3. Психология как «наука о духе» и ее подход к изучению личности. Борьба за конкретную психологию и психологию личности в начале нашего столетия шла и в других направлениях. В частности, Э. Шпрангер, Э. Штерн и многие другие, особенно немецкие психологи, развернули критику естественнонаучного подхода и экспериментального метода вундтовской психологии. Они провозгласили в качестве основного предмета психологического исследования изучение духовной структуры целостной личности человека, но не смогли найти к этому предмету ни правильного методологического, ни методического подхода. Дав бой традиционной
47
эмпирической психологии и отвергнув ее естественнонаучный подход к изучению психических явлений, они вместе с тем оторвали дух от материи и в принципе отвергли возможность научного и тем более экспериментального изучения психологии человеческой личности.
Кратко и вместе с тем четко эту точку зрения выразил Э. Штерн. «Мне представляется, — писал он, — что психология, ориентирующаяся исключительно на естествознание, никоим образом не оправдывает своеобразие духовной жизни; духовное является чем-то существенно отличным от чисто природного бытия истребует особого рассмотрения. Естественные науки образуют только одну группу наук, по отношению к которым науки о духе обладают безусловной самостоятельностью. У них другие задачи и другие методы...». «Правда, — пишет он несколько дальше, — и человек связан с природой, будучи подчинен ее законам, и исследовать человека с этой точки зрения путем естественнонаучных методов вполне оправдано и необходимо... Однако специфическая особенность человека заключается именно в том, что это биологическое существование не исчерпывает его бытия, что он повсюду умеет подняться над природой, что он приобщен и к другой сфере, которую мы называем царством духа. На основе того, что мы определяем как природное начало, воздвигается особая область, содержание которой никоим образом не исчерпывается бытием в естественнонаучном смысле этого слова» [198, стр. 77—78]. Так возникла идея о необходимости двух психологий. Одна из них — психология, которая подходит к изучению психики с естественнонаучной точки зрения, и другая, новая психология, психология как наука о духе, о духовной структуре личности человека, имеющая свой особый предмет и метод исследования.
Так, Э. Штерн, не умея решить вопроса о сущности общественного развития психики человека и тем самым выйти из тупика путем внутренней научной перестройки самой вундтовской психологии, произвел акт вивисекции и над психологией, разорвав ее на две различные науки (психологию тела и психологию духа) и над самим человеком, отделив в нем природное, биологическое начало от общественного, духовного.
Очень сходные взгляды относительно невозможности понять собственно психические, духовные явления путем
48
их естественнонаучного экспериментального изучения развивает и Э. Шпрангер.
Однако, вырываясь из плена естественнонаучной психологии, он, так же как и Э. Штерн, попадает в другой, не менее тяжелый плен: в плен метафизики В. Дильтея. Он, так же как и Э. Штерн, говоря словами Л. С. Выготского, спешит «отдать кесарю кесарево, а богу богово»: расчленяет психику на телесное и духовное начало и каждой из этих сфер человеческой психологии приписывает изначальное и относительно независимое друг от друга существование.
Суммируя эти попытки преодолеть атомизм старой психологии, обратиться к целостным переживаниям, включить в круг психологических исследований содержательную сторону психических явлений и, главное, поставить в центр психологического изучения «духовную жизнь» личности, можно сказать, что они окончились неудачно.
Рассматривая эти попытки, особенно многочисленные в начале XX столетия, некоторые советские психологи и философы склонны даже расценивать их как отступление от тех завоеваний, которые были достигнуты психологией на предшествующем этапе. В частности, Н. С. Мансуров в своем критическом очерке «О современной психологической науке за рубежом» [172] представляет дело следующим образом: он считает, что на рубеже XIX—XX столетий психология под давлением потребностей производства сделала решительный рывок в своем развитии. Главное, с его точки зрения, заключается в том, что на основе «физиологической», экспериментальной психологии Вундта стали развиваться отраслевые психологические исследования. Развитие прикладных отраслей психологии имело, по мнению Н. С. Мансурова, важное значение, так как получаемые ими факты укрепляли позиции материализма и способствовали преодолению идеалистических представлений. Он пишет: «Идеалисты-психологи не могли мириться с создавшимся положением. Поэтому как реакция на «физиологическую» психологию, с одной стороны, на прикладные направления — с другой, в психологии конца прошлого века возник ряд идеалистических школ — вюрцбургская школа, гештальтпсихология, психология как «наука о душе и духе», фрейдизм, персоналистическая психология и др. Сторонники этих школ активно
49
выступали против материалистических идей, получивших распространение среди психологов, в частности, они были против союза психологии с физиологией и естествознанием в целом, против материалистической идеи об ассоциациях и т. п.» [172, стр. 9]. Доказательством того, что перечисленные направления сделали шаг назад в развитии психологической мысли, для Н. С. Мансурова является и тот факт, что психология этого периода снова вернулась в тесные объятия философского идеализма.
Однако такая оценка психологических исканий, характерных для начала нашего столетия, представляется нам во многом неправильной, не говоря уже о том, что в ней есть неточности и огульные обвинения1.
Для того чтобы понять действительное место этого периода в развитии психологической науки, необходимо разобраться в нем несколько глубже.
Прежде всего надо понять, что старая ассоциативная психология в силу своей абстрактности и схоластики как раз и не могла ответить все возраставшим запросам практики. На этом вопросе мы уже подробно останавливались выше, когда рассматривали беспомощность педагогической психологии и разочарование в ней, наступившее на втором съезде по педагогической психологии.
Таким образом, поиски нового предмета и путей исследования были не реакцией на практические успехи психологии, как это думает Н. С. Мансуров, а как раз, напротив, реакцией на ее несостоятельность2.
50
Именно, стараясь преодолеть бесплодность старой психологии, приблизить ее к жизни, к возможности понимать повседневные человеческие переживания и поступки, психология этого времени строила свои теории. Она стремилась, по выражению Дильтея, создавшего философский фундамент психологии как «науки о духе», «выйти за пределы школьной психологии», охватить всю «могучую действительность жизни», добившись тем самым понимания сложных проявлений человеческого духа. Таким образом, по своим замыслам, по устремлениям, по своим требованиям — перейти к изучению психологии личности и присущих ей целостных процессов — искания, о которых идет речь, являются в истории психологической науки скорее прогрессивным, нежели реакционным явлением.
Разве не прогрессивно с точки зрения развития самой психологической науки звучат слова Э. Шпрангера о том, что в целостном психическом переживании каждая часть и каждая отдельная функция выполняют существенную для этого целого работу и что строение и деятельность каждой функции, в свою очередь, обусловлены целым и, следовательно, могут быть поняты, только исходя из этого целого. При этом прогрессивность этих положений надо расценивать не с нашей сегодняшней позиции, а с точки зрения того времени, когда психология стремилась любое, даже самое сложное психологическое явление рассматривать как механическую совокупность ощущений, все разнообразие которых может быть сведено к незначительному количеству простейших ассоциаций.
Следовательно, несомненной заслугой и Э. Штерна и Э. Шпрангера является то, что они утверждали несводимость высших форм психической жизни к более элементарным психическим процессам и таким образом выделили в качестве особого предмета психологического исследования специфически человеческие формы психики. При этом (и это следует особенно подчеркнуть) они вовсе не стояли на позициях субъективной психологии. Напротив, одним из центральных тезисов Э. Шпрангера является тезис о том, что как бы верно мы ни отображали в интро- или ретроспекции наше субъективное бытие, мы не можем путем такого отображения объяснить субъективный мир человека. Э. Шпрангер (так же как и многие другие психологи этого периода) фактически утверждал
51
положение о детерминированности психических процессов не психической действительностью. Он не видел никакой возможности понять сознательные психические явления из них самих. Существуют, с его точки зрения, более широкие смысловые связи, которые определяют субъективную жизнь, не проникая в само субъективное переживание. При этом к таким внепсихическим связям Э. Шпрангер относил не физиологию, изучение которой согласно его утверждениям, не способно объяснить сложные психические явления; он имел здесь в виду определяющее влияние на психику субъекта идеологии и культуры, этики и философии. Согласно его взглядам психическое развитие есть «врастание» единичной психики в «объективный и нормативный дух» той или иной эпохи.
Учитывая все сказанное, никак нельзя разделить точку зрения Н. С. Мансурова относительно реакционной роли, которую якобы сыграли психологические теории, возникшие на рубеже прошлого и нашего столетия, в отношении развития психологической науки. Напротив, с нашей точки зрения, они оказали этому развитию известную услугу как острой критикой вундтовской психологии, так и целым рядом позитивных утверждений, главным из которых является утверждение специфического своеобразия человеческой психологии и несводимости ее ни к более элементарным формам психической жизни, ни тем более к физиологическим процессам. Важной также являлась и их попытка поставить психологию человека в связь с духовной культурой своей эпохи.
Конечно, эти психологические учения, признавая субстанциональность психики, являются глубоко идеалистическими. Но они стояли на позициях объективного идеализма и противостояли механистическому материализму и в этом отношении, в каком-то смысле, были ближе к истине, чем психологи физиологического направления. Им удалось уже в то время увидеть и провозгласить в качестве центрального предмета психологического исследования ту психологическую действительность, которая не сводима к физиологической и должна быть понята не столько в ее отношении к мозгу, сколько в ее отношении к исторически сложившейся общественной среде.
Однако, признавая известную историческую заслугу перед развитием психологической науки учений о личности
52
начала XX в., мы все же должны согласиться с Н. С. Мансуровым, что в некотором отношении они сделали шаг назад от научного исследования, которым отличалась вундтовская, ассоциативная психология. Причем шаг этот далеко не маловажный, так как он касается понимания основных методов психологической науки. Ведь ассоциативная психология была вместе с тем и экспериментальной психологией; собственно потому она и стала ассоциативной, что пыталась подойти к изучению сложных явлений психической жизни строго научно, следуя для этого экспериментальному методу естественных наук. Выдвинув тезис о несводимости сложных процессов к элементам, требуя изучения психики человека в целом, и Э. Шпрангер и Э. Штерн вместо с тем выбросили за борт применявшиеся в старой психологии обычные методы любой научной дисциплины — объективное наблюдение и эксперимент; они утверждали, что для понимания психологического своебразия личности эти методы неприменимы.
Итак, подводя итог изложенным попыткам некоторых крупнейших психологов начала нашего столетия включить в центр внимания психологии изучение духовного мира человека, мы можем сделать вывод, что этим психологам не удалось решить поставленную ими задачу. Они правильно указали на несводимость психики человека к элементарным процессам и тем более к физиологии; они правильно требовали целостного изучения психологии личности, при котором каждая часть целого может быть понята только в связи с той функцией, которую она в этом целом выполняет. Но они не сумели ни правильно методологически понять специфичность человеческой психологии, ни найти правильного научного пути для ее изучения.
Очень интересную и еще недостаточно оцененную попытку с марксистских позиций преодолеть проблему двух психологий, возникшую в ходе развития самой психологической науки, сделал Л. С. Выготский. Он поставил перед собой задачу закрыть при помощи экспериментальных исследований пропасть между элементарными и высшими психическими процессами, вырытую эмпирической психологией. Последняя, как утверждал Л. С. Выготский, либо вовсе отказывалась различать низшие и высшие психические процессы и функции, либо
53
механически отделяла первые от вторых, создавая для каждого из этих слоев свою психологию и свои исследования.
«Дилемма, которую эмпирическая психология осознала как роковую и неизбежную, — пишет Л. С. Выготский, — заключается в выборе: или физиология духа, или метафизика. Психология как наука невозможна — таков исторический итог эмпирической психологии» [49, стр. 25].
Преодолевая кризис, возникший в эмпирической психологии, Л. С. Выготский, в отличие от других психологов, не отверг «духовный мир личности» как непознаваемый вообще или недоступный для познания средствами научной психологии. Он не отверг также и экспериментальный метод в психологии как якобы не способный раскрыть психологию человеческой личности. Он приступил к перестройке самой психологической науки — ее теории и ее метода — с тем, чтобы она смогла в дальнейшем «прочертить путь развитию личности ребенка». Вся научная деятельность Л. С. Выготского заключается в том, что он путем тончайших психологических экспериментов, по специально им разработанной методике «двойной стимуляции» показал закономерность перехода от натуральных психических процессов, свойственных и животным, к сложным формам опосредствованной психической деятельности человека. Таким образом, он принципиально решил в психологии ту же проблему, которую Дарвин решил в биологии, а именно: он перекинул мост от психики животных к психике человека, показав, что те высшие психические процессы и функции, которые отличают человека от животного и которые обеспечивают ему господство над природой, являются результатом общественно-исторического (культурного) развития самих психических процессов и функций. И хотя сам Л. С. Выготский не успел вплотную заняться изучением психологии личности и не построил законченной концепции ее формирования, он своим исследованием высших психических функций нанес сокрушительный удар идеалистическим концепциям личности и вместе с тем позволил преодолеть атомистический подход вундтовской психологии. Тем самым он подготовил теоретически возможность перехода к научным исследованиям в области психологии личности.
54
4. Подход З. Фрейда к психологии личности. Существенной попыткой изучения конкретной психологии личности, возникшей на рубеже XIX—XX столетий, была попытка Фрейда и его последователей. И хотя фрейдизм с фанатической последовательностью игнорировал все, что было установлено в психологии до него или без него, и полностью замкнулся в свою собственную теорию и в круг только им самим добываемых фактов, он тем не менее сыграл и играет до сих пор исключительно большую роль и в построении психологической теории личности, и в методах ее разработки.
Вместе с тем до сих пор критика психоанализа ведется главным образом с точки зрения тех отрицательных (философских и общественных) последствий, к которым приводит фрейдовское учение, а не с точки зрения научной несостоятельности самой психоаналитической концепции личности, на которой оно основывается. Может быть, именно поэтому опыт фрейдизма по изучению личности, как положительный, так и отрицательный, не использован в нашей психологии и из него не извлечены полностью необходимые уроки.
А между тем психоанализ — это, пожалуй, наиболее значительная попытка подойти к пониманию и объяснению психологии конкретного человека. Поэтому, несмотря на то что это объяснение относится в сущности (что бы об этом ни говорили сами фрейдисты) лишь к патологическим формам человеческого переживания и поведения, психоанализ не мог не оказать огромного влияния на многие области науки, искусства и практической жизни, в том числе, конечно, и на воспитание.
От всех психологических исследований личности, о которых мы говорили до сих пор, фрейдизм отличается наличием определенного, адекватного его теории метода. Этот метод позволил ему глубоко проникать в сложный клубок человеческих переживаний, добывать систему психологических фактов и как будто бы даже проверять на практике правильность выдвигаемых им положений. Сами фрейдисты гордились тем, что обладают методом, как им казалось, подлинно научного исследования, и постоянно указывали на это свое преимущество. Когда А. Адлер по целому ряду очень существенных вопросов разошелся с Фрейдом и попытался ограничить место и роль сексуального влечения, Фрейд обрушил на него целую
55
лавину упреков, среди которых главный заключался в том, что А. Адлер изменил науке, отверг истину в угоду совершенно произвольным, лишенным достоверности теоретическим измышлениям. А так как психоанализ в начале своего существования подвергался большим гонениям со стороны официальной науки и общественного мнения, то любое несогласие со стороны своих учеников Фрейд рассматривал как измену научно установленным фактам, как слабость и ренегатство.
Такую же позицию Фрейд занимал и в тех случаях, когда его упрекали в преувеличении роли сексуального влечения и в том, что он рисует слишком отталкивающую картину глубинных источников человеческого поведения. «К сожалению, — говорил он, — человеческой природе свойственно считать все нежелательное заблуждением... ...Вот почему люди отрицают истинность психоаналитических положений логическими и фактическими аргументами, диктуемыми, однако, всегда чувством, а не умом, и упорно продолжают держаться старых предрассудков, несмотря на все попытки их опровергнуть. Со своей стороны, мы можем утверждать, что, устанавливая эти неприемлемые для общества положения, мы были совершенно свободны от какой-либо тенденциозности. Мы утверждали только такие положения, фактическое обоснование для которых мы почерпнули из нашей упорной работы» [188, стр. 30].
В одной из своих лекций на вопрос, почему он переоценивает в невротических заболеваниях этиологическую роль полового влечения и не учитывает роль иных переживаний, Фрейд ответил: «Я не знаю, почему другие, не сексуальные, душевные волнения не должны вести к тем же самым результатам, и я ничего не имел бы против этого; но опыт показывает, что они подобного значения не имеют... Это положение не было мной установлено теоретически... Я должен был встать на эту точку зрения, когда мой опыт стал богаче и я глубже проник в предмет» [186, стр. 47].
Не только сам Фрейд, но и его ученики были глубоко убеждены в подлинной научности психоаналитического метода и в полной обоснованности и объективной достоверности его выводов.
Таково отношение самих фрейдистов к психоаналитическому методу и к чистоте психоанализа как научной
56
системы. И в известном смысле они были правы: так или иначе, при помощи психоанализа изучались целостные психические переживания, а не теряющие жизненный смысл отдельные элементы, и путем активного вмешательства врачи-психоаналитики часто помогали людям избавиться от тяжелых переживаний и навязчивых поступков. Это и давало основание фрейдистам считать, что выдвигаемые ими положения (на основе которых они строили свою терапевтическую практику) являются научно обоснованными и достоверными, и с этих позиций третировать все другие психологические учения о личности, не располагающие специфическим для этого методом исследования. Вот почему, прежде всего, следует остановиться на критическом анализе самого психоаналитического метода, а затем показать ошибки и слабости психологической интерпретации полученных при помощи этого метода фактов.
Несмотря на то что фрейдисты гордились своим методом, именно метод в каком-то смысле подвел фрейдизм. Психоанализ оказался обманчивым приемом исследования: он дал в руки Фрейда многие достоверные факты относительно источника невротических заболеваний и помог в лечении этих заболеваний; он показал, что и в здоровой психике при помощи глубокого психоаналитического зондирования можно нащупать болезненные очаги, объясняющие «патологию обыденной жизни». Таким образом, психоанализ создавал иллюзию того, что, наконец, найден объективный метод, раскрывающий сущность человеческих переживаний и поступков, их глубокие, скрытые от непосредственного наблюдения корни. Все это на фоне огромной потребности новой психологии в создании, с одной стороны, психологической концепции личности, с другой — научного метода исследования, адекватного ее задачам, привело Фрейда и его последователей к незакономерному расширению получаемых ими выводов. Следовательно, не ложная психологическая концепция личности привела Фрейда к его извращенному взгляду на человека, а скорее, наоборот, его концепция личности оказалась построенной на основе ошибочной интерпретации добытых психоаналитическим методом фактов. Возникнув в качестве средства лечения и объяснения невротических симптомов, психоанализ спустя некоторое время стал рассматриваться Фрейдом и его
57
сторонниками как метод, раскрывающий внутренний мир и поведение здоровых людей, а затем и как всеобъемлющий принцип, объясняющий ход социального и культурного развития человечества. Так, психоанализ из конкретного психотерапевтического метода превратился в биологизаторскую, механистическую концепцию человеческой личности, а затем и в метафизическую философскую систему.
Став навязчивой теоретической концепцией, психоанализ начал предвзято толковать все окружающие явления действительности, втискивать факты в прокрустово ложе своих идей и, таким образом, из науки постепенно превратился в антинаучную, спекулятивную систему, а духовный мир человека приобрел в его трактовке чудовищно искаженные формы.
И это понятно: психоаналитический метод в силу своего происхождения и характера, будучи погруженным в душевный мир даже здорового человека, неизбежно находил в нем лишь то, что составляет источник патологических явлений, а именно — подавленные самим человеком, неприемлемые для него потребности и желания.
Так метод привел Фрейда к типичным для него ошибкам. Всегда имея дело с извлеченными из глубины человеческого подсознания, отвергнутыми самим человеком потребностями и стремлениями (которые, по-видимому, действительно играют значительную роль при душевных и нервных заболеваниях), Фрейд решил, что именно эти подавленные, низменные инстинкты заполняют всю область бессознательного и являются единственным источником человеческого поведения. Все другие побуждения человека — его нравственные чувства и стремления, его воля, наконец, вся его жизнь, контролируемая сознанием, — все это только ширма для истинной неблаговидной сущности человека или все те же перекрасившиеся в порядке мимикрии инфантильные переживания, которые, рано или поздно, способен разоблачить психоанализ.
Построив такого рода концепцию человеческой личности, Фрейд сам оказался в ее плену. Часто ему приходилось сталкиваться с фактами, которые явно не укладывались в систему его психоаналитических толкований. Но это не могло изменить общую точку зрения Фрейда. На такие факты ему указывали ученики, впоследствии
58
отошедшие от психоанализа (они их использовали, пытаясь оспорить теоретическую концепцию Фрейда). Надо признать, что сам Фрейд никогда не отрицал противоречащие его пониманию факты: для этого он был достаточно честным и крупным ученым. Но он проявлял буквально эквилибристику ума для того, чтобы примирить эти факты со своей теорией.
К такого рода фактам относится прежде всего то, что в состав бессознательного входят не только отвергнутые человеком чувства и стремления, но и очень высокие и значительные по своей общественной и моральной ценности мысли и переживания. Вот как об этом пишет сам Фрейд: «Мы привыкли всюду привносить социальную или этическую оценку, и поэтому нас не удивляет, что игра низших страстей происходит в подсознательном, но мы заранее уверены в том, что душевные функции тем легче доходят до сознания, чем выше указанная их оценка. Психоаналитический опыт не оправдывает, однако, наших ожиданий (разрядка наша. — Л. Б.). С одной стороны, мы имеем доказательства тому, что даже тонкая и трудная интеллектуальная работа, которая обычно требует напряженного размышления, может быть совершена предсознательно, не доходя до сознания. Такие случаи совершенно бесспорны, они происходят, например, в состоянии сна и выражаются в том, что человек непосредственно после пробуждения находит разрешение трудной математической или иной задачи, над которой он бился безрезультатно накануне.
Однако гораздо большее недоумение вызывает знакомство с другим фактом. Из наших анализов мы узнаем, что существуют люди, у которых самокритика и совесть, т. е. бесспорно высоко ценные душевные проявления, оказываются бессознательными и, оставаясь таковыми, обусловливают важнейшие поступки; (разрядка автора). Еще более смущает нас новое наблюдение, приводящее к необходимости... считаться с бессознательным чувством вины, факт, который задает новые загадки... Возвращаясь к нашей оценочной шкале, мы должны сказать: не только наиболее глубокое, но и наиболее высокое в «Я» может быть бессознательным» (разрядка наша. — Л. Б.) [190, стр. 23—24].
59
Все это явилось, по словам Фрейда, «неожиданностью, требующей разъяснения» [190, стр. 25], и он попытался эти разъяснения дать, привлекая для этого весь арсенал своих психоаналитических понятий и рассуждений. Как же он это сделал?
В более поздних работах Фрейд расчленил Я на две части: на Я и сверх-Я. При этом первую его часть он сделал совершенно сознательной, разумной, руководствующейся принципом реальности, вторую же, путем сложной и очень сомнительной механики допущений слил с бессознательным Оно. Сверх-Я, по мнению Фрейда, и по содержанию и по функции представляет самое лучшее, самое высокое в человеке — его идеал, его совесть. Однако своим происхождением оно обязано «комплексу Эдипа» и потому остается бессознательным.
Несколько упрощая и схематизируя, но отнюдь не искажая сути дела, можно следующим образом передать ход рассуждений Фрейда. В том случае, когда эротическое влечение не может получить удовлетворения путем обладания объектом, оно как бы вбирает этот объект в себя, отождествляется с ним и таким образом получает удовлетворение. Возникновение сверх-Я обязано, по мнению Фрейда, именно такому механизму: оно образуется в результате отождествления ребенком себя с тем из своих родителей, на кого было направлено его либидинозное стремление. Человек, с которым отождествляет себя ребенок, тем самым становится для него тем высочайшим моральным авторитетом, тем примером для подражания, который и составляет сущность его идеального Я. На основании этого анализа Фрейд следующим образом отвечал критикам, утверждавшим, что «должно же быть в человеке высшее начало». Это высшее начало, с его точки зрения, есть сверх-Я (или идеальное Я), которое выражает собой особое отношение ребенка к родителям. «Будучи маленькими детьми, — пишет он, — мы знали этих высших существ, удивлялись им и испытывали страх перед ними, впоследствии мы приняли их в себя самих... Идеальное Я — продолжает Фрейд — является таким образом наследником эдипова комплекса и, следовательно, выражением самых мощных движений Оно и самых важных либидонозных судеб его. Выставив этот идеал, Я сумело овладеть эдиповым комплексом и одновременно подчиниться Оно» [190,
60
стр. 34—35]. Следовательно, в то время как Я осталось представителем внешнего мира, сверх-Я стало принадлежностью бессознательного Оно и вместе с тем внутренним и при этом очень деспотичным его цензором. Более того, сверх-Я не удовлетворяется, по мысли Фрейда, властью только над бессознательным Оно. Не меньшую суровость и строгость оно проявляет и к самому Я, если стремления последнего вступают в конфликт с моральными стремлениями сверх-Я.
Такова психоаналитическая теория происхождения идеалов и убеждений человека, его нравственных стремлений и чувств. В дальнейшем согласно этой теории роль отца переходит к учителям и другим авторитетам, так, постепенно сексуальные влечения преображаются в моральное мировоззрение человека, в его сверх-Я.
Итак, первоначально в теории Фрейда все же отдавалась некоторая дань социальному началу в человеке. Правда, общественная, моральная сторона человеческой личности всегда была для психоанализа чем-то внешним по отношению к ее истинной, природной сущности. Она представлялась небольшим сознательным островком в мире бессознательно бушующих страстей, и функция сознания по существу ограничивалась лишь цензурой, сознание выступало лишь в качестве средства консервации инфантильных стремлений. Но все же это было нечто взятое от реальности и противопоставленное инстинктивному началу человека. Конечно, и на этой ступени психоанализ Фрейда являлся глубоко ошибочным по существу: он биологизировал человека, лишал его психику подлинного развития, представлял его духовный мир в искаженном виде. Но столкновение с фактами, не укладывающимися в первоначальную концепцию Фрейда, заставило его впоследствии уничтожить в своей концепции и этот единственный социальный островок. Согласно его новому толкованию и самое общественно ценное в человеке — его идеалы, его моральные взгляды и убеждения оказались лишь формой существования все тех же самых инфантильных сексуальных влечений, лишь особым способом их удовлетворения.
Но при таком понимании ясная до сих пор и по-своему стройная концепция Фрейда совершенно запутывается. Запутывается понимание бессознательного как мира аморальных, низменных переживаний, так как в него
61
начинают входить и моральные мотивы человеческого поведения. Запутывается понятие цензуры как сознательного антагониста аморальных потребностей и стремлений, так как сама мораль субъекта оказывается принадлежностью Оно. Запутывается и понимание конфликтов, возникающих между различными аффективными тенденциями, так как теперь уже невозможно разобраться, из какого «резервуара энергии» в конечном счете черпает свою силу то или иное влечение, и что, и во имя чего подавляется человеком.
Но на всю эту неясность и путаницу пошел Фрейд, чтобы не рухнуло под напором фактов воздвигнутое им с таким трудом здание психоанализа.
Весь приведенный здесь материал показывает, как Фрейд оказался рабом своей собственной системы идей. Казалось бы, столкнувшись с такими яркими и бесспорными фактами, как наличие у человека не осознаваемых им самим, но очень мощных нравственных мотивов поведения, обнаружив и другое содержание бессознательной сферы человека, не имеющее никакого отношения к его инстинктивным влечениям, Фрейд должен был бы в корне пересмотреть основные положения своего учения, и прежде всего все то, что относится к пониманию бессознательного.
У всякого непредвзятого ученого указанные выше факты должны были бы породить сомнение в первоначальной концепции происхождения, содержания и функции бессознательного и толкнуть на новые научные гипотезы: действительно ли главным содержанием бессознательного являются инстинктивные влечения? Действительно ли оно заполнено мыслями и побуждениями, вытесненными или не допущенными в сознание в силу их аморального характера? Действительно ли «цензура» подавляет лишь то, что несовместимо с нравственными требованиями людей? А, может быть, нравственные мотивы поведения в силу их решающего значения для человека как общественного существа усваиваются им настолько непосредственно и органично, что приобретают видимость инстинктивных побуждений, независимых или даже противостоящих сознанию? В этом случае, для того чтобы объяснить их силу и автономность, вовсе нет необходимости представлять их как модификацию биологических влечений. Напротив, возникает задача
62
раскрыть механизм их образования, т. е. показать, при каких обстоятельствах и в какой структуре поведения и деятельности человека они им усваиваются, не будучи осознанными, или как они приобретают неосознанный характер.
Возникает также предположение, что, может быть, не допускаются в сознание любые, вступившие в конфликт между собой аффективные тенденции, если этот конфликт мучительно переживается человеком.
Ведь нам хорошо известны случаи, когда человек в силу каких-либо обстоятельств или соображений решается на преступление, но не может его осуществить в силу непосредственного внутреннего сопротивления, основанного на глубоко и органично усвоенном им нравственном принципе1.
Анализ сознательных аморальных и неосознанных моральных стремлений — в художественной форме дает Достоевский в «Преступлении и наказании», и многие современные писатели, которые изображают некоторых нацистов, оказавшихся не в силах вынести свое же собственное зверство, совершаемое во имя фашистских идеалов. Наконец, может быть, область бессознательных психических процессов и переживаний гораздо шире и многослойнее, чем это представлялось Фрейду, а та сфера бессознательного, которую нащупал Фрейд, пользуясь психоаналитическим методом, составляет лишь его незначительную часть, не имеющую существенного значения для нормального человеческого поведения? В этом случае надо было бы найти какие-то другие механизмы и закономерности для объяснения происхождения бессознательных психических процессов, раскрыть иное их содержание и иную их функцию.
63
Однако все эти вопросы в корне подрывают основные устои фрейдовского учения, и он их даже не ставит. Столкнувшись с фактами, противоречащими его взглядам, Фрейд пошел не по линии пересмотра своего учения, а по линии его приспособления к этим фактам.
При этом он делал допущения, совершенно не опирающиеся даже на психоаналитически добытые факты. Так, например, ему пришлось допустить, что полным комплексом Эдипа обладают не только невротики, но и все люди вообще. Для этого допущения Фрейд не имел никаких фактических оснований, но он был вынужден его сделать, так как в противном случае выдвигаемая им концепция происхождения бессознательных моральных стремлений и чувств (которыми обладают в той или иной степени все люди) не могла быть построена, а следовательно, не могла быть спасена и вся его психоаналитическая система.
Не касался Фрейд и таких вопросов, как, например, вопроса о времени наиболее интенсивного формирования в человеке его духовных идеалов. Ведь если идеальное Я представляет собой реактивное образование на влечение «эдипова комплекса», то почему же оно развивается и формируется главным образом в юношеские, а иногда даже и в зрелые годы, а не в раннем детстве, как это было бы можно ожидать с точки зрения выдвигаемого Фрейдом объяснения? Он совсем обошел молчанием и тот факт, что бессознательными могут быть и весьма рациональные и продуктивные процессы мышления. Таким образом, центральное звено психоанализа — учение о бессознательном — оказалось беззащитным перед лицом фактов.
Но Фрейд не захотел и не смог отказаться от своей идеи о происхождении бессознательного, его функции и роли в жизни человека. Он понимал, что с крушением этой идеи наступит крушение и всей психоаналитической концепции личности и всего фрейдизма как социально-философского учения.
Вернемся теперь к анализу методов психоаналитического исследования личности и степени научной достоверности тех фактов, на основе которых выводы, сделанные в отношении невротиков, переносятся Фрейдом на нормальных, здоровых людей.
64
Нам кажется, что не будет ошибочным утверждение, что никаких твердых научных оснований он для этого не имел; «перенос» сделан им совершенно незакономерно. Однако сам Фрейд убежден, что все его выводы строятся на прочном фактическом основании: во-первых, на основании толкования сновидений, во-вторых, на анализе ошибочных действий людей — оговорок, описок, утере вещей, спотыканий и т. д.
Остановимся на первом методе, составляющем как бы фундамент психоаналитического исследования.
Допустим, что мы даже признаем правомерной и убедительной технику толкования сновидений, и вслед за Фрейдом придем к выводу, что у человека во время сна при резко сниженной деятельности коры действительно высвобождаются и начинают действовать какие-то примитивные потребности и стремления.
Но, спрашивается, разве этот факт дает право на утверждение, что поведение и деятельность нормального, здорового человека в бодрственном состоянии управляется теми же примитивными потребностями и стремлениями? Что именно они представляют глубокую, истинную сущность человека? Такой вывод неправомерен прежде всего с логической точки зрения, так как здесь имеется замкнутый круг: надо доказать, что сознательные процессы не являются определяющими в жизни и деятельности человека, что на самом деле здесь царствуют процессы бессознательные, инстинктивные, а для доказательства люди берутся в том состоянии, когда у них выключены именно эти сознательные процессы.
Но еще более неправомерным этот вывод является с фактической стороны.
Приведя результаты анализа тех немногих сновидений нормальных людей, которые Фрейду удалось сделать, он замечает, что сами лица, видевшие сон, «решительным образом и с полным правом (разрядка наша. — Л. Б.) отвергают желания, которые мы им приписываем на основании нашего толкования» [188, стр. 150]. Один из них, возражая Фрейду, говорил: «Основываясь на сновидении, вы хотите доказать, что мне жаль денег, потраченных мной на приданое сестры и воспитание брата? Этого быть не может; я только на них и работаю, у меня нет в жизни никаких других интересов». А одна из женщин, сон которой также был подвергнут толкованию,
65
с возмущением воскликнула: «Я, по-вашему, желаю смерти моему мужу?! Ведь это возмутительная нелепость! Вы мне, пожалуй, не поверите, если я стану вас уверять, что у нас самый счастливый брак. Но это еще не все; ведь согласитесь, что его смерть лишила бы меня всего, что у меня есть в жизни». Иначе говоря, Фрейд сам утверждает, что лица, которым он, основываясь на анализе их сновидений, пытался приписать определенные бессознательные желания «...утверждают нечто прямо противоположное тому желанию, которое мы у них открыли, и могут доказать нам это всем своим поведением и образом жизни» (разрядка наша. — Л. Б.) [стр. 188, 150].
Следовательно, сам Фрейд прекрасно понимал, что люди в их реальной жизни не испытывают того, что обнаруживает у них анализ сновидений, и, что самое главное, живут и действуют они не по законам бессознательных потребностей и влечений, а по совершенно другим законам: они руководствуются социальными мотивами и совершенно реальными, практическими соображениями. И действительно, если бы человек в бодрственном состоянии начал бы действовать по той же аффективной логике, по которой строятся его сновидения, то его немедленно отправили бы в психиатрическую больницу, так как в условиях его нормальной жизни в обществе он следует (да и не может не следовать!) совершенно иным мотивам. Так почему же истинной сущностью человека надо считать то, что, даже допустим, и скрывается в области бессознательного, а не то, что составляет содержание его действительной жизни? И почему нежелание испытуемых Фрейда признать наличие у себя низменных побуждений, которые он им приписывает на основании анализа сновидений, надо рассматривать не как естественный протест нормальных людей, всем образом своей жизни доказавших наличие у них других побуждений, реально обусловливающих их поведение, а как явление «сопротивления», якобы лишь подтверждающего истинность психоаналитических толкований?
Итак, даже следуя логике того материала, которым располагает Фрейд, надо сделать выводы прямо противоположные тем, которые делает он сам. Нормальный, здоровый человек, находящийся в бодрствующем состоянии,
66
живет и действует по совершенно иным законам, чем человек во сне, заболевший неврозом или находящийся в каком-либо ином патологическом состоянии (недаром Фрейд назвал свой труд по анализу ошибочных действий «психопатологией обыденной жизни»). Более того, все те примитивные стремления и желания, которые открываются в бессознательной сфере человека при его заболевании или в любых других случаях, когда у него оказывается выключенной деятельность коры, могут только служить доказательством того, что эти примитивные стремления и желания находятся в человеке в снятом виде, что они подчинены сознанию и не играют существенной роли ни в характеристике его личности, ни в характеристике его поведения. У Фрейда не было никаких научных оснований утверждать, что Я по отношению к Оно подобно всаднику, который должен обуздать превосходящую силу лошади и который, если он не хочет расстаться с этой лошадью, вынужден вести ее туда, куда она сама хочет [190, стр. 22]. Примат глубинной патологии инфантильных переживаний над всей сознательной жизнью человека, ее решающая роль в формировании человеческого характера и морального мировоззрения — это фрейдистский миф, не имеющий прочных научных оснований. Прав был Олпорт, который говорил, что «черты характера и интересы, подобно растениям, обладают способностью сбрасывать с себя скорлупу семени, из которого выросли. Они растут вверх — в будущее, а не вниз — в прошлое». И он был трижды прав, когда утверждал, что всю сложность личных мотивов и черт нельзя понять, пользуясь для этого «одним только искусством глубинного ныряния» [206, стр. 13].
Однако у последователей фрейдовского учения всегда был и остается еще один довод: если психоаналитическая концепция является ложной, то каким образом, опираясь на нее, психоанализ лечит больных людей и избавляет от тяжелых патологических переживаний здоровых?
В этом контексте остановимся на терапевтических удачах Фрейда и на том, в какой мере они могут служить доказательством правильности его психоаналитической концепции. Казалось бы, что может быть более убедительного для теории, чем проверка ее на практике. Однако, для того чтобы такая практика была убедительна, необходимо еще доказать, что она однозначно
67
связана с якобы лежащей в ее основе теорией, т. е. что данная практика реализует именно эту систему взглядов, и ее успех не может быть отнесен за счет каких-либо иных, недостаточно учтенных факторов.
Раньше чем перейти к анализу психотерапии Фрейда с указанных позиций, отметим, что лечебные успехи Фрейда, хотя и значительные, все же сильно преувеличиваются. Надо заметить, что психоаналитическое лечение длится иногда годами и далеко не всегда заканчивается излечением, а в тех случаях, когда излечение и достигается, оно часто бывает нестойким. Недаром сам Фрейд в конечном счете пришел к пессимистическому выводу, что инстинкты, на которых базируется невроз, настолько сильны и неукротимы, что никакой психоанализ не в силах их изменить.
Первое, что бросается в глаза при рассмотрении психотерапевтической практики лечения невроза, — это наличие положительного лечебного результата и в том случае, когда вытесненным предполагается эротическое влечение, и в том случае, когда в качестве возбудителя невроза предполагается какое-либо иное переживание. Отсюда могут быть сделаны два вывода: либо в том и в другом случае мы действительно имеем разного характера переживания (что само по себе резко ограничивает тезис Фрейда об исключительно сексуальном происхождении неврозов), либо в данном случае нет однозначной зависимости между психоаналитическим толкованием заболевания и успехом в его лечении.
Что касается первого вывода, то нам он кажется безусловно правильным, хотя сам Фрейд и пытается его оспаривать, выдвигая для этого весьма произвольные объяснения.
Однако более интересными нам кажутся некоторые соображения, связанные с возможными, иными, чем у Фрейда, объяснениями его терапевтических успехов. Эти соображения в известной мере были выдвинуты Дж. Б. Фурстом [191]. Всякая система психотерапии, согласно его утверждению, включает в себя внушение больному определенных взглядов на окружающее, на самого себя и на те явления, которые его беспокоят. Врач-психотерапевт потому и может излечить больного, страдающего неврозом, что он помогает ему занять определенную позицию по отношению к своему страданию, т. е.
68
как отнестись к вызвавшим ее причинам, чтобы снять те трудности, перед которыми он оказался. «Больной, — говорит Фурст, — направляется к врачу именно затем, чтобы услышать суждения и получить помощь в разрешении своих личных проблем» [191, стр. 266]. Если с этой точки зрения подойти к психоанализу, если учесть его технику (а именно то, что психоаналитик постоянно и упорно истолковывает для больного «истинный» смысл его высказываний и постепенно навязывает ему определенное понимание причин и источников его страдания), если учесть, что психотерапия Фрейда часто длится годами, то станет очевидным, что здесь мы имеем дело с определенным перевоспитанием больного. Излечение может здесь наступить потому, что психоаналитик внушает больному свой собственный взгляд на ту жизненную ситуацию, которая вызвала соответствующий аффективный конфликт, и дает ему возможность, хотя подчас и по ложным путям, выйти из конфликтного состояния. Короче говоря, может быть, психоанализ «лечит» человека аналогично тому, как его может «вылечить» религия. Психоанализ становится как бы религией больного, дающей исход для его внутреннего конфликта. Такого рода «механизм» излечения подтверждается следующим свидетельством Фурста. По его утверждению, пациент, прошедший курс психоаналитического лечения «...как правило, становится более индивидуалистичен и эгоцентричен, чем раньше. Он куда меньше, чем раньше, понимает внешний мир и его людей; он убедился в мужском превосходстве, одержим мифическим пониманием пола, ему внушена такая философия, мировоззрение, в результате которого его внимание обращается внутрь самого себя» [191, стр. 204]. Иначе говоря, пациент, длительно подвергавшийся психоанализу, становится человеком определенного склада: он как бы воплощает в себе черты фрейдовского представления о человеке1.
Такая характеристика итогов психоаналитического лечения подтверждает мысль о том, что психоанализ есть
69
не столько метод лечения, сколько метод перевоспитания человека, лечебный эффект которого является лишь его побочным продуктом.
На этом мы пока заканчиваем критическое рассмотрение психоаналитического подхода в исследовании целостной личности человека. В дальнейшем, пользуясь материалами собственных исследований, мы еще не раз будем возвращаться к различным сторонам учения Фрейда и его последователей. Сейчас мы хотели бы только подчеркнуть, что анализ одной лишь методической стороны психоаналитического исследования и лечения убеждает нас в том, что ни у Фрейда, ни у его соратников не было оснований кичиться научной достоверностью и обоснованностью их утверждений. С этой точки зрения психоанализ крайне неоднороден. Фрейду, несомненно, удалось, пользуясь главным образом клинической практикой, установить известную систему психологических явлений и их механизмов, специфичных, прежде всего, для людей, страдающих неврозом. Главной заслугой Фрейда, как нам кажется, является стремление раскрыть динамику побудительных сил человеческого поведения, их взаимозависимостей, конфликтов. Очень важным является также обнаружение области бессознательных психических процессов и их влияния на поведение.
Конечно, и наличие напряженных аффективных тенденций, и патогенный характер их конфликта, и значение для психики и поведения человека бессознательных процессов не было новостью.
И до Фрейда и, главное, независимо от него были известны некоторые данные, относящиеся к указанной области, добытые как в экспериментальных клинических исследованиях, так и при помощи гипноза. Однако систематическая разработка всей суммы указанных вопросов, сведение и обобщение полученных при этом материалов, открытие ряда конкретных психологических закономерностей и, что самое важное, попытка с позиций этих закономерностей понять повседневные переживания людей, несомненно, являются заслугой Фрейда. И как бы мы ни критиковали психоаналитическую концепцию в целом, в своих конкретных психологических положениях учение Фрейда сыграло и положительную роль в поисках научного подхода к изучению психологии личности человека, его конкретных, жизненных переживаний.
70
Мы так подробно остановились на анализе и критике учения Фрейда потому, что в настоящее время фрейдизм приобрел колоссальное распространение. Сейчас он не просто течение в психиатрии или психологии, это философское учение, определяющее мировоззрение его сторонников, их взгляды на человека и его деятельность, на судьбу общества, их отношение к окружающему и к самому себе и весь строй их мироощущения. И хотя сам Фрейд считал себя только ученым и нигде прямо не формулировал свои идейные и политические позиции, они объективно заключены в его учении, глубоко реакционном по существу, пессимистическом, лишенном веры в человека и в возможность прогрессивного развития общества.
Именно этот характер фрейдизма заставил многих, в том числе и советских, ученых отшатнуться от него и нацело исключить возможность извлечь из данных фрейдовского учения какие-либо полезные для науки закономерности или хотя бы извлечь пользу из его ошибок. Более того, учение Фрейда оттолкнуло многих ученых не только от самого психоанализа, но и от тех проблем, которые связаны с этим учением. На долгое время в Советском Союзе были забыты проблемы аффективной жизни человека, проблемы бессознательного и его отношения к сознанию. Человек оказался представленным в одной плоскости — плоскости сознательных психических процессов и действий, а тем самым он оказался изученным в значительной степени однобоко. Да и сознательная деятельность человека в силу ее изоляции от его потребностей и стремлений, от его переживаний, от всей сферы его неосознанных психических процессов получила неправильную интерпретацию. Подлинная и могущественная роль сознания как источника специфически человеческой активности не была достаточно полно психологически раскрыта; получилась незакономерная интеллектуализация всей психической жизни человека.
Только сейчас, в самые последние годы в советской психологии начали появляться исследования, направленные на изучение тех же бессознательных, аффективных феноменов, которые изучал и по-своему толковал Фрейд. Однако и сейчас это еще очень незначительные в количественном отношении попытки. Ведутся аналогичные отдельные исследования и в других областях, преимущественно
71
в области патопсихологии. Но все это пока очень разрозненные исследования, не систематизированные, не объединенные общей психологической концепцией личности, и потому им трудно противостоять напору тех положений и фактов, которые в изобилии поставляются психологическими исследованиями за рубежом.
Такое положение в психологии отрицательно сказалось на педагогической теории и практике. Слишком большое значение в педагогике стали придавать воздействию на сознание ребенка, преувеличивать роль слова и словесного убеждения и вместе с тем недооценивать значение организации опыта ребенка и формирования его потребностей, стремлений и переживаний.
72
|
Глава 3. СОСТОЯНИЕ ИССЛЕДОВАНИЙ
ЛИЧНОСТИ В СОВРЕМЕННОЙ
ПСИХОЛОГИИ
| |
