Сайт «Военная литература»
Скачать 4.2 Mb.
|
| 17 Люди слышали, конечно, мой голос, но никто даже не шевельнулся: страшная усталость и нервное перенапряжение напрочно пригвоздили их к земле. Поняв, что мне их не поднять, я вновь опустился на серую от пыли, окропленную местами каплями мазута траву, и, медленно обводя глазами такие же серые, как эта трава, лица бойцов, задумался. Что же это за люди, много ли я о них знаю? Между тем у каждого из них — своя судьба, свои приводные ремни, связывающие человека и с этой землей, и со своей семьей, и с множеством других людей, о которых я ничегошеньки не знаю. Сами же бойцы по большей части — народ неразговорчивый, не склонный впускать в тайники своей души посторонних, нередко даже очень близких им. Впрочем, бывают моменты, когда душа как бы сама собой открывается, растворяется для других без спросу. Такое случилось, например, совсем недавно, после гибели Гайдука, Давискибы и Кучера, после помешательства Жамбуршина, — такое случилось с рядовым Степаном Романовым, помянутым чуть выше. Остаток дня и всю следующую ночь он ни на минуту не прилег в своем окопчике, все ходил и ходил от одного блиндажика к другому, нигде не задерживаясь, явно нудился человек, — наконец, отдернув плащ-палатку, которой был прикрыт вход в мою землянку, нерешительно попросился: — К вам можно, товарищ политрук? — Входи, входи, Романов! — я узнал его по голосу. — Что у тебя?.. Заходи! Степан протиснулся и присел у порожка, подвернув под [122] себя правую ногу, как обычно делают все деревенские мужики, когда входят в дом своих знакомых. Я осветил его лицо трофейным фонариком, ссуженным мне Усманом Хальфи-ным, но рассмотреть не успел: Романов прикрылся тыльной стороной ладони. И только когда я выключил светильничек, он заговорил: — Вы уж простите меня, товарищ политрук. Чтой-то места не нахожу, слоняюсь вот... покою никому не даю. Чтой-то вот тут неладно, — наверное, он дотронулся рукой до груди, но в темноте я этого не увидел. — Закурить у вас можно, товарищ политрук? Вы ведь сами-то не курите. — Это не важно. Кури, кури. Слышно было, как солдат (Романову было под тридцать), пошарив в карманах, налаживал кресало (спички у него были, но он их берег); послышался характерный стук камней, высекающих искры. Какая-то из них оказалась самой большой, и красная точка возгоревшегося трута пробежала возле склоненного лица курильщика. Пыхнув раз и два цигаркой, Романов, после долгого молчания, заговорил: — У меня ведь, товарищ политрук, жизнь-то была несладкой... — А ты бы рассказал. Все равно нам теперь не заснуть, — сказал я, поняв, что как раз этого-то и хотелось потревоженной душе человека. — Да что ж тут рассказывать. Жизнь как жизнь. Как у всех... Я молчал, уверенный, что сейчас Степан все-таки начнет свою исповедь. И не ошибся. — Да что тут рассказывать? — повторил он, прерывисто вздохнув, как бы собираясь с силами. — Родился я в одна тысяча девятьсот тринадцатом году в селе Александровка. Есть такое в Вишневском районе Акмолинской области. Это не так уж далеко от города, откуда мы с вами отправились на фронт. Жил и работал в семье отца. Родная мать умерла в двадцатом... нет, в девятнадцатом году. От тифа. На руках батьки осталось нас пятеро детей да еще и бабушка, отцова мать. Последний ребенок был совсем крохотный. Грудной. — Степан помолчал, стряхнул пепел с цигарки, который рассыпался по землянке вместе с красными мелкими искрами, глубоко затянулся дымом, с шумом выпустил его (похоже, через ноздри) и продолжал: — Отцу, видно, стало невмоготу. [123] Женился. Взял женщину с двумя детьми — мало ему было своих! — семейство наше увеличилось до десяти душ. Мачеха наша была молодая. Вскорости и от нее появилось двое. Теперь под нашей крышей было уже двенадцать. Дюжина... — Хорошо, хоть не чертова, — заметил я. Степан хмыкнул. — До чертовой не дошло... Ну, так вот. Папаша мой не старался нас учить. Да и не мог — куда ему с такой оравой! Старшая сестра так и осталась совсем неграмотная. Братья, которые были постарше меня, поучились год-два да и бросили, оставшись малограмотными. Ничего не поделаешь — нужно было помогать отцу по хозяйству... — Ну а ты? — Учился какое-то время. В двадцать седьмом году был уже в четвертом классе. На ту пору отцу пришло в голову женить старшего сына, брата моего. А он не хотел. Ему было тогда девятнадцать лет. Узнав о том, что родители уже невесту усватали, выбрали девушку, которую брат даже и не видел ни разу, старшой решил убежать из родного села, укрыться в казахском хуторке — кишлаке по-ихнему, по-казахски. Это в пяти километрах от нашего села. Выбрал для своего бегства самую пуржистую ночь, когда в двух шагах перед собой ничего не увидишь, когда глаза залеплялись колючим снегом. — Романов опять замолчал, и молчал на этот раз долго; я слышал только, как затаптывает окурок. Не дождавшись, когда он продолжит свою повесть, спросил: — Ну, и что? Что с братом-то? Ответил как-то очень уж спокойно, голосом, совсем не подходящим к случаю. — Нашли в степи замерзшим. В двух верстах от села. Случилось это четвертого февраля двадцать седьмого года. Вот тогда и меня от школы оторвали. В тридцатом началась коллективизация. Отец попал под раскулачивание. Семья как-то сама собой рассыпалась. Но, может, и правду говорят люди: нет худа без добра. Теперь я был предоставлен самому себе и мог продолжать учебу. В тридцатом же году вновь поступаю в школу и оканчиваю ее, то есть четвертый класс... да вам не надоело ли слушать мою болтовню, товарищ политрук? — Нет-нет, продолжайте! [124] — Ну, так вот, — заторопился Степан, — с этого времени для меня началась самостоятельная жизнь. Вскорости поступаю на стройучасток Казжилдорстроя, при котором была своя школа, вроде ФЗУ. Оканчиваю ее в тридцать третьем году, получаю специальность столяра пятого разряда и образование в объеме шести классов. — Романов рассказывал, а я удивлялся, как язык его не путался, не заплетался в невероятно трудных, почти непроизносимых словах, вроде этого «Казжилдорстроя». Но такими они были для меня, но никак не для человека, у которого с ними связана судьба. Степану, видно, казалось, что и мне понятно, что они обозначали, эти слова, и он произносил их, не расшифровывая. — Можно я еще закурю? Надымил я тут вам... — Да кури. Оттого ли, что переволновался, или оттого, что очень торопился, боясь, что я не дослушаю его до конца, но Романов долго не мог зажечь трут. Искры вылетали под кресалом, носились, как ночные бабочки-светлячки по землянке, а трут не возгорался. Минометчик сплюнул от досады, спрятал кисет и продолжал: — Лето проработал на строительстве военного городка. Между прочим, того самого, где размещался наш с вами полк, товарищ политрук. Помните?.. Ну, так вот. Осенью тридцать третьего мы, группа стройучевцев — так мы сами себя называли, — пошли к начальнику железнодорожного техникума с просьбой принять нас на учебу. Нам ведь всем тогда очень хотелось учиться. Начальник, директор то есть, техникума дал согласие, но с условием, что мы сдадим экзамен. Товарищи мои, те самые стройучевцы, попали лишь на подготовительный курс, а я сдал испытание полностью и был принят. Но, на мою беду, после того, как я окончил первый курс, акмолинский техникум закрывают, а студентов разбрасывают по разным городам. Я попал в Омский строительный техникум и зачислен на второй курс. Помощи материальной ни от кого не получал. Жил на стипендию да прирабатывал тем, что после уроков ходил разгружать баржи с картофелем и пшеницей. А семнадцатого февраля тридцать пятого года, ночью, завхоз техникума вызвал меня в кабинет завуча. Там сидел какой-то в военной форме, который сказал мне: «Пойдем выясним один вопрос, касающийся вас». Я с ним пошел [125] в НКВД, и меня посадили в камеру. Не чувствуя за собой никакой вины, я принялся на стенах камеры выводить формулы по теоретической механике, так как девятнадцатого февраля ( «Как же он помнит все с такими подробностями?» — думал я, слушая) по этому предмету должны быть зачеты. Но получилось совсем другое. Девятнадцатого февраля тридцать пятого года меня вызвали на допрос и объявили, что я сын кулака, что отец мой лишен избирательного права, а я, говорят, скрыл это. Я знал про то, но я знал и другое, знал, что в том же тридцатом году отец восстановлен во всех правах. Сказал об этом, но мне не поверили, потому как никаких документов у меня на руках не было. Двадцатого февраля меня осудили на два года лишения свободы... Тут Романов опять остановился и попытался — на этот раз удачно — вновь закурить, уже не испрашивая моего разрешения. Пыхнув несколько раз кряду самокруткой, продолжал: — Я, конечное дело, написал родным, чтобы выслали копии документов о восстановлении отца, и, когда такие документы были получены, я был из-под стражи освобожден. После освобождения пришел к директору. Тот мне сказал, что смогу продолжить учебу, если наверстаю упущенное. Но у меня уж пропало всякое желание продолжать учебу. Я сказал «нет» и взял документы. Решил работать, пока, мол, то да сё, подработаю деньжонок, обуюсь-оденусь, а там будет видно. Появится возможность — продолжу учебу. В апреле тридцать пятого приехал в Акмолинск, отдохнул месяц, живя у сестры, а потом, третьего мая... — Как ты все запомнил?! — не вытерпел я. — Что? — не понял боец, остановившись. — Ах да! Как запомнил? Да разве ж такое забудешь? Всю жизнь буду... Ну, так вот. Третьего, значит, мая тридцать пятого года поступил в Акмолинское отделение госбанка учеником, а потом перевели в операторы. Последняя должность там — старший бухгалтер по госбюджету... вон куда меня вынесло! — и Степан расхохотался, первый раз во все время своего рассказа. — Но недолго там бюджетничал. Из госбанка меня поперли четырнадцатого апреля тридцать девятого. За прогул. В одно время со мною уволили и жену. Она работала на почте марочным кассиром. Причина увольнения у меня и у нее была одна: опоздание на работу. Мы с нею были еще молодые, не закаленные [126] по части выпивки. Но в одной из гулянок вся родня жены так навалилась на нас: что, мол, вы задаетесь, подумаешь, служащие, интеллигенция, выпить с простым народом не хотите. Сперва мы отбивались как могли, но на нас нажали покрепче... ну, мы и сдались — хлебнули, как полагается. А на второй день проснулись, видим — кругом пьяные спят, кто под столом, кто под лавкой, кто где, как уж водится. А время уже двенадцать часов дня. А на работу надо к девяти. В то время, сами, поди, знаете, опоздай на двадцать минут — вылетай! Что нам было делать? Подумали с женой, покумекали да, как уж бывает на Руси, махнули рукой: семь бед — один ответ. Словом, на работу не вышли вовсе. К тому же голова трещала, все тело болело, будто кто здорово поколотил нас. Завалились снова спать. Вот так... Да вы слушаете ли меня, товарищ политрук? — вдруг спохватился Степан. — Скомандуйте мне: «Шагом марш!» — и я мигом смоюсь... — Что вы, Романов! Продолжайте. — Это вы меня на «вы»-то назвали? — Ну а как же. Положено. — «Положено», — обиженно повторил минометчик. — Сперва-то на «ты», так-то оно потеплее было. Ну да ладно, я заканчиваю. Ну, так вот, — продолжал он с тех же самых слов, кои у него были вроде бы связующими между паузами. — Ну, так вот. Туда-сюда, помыкался малость, а семнадцатого апреля тридцать девятого года взяли в дорсанотдел на должность бухгалтера-ревизора. Потому, видно, что мошенничать не научился. Потихоньку опять полез наверх. Первого марта сорокового года был назначен главным бухгалтером шестого врачебного участка дорсанотдела казжелездорстроя. А восьмого января одна тысяча девятьсот сорок второго года был призван в Красную Армию... — И там же, в Акмолинске, — закончил я за него, — попал в нашу минометную роту. — Ну и ну! Что у тебя, записная книжка, что ли, в голове? Как же ты помнишь все даты и учреждения с их названиями, о которые можно язык покалечить? — Я ж бухгалтер, товарищ политрук. — От профессии, стало быть. — От нее. Ну я, пожалуй, пойду. А то с минуты на минуту припожалует «рама», нечистый ее побери. А за ней жди «музыкантов». [127] Кажись, уже светает. Извините, товарищ политрук, что побеспокоил. — Ну, что вы! — Вот опять «вы»... Ну да ладно. Извините. — Он повернулся, отодвинул плащ-накидку и вышел. А я подумал: не он ли сидел у меня в эту короткую августовскую ночь, для которого поэт нашел самые точные слова: «Святой и грешный, русский труженик-солдат»? Двадцатидевятилетний, Степан Романов был по возрасту самым старшим в своем расчете, может быть, даже и самым бесстрашным и определенно самым злым в отношении неприятеля бойцом. Опуская мину за миной в ствол, он выкрикивал обязательное слово «выстрел» особенно громко и победительно, заранее предвкушая наслаждение от того, что его мины непременно попадут в цель, а целью этой являются те, в своей зеленой болотно-лягушачьей одежде, с их лягушачьими же лапами, высунувшимися из засученных рукавов. И когда Усман Хальфин, наш «умный татарин», которого мы про себя так называли, передавал на огневые, что цель поражена, Степан ликующе орал: «Ура-а-а!» Когда угасли шаги за вышедшим из блиндажа Романовым, я подумал еще и о другом: узнал вот — ив, общем-то, случайно — об одной лишь судьбе из более чем сотни других судеб своих подчиненных, а об остальных, кажется, никогда уж и не узнаю. К примеру, что я знаю о своем телохранителе (ввели и такую должность для командира и политрука роты), — что знаю о Василии Зайцеве? Только то, что ему за сорок, что для всех нас, или почти для всех, он годится в отцы. Отец и есть. Кто-то — не он сам — сказал между прочим, что у Зайцева осталось в селе, кроме жены, шестеро детей. Но никто не видел его пригорюнившимся — может, он и не хотел, чтобы кто-нибудь в роте видел его таким. Так или иначе, но это был, пожалуй, самый бодрый и неунывающий солдат. Слово «телохранитель», впрочем, необходимо заключить в кавычки, поскольку охранять меня было не от кого, в штыковую атаку я не ходил, кому-то заслонять меня своим телом решительно не было никакой необходимости. А когда смерть надвигалась на меня — и не только на меня одного — во всей простой и явственно ощутимой реальности, моего «телохранителя» не оказалось рядом, изначально стадное чувство увлекло его туда, [128] где было больше нашего народу. Рядом же был другой — бездыханный лежал он теперь в двух шагах от поверженного им вражеского танка. Коля Сараев! Там, в балке, еще вчера он что-то жался все ко мне, хотел что-то рассказать, а у меня не было времени послушать его. Он постеснялся прийти в мою землянку. А Романов вот пришел и рассказал. Думая сейчас о Сараеве, которого только что приняли в комсомол, я мысленно вновь вернулся к Романову. Из его исповеди я мог заключить, что в пору его юности им не очень-то занималась комсомольская организация (да был ли он ее членом?), а вот мимо всевидящих и холодных глаз НКВД ни один, может быть, час из жизни этого простого русского парня не прошел... Степан Романов! Будет ли продолжение твоей судьбы или она уже оборвалась и продолжается лишь в моих мыслях о тебе? А что же со всеми остальными?.. Пора, однако, тормошить минометчиков: как бы не дождаться еще большей беды, — ведь не было полной уверенности, что опасность уже позади, что мы окончательно вышли из окружения. Теперь я не только кричал на своих подчиненных, но и подталкивал носком сапога. Ощеренный гвоздями сапог этот больно укусил в бок Усмана Хальфина, и тот подскочил как ошпаренный и какое-то короткое время ошалело глядел вокруг себя, силясь понять, кто же его «укусил» так больно. Не выяснив, подключился ко мне, и уже сообща мы подняли на ноги всех минометчиков. Через какую-то сотню метров я почувствовал, что с такою подошвой мне далеко не уйти, и, присев, безжалостно отодрал ее вместе с каблуком. Скоро, однако, убедился, что и в таком виде много не прошагаешь: без подошвы и без каблука в сапоге одна нога сделалась вдруг как бы короче — я стал припадать на нее, то есть натурально охромел. Быстро сообразил, что нужно немедленно удалить подошву и каблук и у другого сапога, что и сделал одним энергичным рывком. Почувствовав «необыкновенную легкость» в ногах, я даже пожалел, что подошвы мои не догадались отвалиться раньше. Теперь я топал, по сути, в одних голенищах. Мои измученные до последней степени (небольшой привал лишь чуток, самую малость убавил свинцовой тяжести и боли во всем теле) товарищи, увидев меня в таком виде, расхохотались. В глазах их, однако ж, не было [129] никакой веселости. Чтобы как-то подбодрить их, я уже и сам подтрунивал над собой, уверяя заодно, что чувствую себя превосходно. Оно и правда — чувствовал, но, к сожалению, недолго, до тех пор лишь, пока не измочалились картонные подклейки вместе с портянками; сейчас ступни оказались «наруже» и весьма скоро окровянились от разных колючек и жесткого крошева прокаленной солнцем земли. Сделалось очень больно, ступни горели, но остановиться было нельзя. Видя мои страдания, Хальфин и Гужавин попытались было поддержать меня под руки, но я отказался от их помощи. И, кажется, не столько потому, что бравировал, не хотел выказать своей слабости, а потому, что совершенно неожиданно почуял, что боль в ногах прошла, что нигде не дерет и не горит. Притерпелся. А может, боль отошла потому, что порезанные и исколотые места забились пылью, замуровались, остановив кровотечение. Вспомнил вдруг, как когда-то, в детстве, сбедив палец, я присыпал ранку землей или золой, и она быстро прикрывалась корочкой, засыхала и заживала. Как бы там ни было, но я уже позабыл о том, что ноги мои поранены, и, обогнав всех, все ускорял и ускорял шаг, подстегивая моих спутников. Само собой получалось, что увлекаю их личным примером, как и положено комиссару. А что ожидало нас впереди, никто не знал. Никто не знал, а думали о том все. |
Похожие:
 | Сайт «Военная литература» Рекомендовано в печать в качестве методического пособия Ученым советом Технологического университета Таджикистана | | Сайт «Военная литература» Умение ладить с реальным положением дел, перекрывая выходы: отказ от бегства, сопротивление и осуждение |
| Сайт «Военная литература» Система национального счетоводства: учебно-методический комплекс / сост. Г. И. Япарова-Абдулхаликова. – Уфа: багсу, 2008. 72 с | | Сайт «Военная литература» Резервный день для прохождения гиа в новой форме в 9 классе по математике, истории России, биологии, физике |
| Сайт «Военная литература» ... | | Генерал Сайт «Военная литература» Ульяновской области, а также за соблюдением получателями бюджетных кредитов, бюджетных инвестиций и муниципальных гарантий |
| Сайт «Военная литература» Рабочая учебная программа дисциплины «Философия» подготовлена в соответствии с Федеральным государственным образовательным стандартом... | | Сайт «Военная литература» Охватывают многоуровневый комплекс наиболее часто повторяющихся, типичных экономических отношений между отдельными странами, их региональными... |
| Из Тайная война против Советской России Сейерс Майкл, Кан Альберт... Будь осторожен, мой мальчик. Помни на каждом шагу печальный исход предыдущей экспедиции | | И. В. Сталина В. М. Молотову. 1925-1936 гг. Сайт Военная литература Презентация представляет собой наглядное пособие, с помощью которого студент иллюстрирует свой доклад к дипломной (курсовой) работе.... |
| Учебно-методический комплекс по дисциплине «военная гигиена и военная эпидемиология» Дисциплина входит в федеральный компонент цикла специальных дисциплин и является обязательной для изучения | | Военная литература Новый год еще запомнился сильным снегопадом, который случился за несколько часов |
| Военная проза конца Военная проза конца 1950-х середины 1980-х гг в контексте литературных традиций |  | Информационное письмо Военная кафедра мгимо (У) мид россии в рамках... Международные конкурсы и олимпиады Евразийского экономического форума молодежи 2012 -2013 |
| Рабочая программа по дисциплине сп 2 Начальная военная подготовка и го Целью освоения дисциплины «Начальная военная подготовка и го» являются формирование необходимых знаний, умений, навыков и качеств... | | Интересов модифицированная методика Транспорт, авиация, морское дело, военная служба, история, литература, журналистика, общественная деятельность, педагогика, 'право... |
