.
Потом она пригласила в палату врачей и медсестер:
– Дорогие мои! Мне уже восемьдесят лет. Я считаю себя и свою жизнь счастливой. Дай бог и вам дожить до моих лет и больше, и пусть ваша жизнь тоже будет счастливой. Вы были внимательны и заботились обо мне, и я ни разу не видела на ваших ясных лицах даже тени недовольства. Я благодарна вам и в знак материнской признательности хочу сделать всем небольшие подарки, которые вы обязаны принять без обид. И не надо отказываться, потому что нельзя отталкивать руку матери, ибо это грех. Мать велит смиренно принять то, что она дает от чистого сердца.
| | |
