1. Вербальные (устные) контракты
Вербальным (т.е. устным) контрактом назывался договор, устанавливающий обязательство словами (verbis), т.е. договор, получающий юридическую силу посредством и с момента произнесения известных фраз.
К этой группе контрактов относятся три договора: sponsio или stipulatio, jurata operarum promissio и dotis dictio. Два последних договора (клятвенное обещание вольноотпущенника патрону при освобождении и установление приданого) не имели особенного значения; напротив, stipulatio во всей системе римских обязательств занимает первое место.
1.1. Стипуляция
Основным видом вербальных контрактов является стипуляция. Стипуляцией назывался устный договор, заключаемый посредством вопроса будущего кредитора (centum dare spondes? обещаешь дать сто?) и совпадающего с вопросом ответа (spondeo, обещаю) со стороны лица, соглашающегося быть должником по обязательству.
Открытые в 1933 году новые фрагменты из Институций Гая доказывают, что договор стипуляции был известен уже законам XII таблиц.
Заключается sponsio или stipulatio в форме устного вопроса кредитора и ответа должника, напр.: «Centum mihi dari spondes?» – «Spondeo»; «Domum mihi aedificare promittis?» – «Promitto» (Gai. III. 92). При этом выражение «Spondes – spondeo» употребляется только между cives romani, и тогда договор называется sponsio; с перегринами же договор может быть заключен и в других выражениях (promittis – promitto, dabis – dabo, facies – faciam и т. д.), и тогда договор называется stipulatio; но в дальнейшем никакой юридической разницы между sponsio и stipulatio нет.
Каким образом появилась эта форма договора в Риме – этот вопрос и доныне остается спорным, вызывая самые разнообразные гипотезы. Савиньи высказал предположение, что stipulatio выросла из nexum путем ослабления ритуала и усиления словесного элемента; но это предположение не встретило сочувствия: nexum и stipulatio некоторое время существовали рядом. Наибольшим распространением, однако, пользуется гипотеза сакрального происхождения (высказанная впервые Гушке, но затем подробнее обоснованная Данцем): sponsio первоначально была клятвой, посредством которой обещавший что-либо подтверждал свое обещание; тогда sponsio пользовалась только сакральной охраной. Мало-помалу, однако, с постепенным падением сакрального авторитета, центр тяжести все более и более переносился на словесный элемент клятвы, а самая клятва опускалась. Вместе с тем светское право взяло sponsio под свою защиту. В новейшее время вопрос о происхождении stipulatio снова оживился благодаря Миттейсу, который поднял заново и вопрос о nexum. По мнению Миттейса, sponsio выросла из поручительства, из института vades. Vadimonium устанавливалось также в форме вопроса и ответа, причем именно поручитель назывался в более раннее время sponsor; позже было позволено самому должнику быть, так сказать, своим собственным поручителем, и тогда-то возникла та sponsio, которую мы затем встречаем. Несмотря на все остроумие этой последней гипотезы, едва ли, однако, с ней можно согласиться: как именно устанавливалось в древности vadimonium, на этот счет мы несомненных данных не имеем, да и самая связь sponsio c vadimonium, как со своим исключительным источником, не доказана. С другой стороны, обычай подкреплять обещания клятвой в старину несомненен, причем, по свидетельству древних, эти клятвенные обещания назывались именно sponsio. При таких условиях самым естественным предположением кажется возникновение sponsio из этих древних клятвенных обещаний (Жирар, Гувелин и др.). Освободившись от своей сакральной оболочки, sponsio оказалась в силу своей простоты пригодной и для оборота перегринов, и, т. обр., рядом с цивильной формой sponsio появилась форма juris gentium в виде stipulatio.
Формальные требования, первоначально чрезвычайно строгие, с течением времени были значительно ослаблены (отпало, например, первоначальное требование, чтобы ответ буквально совпадал в своей редакции с вопросом, за исключением, впрочем, одной разновидности стипуляции, sponsio, при которой это требование сохранилось).
Прежде всего, с течением времени наблюдается ослабление требований, предъявляемых к устной форме stipulatio. Обычные в прежнее время выражения: «spondes-spondeo», «promittis-promitto» и т. д. с их непременным соответствием друг другу перестают рассматриваться как юридическая необходимость. Ульпиан уже признает действительной stipulatio, при которой на вопрос «dabis?» должник ответит «quidni» – т. е., «почему бы нет?» . Он отрицает только возможность ответа кивком головы. Император Лев в указе 472 г. санкционирует в качестве stipulationes всякие вербальные соглашения, в каких бы выражениях они ни совершались. Все это, конечно, облегчает заключение stipulatio, но, с другой стороны, затушевывает границу, отделяющую ее от контрактов консенсуальных и даже от pacta nuda.
Несмотря, однако, на все смягчения необходимых формальностей, в классическом римском праве все-таки прочно сохранялись некоторые черты стипуляции как формального контракта: присутствие договаривающхся сторон в одном месте, устный вопрос кредитора и такой же устный ответ должника, совпадающий по смыслу с вопросом. В качестве устного договора стипуляция оставалась недоступной как немому, который не может произнести вопроса или ответа, так и глухому, который не может непосредственно воспринимать вопрос или ответ.
В период абсолютной монархии был издан (во второй половине V в.) закон, признавший обязательную силу за всякой стипуляцией, не противозаконной по содержанию, независимо от соблюдения формы вопроса и ответа, другими словами, закон допустил совершение устного договора в каких угодно выражениях.
Но и тогда стипуляция осталась недоступной для глухих и немых и требовалось, по крайней мере в принципе, присутствие сторон.
Обязательство, возникшее из стипуляции, было обязательством строгого права (stricti juris): кредитор может требовать только того, что было обещано, без всяких дополнений; он не может требовать ни возмещения убытков, происшедших от неисполнения, ни процентов; и будучи обязательством строгого права, подлежало строго буквальному толкованию. Так, еще Гай считал стипуляцию недействительной, если на вопрос кредитора: «обещаешь ли 10?», должник отвечал: «обещаю 5». Юрист даже не ставил вопроса о признании в этом случае обязательства в сумме 5. С течением времени такой крайний формализм был смягчен, и в Дигестах (D. 45. 1.4) указанный пример решается в том смысле, что при разногласии между сторонами в отношении суммы обязательство надо считать установленным в меньшей сумме, так как в отношении ее соглашение можно считать достигнутым (этот фрагмент Дигест приписывается Ульпиану, III в. н.э., но, видимо, он интерполирован, т.е. принадлежит составителям Дигест и, следовательно, относится к VI в. н.э.). Надо заметить, что в Институциях Юстиниана воспроизведен изложенный выше фрагмент Гая, в котором выражена более формальная точка зрения. Формальный характер стипуляции сказывается также в том, что ее действие ограничивалось непосредственно участвовавшими в ней сторонами.
Стипуляционное обязательство являлось односторонним, т.е. одной стороне принадлежало только право (не связанное с обязанностью), а на другой стороне лежала только обязанность (без сопровождающего ее права).
Обязательство из стипуляции имело абстрактный характер. Это значит, что если необходимые требования относительно порядка заключения стипуляции соблюдались, то обязательство возникало независимо от того, какое материальное основание привело стороны к заключению договора, какую хозяйственную цель они преследовали и достигнута ли цель, имевшаяся в виду сторонами.
Принцип абстрактности стипуляционного обязательства не лишал, однако, должника права доказывать, что основание, по которому он принял на себя обязательство, не осуществилось, но такое доказательство было для должника не всегда фактически возможно, да и требовало нередко времени; а за это время, пока отсутствие основания не доказано, кредитор мог уже осуществить свое право.
Абстрактный характер стипуляции (помимо простоты и быстроты взыскания долга) представлял еще то удобство, что в стипуляционную форму можно было облечь любое обязательственное отношение: и заемное обязательство, и обязательство уплатить цену за купленную вещь, и т.д. Стипуляцией нередко пользовались в целях новации, т.е. стипуляцию заключали для того, чтобы прекратить уже существующее обязательство, поставив на его место новое, возникающее из стипуляции. Доказав факт стипуляции, кредитор тем самым получал возможность взыскания по обязательству.
Эта черта стипуляции, позволявшая вложить в нее любое содержание и быстро проводить его в жизнь, делала стипуляцию самой употребительной в практике формой договора; в классический период она являлась основной формой оборота.
Необходимо, однако, для уточнения добавить, что абстрактный характер стипуляционного обязательства не доводился до таких крайних пределов, чтобы не признавать силы за стипуляцией, если по желанию сторон в ней указывалась хозяйственная цель, для которой стипуляция заключалась. Стороны не только могли упомянуть в тексте вопроса и ответа основание, по которому стипуляция совершалась, но и поставить силу стипуляции в зависимость от преследуемой цели (посредством включения соответствующего условия).
Как говорилось выше, применяясь в течение долгого времени, stipulatio претерпевала изменения, которые сказались с том числе и на ослаблении абстрактного характера stipulatio. Как было указано, stipulatio порождала строгое обязательство, зависящее только от того, что verba были произнесены; внутренняя causa обещания значения не имела. Ввиду этого, если должник произнес свое «spondeo», потому что рассчитывал получить от стипулянта деньги взаймы, но стипулянт их не дал и promissio оказалась таким образом данной впустую, – то должник, несмотря на это, все же считался обязанным и по иску из стипуляции должен был платить (Gai. IV. 116). Он мог только, уплатив, потребовать уплаченное обратно посредством condictio sine causa, но это был уже другой процесс: сейчас он должен был платить, так как никакое возражение ex causa не принималось. С течением времени, однако, это было признано несправедливым, и претор стал давать должнику против иска из stipulatio exceptio doli (Gai. IV. 116a). Но при этом должник, предъявляющий эту exceptio, должен был доказать отсутствие causa (т. е. неполучение денег от кредитора), так как предположение все же было против него. В период империи (со времен Каракаллы) положение еще более меняется: в случае предъявления exceptio уже не ответчик, а истец несет onus probandi; уже он должен доказывать наличность causa, т. е. что деньги были им действительно переданы. Кроме возражения – exceptio doli или, как она еще иначе называется, exceptio non numeratae pecuniae, – должник может требовать признания stipulatio недействительной и путем иска – т.н. querela non numeratae pecuniae. Так как в послеклассическую эпоху stipulatio обыкновенно сопровождается составлением письменного документа, то эта querela по преимуществу имеет характер иска о признании документа недействительным в силу его безденежности. Как exceptio, так и querela уже простым своим предъявлением вынуждают обладателя этого документа, кредитора, доказывать наличность causa иными средствами. Указанный выше рост значения письменных документов привел затем к тому, что право предъявления querela non numeratae pecuniae было ограничено кратким сроком, при Юстиниане – двухгодичным. Возможность противопоставить иску из stipulatio возражение ex causa и тем заставит истца доказывать эту causa иными средствами, разумеется, в корень подорвала значение stipulatio как сделки абстрактной и тем лишила ее значительных преимуществ в обороте.
Для обеспечения доказательства факта совершения стипуляции вошло в обычай составлять письменный акт, удостоверяющий это обстоятельство (он назывался cautio). Такой письменный документ самостоятельной обязывающей силы не имел; должник мог свободно доказывать, что устной stipulatio все-таки не было и потому он не обязан. С течением времени, однако, возникает уже предположение в пользу истинности документа, причем постепенно это предположение приобретает все более и более неоспоримую силу: доказывать при наличности письменного документа несовершение устной stipulatio дозволяется только одним путем – именно установлением того факта, что в этот день кредтор и должник не были в одном городе. Таким образом, стипуляционные документы (cautiones) получили такое широкое применение, что значение стипуляционной формы (вопрос и ответ) отошло на второй план, и если только обе стороны присутствовали в одном месте, то при наличии cautio предполагалось, что составлению документа предшествовало совершение словесной формы стипуляции.
Вследствие этого практический интерес переносится именно на эту письменную cautio, а устная stipulatio часто вовсе не совершается, и в таких случаях stipulatio как бы приобретает характер контракта литтерального. Но принудительную силу доказательства нельзя смешивать с существом; несмотря на затемнение границы и с этой стороны, stipulatio в основе своей остается и в праве Юстиниана контрактом вербальным: она будет действительна и без всякого письменного документа.
Таким образом, ясная и чистая юридическая фигура классической stipulatio в праве абсолютной монархии во многих отношениях затуманивается и обесценивается.
|
