Бушков А. А. Сибирская жуть – 2
Скачать 4.33 Mb.
|
СТРАХДень уходил. Ещё недавно чистое, белесоватое осеннее небо стало постепенно меркнуть, сереть, будто подёргиваясь паутиной, тёмный ельник, подступающий сзади, слева и справа от нас почти к самой воде, почернел, насупился, поугрюмел, а по зыбкой глади реки беззвучно заскользили белыми тенями клочки ещё рыхловатого, лишь начинающего нарождаться тумана. Река задышала нутряной промозглостью, холодом. — Ка-р-р, кар-р-р, кар-р-р! — как наждаком по стеклу, скребанула по нервам неизвестно откуда взявшаяся над нашими головами ворона и, тяжело махая крылами, потянула к недалёкому обрывистому противоположному берегу, где тут же и исчезла, слившись с аспидным фоном высокого яра. Но ненадолго. Через какие-то секунды вновь появилась в небесном просвете, будто материализовалась из небытия, повернула обратно и начала теперь уже молча пикировать едва не на нас. С шумом пронеслась прямо рядом, ударив по нашим лицам воздушной волной, и нырнула в морок хвойной чащобы. Я отшатнулся. А Славка Хомяков от неожиданности едва не свалился с огромной коряги, на которой мы оба сидели, и долго не мог насадить на крючок нового червяка. Что это он? Неужели так испугался? Однако я тут же позабыл и о нём, и о выходке бешеной птицы, потому что клёв был отменный. Именно теперь, в сумерках, на нашу самодельную снасть вдруг валом повалил отборный краснопёрый елец, и мы только успевали закидывать, предварительно отвязав от удочек за ненадобностью поплавки. Не успеет грузило опустить леску лишь на малую глубину быстрого стрежня, как слышишь: дёрг! дёрг! Подсекаешь — и вот он, в руке, упругий вертун. Рука быстро мёрзла от соприкосновения с мокрым холодом рыбины, и на пальцы приходилось периодически торопливо дышать… Клёв оборвался так же разом, как и возник. И тут мы увидели, что порядком запозднились, что вокруг уже ночь. А до заброшенной таёжной избушки, где мы решили заночевать, надо было ещё топать да топать. — Двинули! — как-то странно передёрнулся Славка и, кое-как смотав удочку и взяв котелок, неохотно, с оглядкой, стараясь держаться ближе ко мне, ступил на тропинку. Тропинку можно было назвать таковой лишь условно, потому что она была протоптана смолокурами ещё в незапамятные времена и давно затянулась травой, будыльями и кустами, которые будто клешнями сжимали с боков две стены леса. Тропинка беспрестанно виляла, изгибалась ужом между деревьями, и мы в темноте то и дело натыкались на что-нибудь, цеплялись удочками за пружинистый лапник. — Бросим эти удочки к лешему! — крикнул я. — Завтра утром захватим, всё равно пойдём мимо… И только я эти слова произнёс, кто-то сбоку как охнет, как шарахнется в сторону, как затопочет, как зашумит, что у меня от неожиданности на затылке даже волосы шевельнулись. Славка схватил меня за руку. — Не вякай что ни попадя! — зашипел. — Не поминай его не ко времени! — Славку трясло. Глаза парня сделались круглыми, как у совы. — Кого — его? — Т-с-с-с! — Славка приложил к губам палец. — Того, кого ты только назвал! — Он намеренно избегал слова “леший”. — Это тебе не при солнышке ясном, это… Да и место — сущее его обиталище. Он, братец, живо… Я сделал попытку засмеяться. Получилось неестественно, нервно. — Да ты чё? — не узнал я собственный голос. — Это же был лось. А то, может, косуля. Дремала под елью, мы её спугнули, она и рванула… Но по спине моей уже пробежал холодок. Вспомнилась вдруг ворона, её странный полет прямо на нас, её жуткое молчание при этом, будто она была призраком, пытавшимся нас мысленно смять, раздавить, уничтожить, а более всего — перепугать до полусмерти. Тогда я от её выходки отмахнулся, тут же отвлёкшись, теперь вот не отмахивалось, не отвлекалось. Не потому, что обычные вороны в обычных условиях так себя не ведут, а потому, что только сейчас, очутившись в этой кромешности, я до конца осознал, где мы со Славкой находимся, куда нас с ним занесло. А до этого всё как-то так… То был Омеличевский урман, который даже взрослые люди нашей деревни ближе к сумеркам стороной обходили. Что-то тут творилось неладное. Именно где-то здесь много лет назад, ещё задолго до Великой Отечественной войны неизвестно отчего умер искавший потерявшуюся корову дед Никанор Перелыгин. Именно где-то здесь год назад, заблудившись и проплутав сутки, полоумная Таля Тарасова окончательно потеряла дар осмысленной речи и только произносила после этого одно слово, дико тараща глаза и показывая в сторону урмана рукой: “Там… там… там…” И всё же больше всего я почувствовал неуют от того, что увидел испуганным Славку. Первый раз в жизни. Это было так невероятно, так неожиданно! И смущало больше, чем ночной лес и его живые и мнимые обитатели. Славка слыл парнем сорви-голова. Что-нибудь напроказить, сочинить авантюру, сдерзить старшему — раз плюнуть. Не он ли больше всех хохотал над россказнями суеверных старух? Не он ли и слушать не захотел, когда я было начал отнекиваться от похода на Омелич с ночёвкой? Не он ли… Впрочем, тогда, по младости лет, по неопытности я не мог ещё знать о том, что самые егозливые, шумные, неуправляемые, самые бойкие на слова люди в непривычных условиях оказываются и самыми жалкими трусами… Началось всё совсем неожиданно. У Славкиной матери, тёти Шуры, заболела в соседней деревне Тарской сестра. Собравшись к ней на неделю, тётя Шура попросила мою мать разрешить мне, человеку, по её словам, “самостоятельному и сурьёзному”, пожить эту неделю с её “баламутом”. Мне разрешили, и я тут же с великой радостью переселился к приятелю. От бесконтрольности, от свободы мы ошалели и, едва прибежав из школы, начинали придумывать для себя приключения, а точнее сказать, просто-напросто осуществлять очередные Славкины лихие задумки: “самостоятельный” человек оказался в одно мгновение под пятою у “баламута”. В первый вечер мы мотнулись на колхозную молотилку и незаметно умыкнули оттуда четыре полных кармана гороху, который до полуночи жарили на плите и хрустели потом, как печеньем. Во второй вечер посетили охраняемый глухим сторожем Панфилычем сельповский склад, в ограде которого под навесом держалась в плохо закрытых бочках сахарная брусника. В третий вечер нам захотелось малосольной стерлядки, и мы наладились было на чердак к чалдону Сысою Панову, но у Сысоя, как назло, оказался отцепленным кобель Поликарп… Мы сидели на русской печке, ели с солью остывшую картошку в мундирах и вели всякие разные разговоры, в основном про еду, с которой по случаю военного времени было весьма скудновато. — Эх, опяток бы сейчас жареных, а! — вздохнул Славка. Почему он вспомнил именно про опята, не знаю, но я так обрадовался, что могу эту тему продолжить. — А я знаю, где их навалом, — похвастался. — В прошлом году мы с дедом Усковым ездили на сельповском быке по дрова в Омеличевский урман, так на такую деляну наткнулись, что — ой! Вместе с дровами полвоза грибов привезли. Не было во что собирать, так мы рубахи поснимали, дедов дождевик в мешок превратили… Там ещё рыбака из деревни Шутовской повстречали. Сидел с удочкой у реки и не успевал таскать из неё окуней… А ещё там в самых дебрях избушечка старая есть, оставшаяся от когдатошних смолокуров… — Да ты чё? — подхватился Славка, тряхнув меня от радости так, что я едва с печи не слетел. — Вот здорово! Вот в самый раз! Завтра же туда и махнём. И — с ночёвкой. Суббота как раз, послезавтра не в школу… Ай да Николаха! Ай да молодец, что припомнил! Мне ведь ещё ни разу не доводилось в пустых лесных избушках гостить. Я понял, что чуток перегнул. — Пустые лесные избушки — не шутка, — пошёл на попятный, — да ещё ночью, да ещё на Омеличе… — Да бро-о-о-сь ты! — отмахнулся весело Славка. — Причём тут ночь? Причём тут Омелич? Мы же не девки. Чепуха это всё! — Но-о… — Да никаких “но”! Если что, на меня полагайся… Я и положился. Как было не положиться на такого героя. И на тебе! Герой взял да и скуксился. И меня заразил своим страхом. Всё-таки шастать по ночному урману — это вовсе не то, что турусы разводить на тёплой печи. И даже не то, что из-под сельповского навеса бруснику сладкую красть. Вот уж почудилось, что сбоку, в гуще дерев, кто-то стонет. Вот уж стало казаться, что по тропинке следом за нами кто-то крадётся. И опять вдруг припомнилось, как озарило. Ещё до появления вороны, но уже предвечерьем, у реки появился неказистенький мужичок. В дождевичишке, в худых сапогах. Откуда появился, как появился — неведомо, но только когда мы обернулись на шорох, он уже стоял на ярке и смотрел на нас, как-то неестественно щурясь. — Рыбачите? — полюбопытствовал. — Рыбачим, — ответили мы. — Да ведь поздненько уже, пора бы до дому. Славка ляпнул: — А мы здесь ночуем. — Ой, не надо бы ночевать-то, ребята, ой не надо бы! — запричитал мужичок. — А чего? — Когда узнаете чего, поздно будет… Он исчез так же неожиданно, как появился. Что имел в виду этот странник? Кто он таков? Сзади треснул сучок. Потом ещё и ещё, уже громче. — Бежим! — взвизгнул Славка, бросая в сторону удочку, и первым припустил во всю прыть. Я, не отставая, — за ним. Страх перед неведомым, перед потусторонним был сильнее даже страха перед гадюкой, на которую я однажды едва не наступил босою ногой… Но разве в тайге разбежишься? Да ещё в темноте? То колдобина под ступню подвернётся, то пружинистая еловая лапа охватит плечи, да так, что, кажется, и впрямь сам нечистый на тебя посягнул и уж никогда не отпустит. А чащобе нет ни конца, ни краю, будто она специально грудится на пути. И днём-то этот глушняк казался безумно длиннющим, а теперь и подавно. Обо что-то запнувшись, я брякнулся. Чуть не заорал от боли в колене. Однако делать было нечего. Вскочил и опять побежал, потому что Славка и не подумал останавливаться и поджидать… Наконец-то обозначился серый прогал старой вырубки с высокими пнями, с поваленными кое-где гнилыми стволами, с тёмными копнами лиственного подроста, а посередине вырубки — мрачный силуэт покосившейся, наполовину ушедшей в землю избушки. Вот она, её осклизлая, полупрелая, но ещё вполне пригодная дверь, которую мы днём, опробуя, не раз, не два закрывали и открывали. Мы подскочили к ней, уже готовые юркнуть в затхлое чрево избушки и облегчённо вздохнуть, как оттуда чёрным шаром выкатилось нечто, едва не сбив нас с ног, и поскакало, поскакало прочь, сильно подпрыгивая. От неожиданности у меня подкосились ноги, и если бы сейчас Славка снова куда-то рванул, я бы этого сделать не смог. Что это? Нечистая сила? Или всё-таки какой-нибудь колонок, заяц, лис? Как мне ни было страшно, я всё-таки постарался убедить себя, что это живое существо — куда деваться-то было, — и ступил через низкий порожек. Славка не двинулся с места. — Не совался бы, а! — прошептал. В избушке была смоляная, тяжёлая темь. В каждом углу её чудилось что-то притаившееся, неведомое, холодящее душу опасностью. Нащупав лавку, я поставил на неё котелок, перевёл дыхание и позвал Славку: — Иди давай! — Голос мой дребезжал. — Там, где зверь был, ничего потустороннего быть не может. Не дрейфь! Откуда я взял это, сам не пойму, но Славка поверил, присоединился ко мне. Мало-помалу наши глаза стали привыкать к темноте. В углу обозначилась широкая лежанка с ворошками иструхшего сена у изголовья, посередине замаячила кирпичная печь, к которой был притулен шаткий стол, на стенах проклюнулись очертания грубых, топорно сделанных полок… Впрочем, если бы всё это мы не увидели ещё днём, мы вряд ли бы сейчас различили, где тут и что. Кроме, конечно, оконца, которое, несмотря на свою и так-то скромную величину, было ещё на две трети заколочено досками, но всё-таки тускло отсвечивало единственным серым квадратом стекла, и через него при желании можно было заметить в небе даже несколько звёздочек. На всякий случай мы заперли дверь на щеколду. Сев на лавку, погрызли репы с морковью, что ещё оставалась в мешочке, и решили уже заваливаться на лежанку, но тут почувствовали, что нас пробирает холод: в избушке было промозгло, как в леднике. — Эх, печку бы сейчас растопить! — жалобно пробормотал Славка, которого начинало не на шутку трясти. Я только хмыкнул. Дошло, наконец! А не я ли ещё сразу, как только мы появились в урмане и осмотрели избушку, предлагал немедля заготовить побольше доброго хвороста на ночь, чтобы потом всё шло, как надо, так куда там! Взбалмошный, живущий только сей минутой и никого не желающий слушать Славка лишь отмахнулся: “Успеем!” Ему не терпелось тут же взять от леса всё, что только возможно. Первым делом, наткнувшись на небольшое болотце, он накинулся на росшую там голубику и, пока не наелся её до отвала, не отошёл от делянки. Потом кинулся искать грибы, чтобы тут же на костре сварить грибной суп. Грибов не было. А скорее всего мы их просто-напросто искали не там. Я говорил, что надо прочёсать вырубку, а Славка метнулся в самую гущу ельника, в сторону речки Омелич. Опростоволосившись с грибным промыслом, он в мгновение решил переключиться на рыбную ловлю. Мы вырезали подходящие прутья для удилищ, привязали к ним лески и, выйдя к Омеличу и облюбовав подходящее место, закинули снасти. Так как в лес мы пришли уже после школы, во второй половине дня, то вечер, а потом и кромешная, полная призраков ночь ждать нас себя не заставили. И вот мы сидели теперь, дрожали от холода в своей пропитанной потом после недавнего заполошного бега одёжке и не знали, что делать. Попытаться уснуть в таком положении было нечего думать. А ночь впереди предстояла по-осеннему длинная до бесконечности. — Пошли! — не выдержал я. Славка, казалось, не понял: — Куда? — За дровами, куда же ещё! Славкина рука взметнулась к голове, и я скорее не увидел, а догадался, что он покрутил у виска указательным пальцем. — Ну! — повысил я голос. Славка не шевельнулся. — Ладно, сиди… Но мне не хочется умирать от полного окоченения… Лучше уж… — Я поднялся и двинулся к выходу. Сердце у меня заходилось от страха, но я решил: будь что будет. И тут, бросив взгляд на оконце, я не увидел в нём звёздочек. Оконце заслоняла какая-то тень. У меня подкосились колени, я готов был с криком вернуться на место. Но в это время ничего, видимо, не заметивший Славка со вздохом поднялся, шагнул в мою сторону. Отступать было поздно. И некуда. Мы осторожно вышли за двери. И едва сделали пару шагов, как из-за избушки бесшумно вымахнула какая-то огромная птица и, на секунду зависнув над нами, метнулась в сторону и пропала. “Сова, — догадался я. — Она, наверно, и закрывала как-то оконце”. На душе стало малость полегче. Собирая на ощупь попадавшие под ноги прутья, сучья, коряжинки, мы удалились на небольшое расстояние от избушки и вскоре упёрлись в тёмную стену одной из гряд осинового густого подлеса. Я почему-то подумал, что внутри его с мелким валежником побогаче и шагнул было в гущину, а Славка стал эту гущину огибать… И вдруг, наклонившись за очередной дровяниной, я с оборвавшимся дыханием услышал какой-то непонятный, холодящий кровь звук: — И-и-и-и-и-и… Я вскинул голову, распрямился, выпустив валежник из рук… Это Славка, выгнув неестественно спину, пучился куда-то за стенку гряды и тоненько, монотонно визжал: — И-и-и-и-и-и… Точно так он визжал однажды, когда упал с дерева в палисаднике бабки Агафьи Корызновой, куда забрался за прихваченной первым морозцем рябиной, и угодил на стоявшую внизу открытую бочку, да так, что одна нога оказалась снаружи бочки, а другая — внутри… Я подбежал к нему и… волосы на моей голове не то что зашевелились, они, кажется, зашелестели, как сухая трава на ветру. Шагах в десяти от нас, там, куда, будто заворожённый, неотрывно смотрел Славка, в стылой ночной темноте на фоне звёзд и пнисто-ствололомного хаоса брошенной вырубки… одиноко стоял весь светящийся мертвенным, голубоватым мерцанием человек и неотрывно, с какой-то сатанинской беззвучной ухмылкой смотрел огромными глазищами прямо на нас… Если бы Славка не визжал так противно… Ведь где-то кто-то нам уже говорил… Я не помню, как мы сорвались с места, как мы бежали, как мы очутились в избушке. Помню только, что даже холод перестал для нас быть таковым. Всю ночь мы с ужасом прождали, что вот сейчас дрогнет под чьей-то неведомой силой избушка, распахнётся, несмотря на задвинутую щеколду, старая дверь и… Однако ничего не случилось, и мало-помалу наступило утро, да такое светлое, чистое, звонкое, что вскоре всё происшедшее ночью — да и сама ночь! — показалось нам просто сном, далёким-далёким и уже несерьёзным… Мы выбрались из своего произвольного заточенья на волю. Лес пел и звенел, радуясь новому дню. Бум, бум, бум! — барабанил дятел на сухостоине. — Тиу-ти, тиу-ти! — подавала знать о себе из ельника рябушка, а рябчик ей восторженно отвечал: — Фию-фию, фиють-тию! Прилетела рыжая сойка, уселась на крышу избушки и, разглядывая нас, задёргала кокетливо своей хохлатой головкой, озорно поблескивая любопытным глазом. Мы двинулись в ту сторону вырубки, куда вчера не удосужились заглянуть. То и дело нам стали попадаться грибы, правда, не свежие, а уже подвяленные, а то и сухие, и не на земле, а на ветках деревьев, на их острых сучках. — Белки на зиму запасли, — объяснил я удивлённому Славке. — А вот те грибочки, что на пеньке разложены, — это барсук, известный аккуратист, позаботился… — Всё-то ты знаешь! — Это мне дед Усков объяснил. — Стоп! — блеснул вдруг своими вёрткими глазками Славка, вновь став бесшабашным, непредсказуемым смельчаком. — А почему мы прошли мимо того осинника, за которым ночью светящийся призрак нас напутал? Что там, интересно, сейчас? Пошли, поглядим! Я не возражал. Мы вернулись. И что бы вы думали? Точно на том месте, где ночью горел синеватым огнём человеческий силуэт, сейчас торчал высоченный, двухметровый остаток сломленного древесного ствола, от полу и до щербатого верха облепленный тугими опятами. …Только многие годы спустя, будучи уже пожилым, я узнал, что грибницы опят могут светиться во тьме. Точно так, как гнилушки. Март 1999 г. ВСТРЕЧА У ОЗЕРАЯ только что вышел из кедрача, по которому в бесплодном поиске ранних июльских маслят отмахал километров с десяток, и, усталый, спустился по откосу в пойму Кети, к тихой воде небольшого сонного озера. Зной стоял нестерпимый, и мне захотелось напиться. Напившись, я сбросил куртку и сапоги и с удовольствием присел на прохладную травку почти у самой кромки глинисто-песчаного берега. Взбаламученная мною вода в заводи вскоре успокоилась, посветлела, и по её зеркальной поверхности снова запорскали молниеносные водомерки. Появились чёрные, блестящие на солнце жучки-вертячки, завертелись в бестолковом хороводе в сторонке от водомерок. Я взмахнул нарочно рукой — нырь! — и нету вертячек. Потом опять враз появились и опять завертелись. А над головою потрескивали прозрачными крыльями виртуозы-стрекозы. Повиснет в воздухе иное тёмно-синее или бронзово-золотое чудо и висит какое-то время неподвижно, но вдруг юрк круто вниз или вбок и опять висит, как ни в чём не бывало. Только слышится треск, будто кто-то шелестит фольгой. Вокруг был свой удивительный мир, настолько не похожий на нашу привычную повседневность, что мне в какой-то миг показалось, будто попал я на совершенно другую планету, и я восторженно и глуповато предался праздно-бездумному созерцанию. — Будь здоров сто годов, а что жил — не в зачёт, — послышалось вдруг за спиной. Я обернулся и увидел рядом неизвестно откуда взявшегося странного старичка. Был он сухонький, невысокий, в старомодной выгоревшей кепчонке и, несмотря на изнуряющий пал, в брезентовом дождевике. Старичок прищуристо смотрел на меня маленькими зеленовато-синими живыми глазками и улыбался. Мне показалось, что я его уже где-то видел, хотя чувствовал, что вижу впервые. Всё дело в том, что сколько я ни брожу по нашим сибирским лесам, я постоянно встречаюсь с такими вот старичками, чем-то неуловимо, но удивительно похожими друг на друга. Обязательно они в грубых дождевиках, обязательно в лёгких броднях, перехваченных под коленками ремешками, обязательно с неизвестно чем наполненными котомками за плечами, обязательно улыбчивы, словоохотливы и обязательно философы-самоучки с мыслями яркими, самобытными, порою до смешного наивными, а порою мудрыми до космической беспредельности. Говорить с такими людьми и интересно, и трудно ужасно. Никогда не предугадаешь, куда этот ясноглазый лесовик, подобно стрекозе, сделает очередной умственно-словесный скачок. Неужели и этот из тех же? Ну, конечно! Из каких же ещё? — Глядишь? — спросил он с хитринкой, уже самой интонацией подразумевая нечто значительное, не совсем мне понятное. — Гляжу, — сказал я. — И думаешь? Я растерялся. — О чём? — Да обо всём этом! — раскинул он руки. — О солнышке. О небе. О воздухе ароматном. О травах. О многообразии и неповторимости мира. О себе. О вечности, наконец. — Ну-у-у… — замычал я, не успев сообразить, что сказать. А он уже садился напротив меня и, дерзко глядя в глаза, с напором отчитывал: — Зря, зря, мил человек! В нашем с тобой возрасте постоянно надобно думать. Особенно вот в такие прозрачные, алмазные дни, когда птички чирикают, стрекозы порхают, бабочки изумляют красотой изумительной. — И вдруг резко спросил: — Ты веришь в бессмертие? По-другому, в потустороннюю жизнь? В существование души? Это было так неожиданно! — Да-а… как бы это вам… попонятней сказать, — пожал я плечами. — С одной стороны вроде бы верю, а с другой стороны… Как-то оно непривычно… — А я верю! — убеждённо перебил он меня. — И понимаю причину сомнений твоих. Сомнения твои от недостатка наблюдений, от лености мысленной. Ты уж меня извини! И смотри, что происходит. Мы так устроены, что не можем себе представить жизни вне тела, жизни без пищи, без воздуха, то есть жизни в совсем другом состоянии. В духовном, в эфирном… А почему такого не может существовать? Только потому, что оно недоступно нашим мозгам? Но мало ли кому и почему недоступно! Если мы не видим — это вовсе не значит, что его нет… Вот возьми хотя бы эту мерзопакостную гусеницу, которая ползёт по молодому листу и которая только тем и занимается, что жрёт зелёную древесную плоть да гадит там же, где жрёт. Разве знает она, что станет со временем прекраснейшей бабочкой и будет летать над цветами, над медовым благоуханием? Да и может ли она вообще видеть бабочку, даже ту, которая рядом садится… Или та же личинка, живущая в болотной воде не месяц, не два, а несколько лет, — по нашим понятиям, вечность! — и только линяет раз десять. Разве ведает она, что из её нутра потом выползет лёгкая, изящная стрекоза и станет украшением неба? Может ли знать эта постоянно жующая и испражняющаяся тварь, что ждёт её за пределами сегодняшнего бытия? Какие выси, какие просторы, какое восприятие мира усладит её существо, когда мир этот будет виден одновременно и слева, и справа, и сзади, и спереди — ведь глаза у стрекозы по всей голове… Так и человек вечно не знает и никогда не узнает, что ждёт его после смерти, какая “бабочка” или “стрекоза” выпорхнет из его бренного тела. Но это вовсе не значит, что она не выпорхнет! Если есть одна форма жизни, есть и другая. А если так, то жизнь едина и бесконечна, и человек просто не может из ничего завестись и так же потом превратиться в ничто. Поэтому всегда думай о том, что ждёт тебя “там”, и веди себя соответственно… Старичок проворненько встал и, одёрнув дождевик, поправил лямки своей холщовой котомки. — Тебе не на ту сторону Кети? — спросил деловито. Я ответил, что нет. — Тогда прощевай. Иначе на паром опоздаю. Удачи и счастья, братец, тебе. — Удачи и счастья! — эхом повторил я. Он ушёл, а я остался сидеть в непонятной растерянности. ТАЙНАНа дворе завернуло градусов под сорок, если не больше. В тот год зима вообще была очень холодная, от морозов деревья трещали так, как будто кто-то сучья через колено ломал, а по ночам на Тогур опускались настолько густые туманы, что за несколько шагов встречного человека можно было обнаружить лишь по звонкому снежному скрипу. В такие вечера меня тянуло в уютную, жарко натопленную кухню Берков особенно сильно. Сашка, как всегда, работал за верстаком, вжикая фуганком по очередной заготовке, возле которой игривые стружки уже курчавились не ворохом — целой копной. Я поздоровался и сел на табуретку, не мешая ему. Через какое-то время заявился Аверя в своём добротном тёмно-синем полупальто, руки в карманы, весь из себя серьёзный и важный. Влетели Юрка с Гришаней. Немного погодя деликатно постучал в дверь Саша Брода. Нашей компании он был, безусловно, не ровня, но у него с Берком имелись какие-то свои дела, и он нередко захаживал к нему, с удовольствием просиживая с нами до позднего часу. — И когда вы повесите лампочки в подъезде и на этажах? — своим по-женски тоненьким голоском пропел Саша Брода. — Поднимаешься по лестнице, и сердце в пятки уходит. — Во-во! — поддакнул Аверя. — Так и кажется, что в чёрной темноте тебя кто-то из угла за задницу схватит. — Вчера в двенадцать ночи, — подал голос неразговорчивый Гриня, — когда локомотив заглох и свет погас во всём Тогуре, опять в проходной кто-то за печкой громко стонал. Дежурная вахтёрша чуть с ума не сошла. В больницу положили сегодня… Это определило тему дальнейшего разговора. Все в Тогуре в те годы почему-то постоянно помнили, что лесозавод стоит на старом остяцком кладбище, и многим на его территории блазнилось всякое. Мы рассказам о тех таинственных происшествиях искренне верили и всегда были рады лишний раз пощекотать свои нервы, особенно когда было что-нибудь новенькое, касающееся не только лесозавода. Сердце замирало, душа уходила в пятки, озноб гулял по спине. Берк оставил в покое фуганок, отмахнул стружки в сторону, сел на верстак. — Говорят, — сказал, — под Колпашевским мостом опять чудеса начались… Мы притихли. Мы все, кроме Юрки Глушкова, очень хорошо знали, что год назад из-под этого самого моста, находящегося всего в двух километрах от Тогура, милиция извлекла почерневший труп неопознанного мужика, после чего там, под мостом, ночами стали слышаться какие-то странные шорохи, голоса, от которых у поздних пешеходов отказывали ноги и волосы становились торчком. Потом всё утихомирилось. И вот, значит, опять… — Шёл недавно Леонтий Мурзин из Колпашева, — продолжал Сашка Берк. — Как раз двенадцать часов ночи было, когда он на этот мост деревянный ступил. Скрип-скрип по заснеженным брусьям. И вдруг кто-то как засвистит под мостом, как завоет! В кухню неслышно, со стулом в руках вошла Нинка. Села рядом, стукнув стулом о мою табуретку. Я вздрогнул. В лицо изнутри ударило жаром. Что-то во мне происходило непонятное в последнее время. Я стал видеть Нинку во сне, а при встрече — стесняться. Она мне стала казаться особенной, не похожей на прочих девчонок, она — волновала. — А мне Петька Стариков рассказал… — повернулся к Нинке Аверя, но она демонстративно от него отвернулась… В этот миг опять потух свет, как это частенько бывало, и всех объяла могильная чернота. Кто-то ойкнул, кто-то испуганно засопел. А я почувствовал, как в мой локоть впились Нинкины горячие пальцы. Лампочка тут же заалела тонкой спиралью и снова вспыхнула пронзительно-ярко. Нинка быстро отдёрнула руку. Кто-то зашарашился под входной дверью. На пороге стоял… Акарачкин. — Здорово ночевали! — щурясь на свет и так-то узкими, как щелки, глазами, бодро поздоровался старый селькуп и потряс бородёнкой, стряхивая мороз. — Зашёл вот… — И шагнул в кухню. Нинка вскочила и подставила ему стул. — Подвинься, — шепнула, подсев с краешку на мою табуретку. — А вы чё это, милые, не запираете избу? — глянул Акарачкин на Юрку Глушкова и Гриню. — Захожу к вам — всё поло. И никого! — Так тётя Поля дома была, — насупился Юрка. — Наверно, вышла куда-то к соседям. Мы никогда дверь не запираем, если ненадолго уходим. От кого запирать? — И зря! — резко бросил ему Акарачкин. — Такие времена, однако, пошли в нашем Тогуре… Смотайтесь, заприте! Юрка с Гришаней переглянулись. Я чувствовал, как им не хотелось сейчас нырять в темноту, на мороз. Но — пошли. Пока их не было, Акарачкин молчал. И все мы удивлённо молчали. Ребята вернулись. Тогда Акарачкин стал объяснять свой визит. — Пришёл на дежурство — не моя смена. Домой — неохота, спать ещё рано. Туда заглянул, там посидел. Решил навестить куму Полину Евсеевну. Шагнул, нет никого, дверь, как рубаха у блатяка, распахнулась до пупка… Увидел свет у вас наверху, дай, думаю, загляну… “Что-то он финтит, лесной чародей, — подумалось мне. — Какая кума? По какому пути? Он живёт со своей бабкой на старочалдонской улице под названием Сталинская, которая, если от лесозавода, совсем в противоположную сторону. Не то что-то, ой не то!” В это время Берк нетерпеливо ёрзнул на верстаке. — А в заводской пилоточке в ночную смену ещё случай был. Тоже погас свет, и пилоправу Пунгину остатка гнилозубая с горящими глазами в углу примерещилась… — Это что! — перебил его Брода. — Вот со мной был случай, так случай… — Дак говори! Саша Брода, странно покосившись на Акарачкина, начал рассказывать. * * *— Деревенька эта, под названием Косолобовка, была отживающей. Из двух десятков старинных чалдонских домов примерно треть пустовала. Именно поэтому я и выбрал себе для временного жилья Косолобовку, облюбовав на отшибе, под яром, рядом с сонной протокой пустую избушку. Я был в отпуске и большую часть времени предавался утиной охоте да сбору кедровых орешков, в перерывах с удовольствием занимаясь немудрящим домашним хозяйством или просто сидя на завалинке и перебрасываясь незатейливыми словами с косолобовцами, которые нет-нет да и спускались по крутой тропке к протоке за водой или по рыбацким делам. Однажды я увидел на тропинке старуху, которая едва тащила в гору два тяжёлых ведра. Я соскочил с завалинки и кинулся помогать. Старуха с благодарностью уступила мне ношу, а когда мы добрались до ворот её ветхой усадьбы, как-то особенно на меня посмотрела своими добрыми вроде, голубыми глазами и сказала чуть-чуть нараспев: — А и ладно, сынок, а и ладно. Авось и я тебе когда-нибудь услужу. Я пожал плечами, недоумевая, чем эта полунищая древняя женщина может мне услужить, и подался тихонько к себе. У спуска с угорья увидел с вёслами под мышкой разбитного косолобовского рыбака Данилу Ермилова, который, не здороваясь, бросил: — Никак ты, милый человек, уже и с местными колдуньями вступаешь в контакт? — С какими колдуньями? — Да с Сычихой своей, с Ефросиньей. У них ведь, у Сычовых, испокон веку в родове все бабы колдуньями были. Смотри! — Чего смотреть-то, Данила? — А после узнаешь, — ухмыльнулся Ермилов и, обогнав меня, побежал вприпрыжку по спуску к протоке, где у берега было привязано несколько лодок… Прошла примерно неделя. За это время я ещё пару раз помог Ефросинье Сычовой принести на гору воды и, как ни присматривался к бабке и издали, и вблизи, никаких особых странностей в ней не заметил. Бабка и бабка. Уважительная, тихая. Симпатичная даже. С явными признаками той чисто деревенской женской красоты, которая и в преклонном возрасте не исчезает, нет-нет да и проблескивает во взоре, в улыбке. Вот только больно худая. Настолько худая, что старое, когда-то модное платье свисало с её острых плеч десятками складок… …Тот день с утра был какой-то особенный. Солнечный, праздничный, яркий и одновременно тревожный. Не то парило, не то сушило. Душно было и тяжело. В воздухе будто что-то висело и давило на тело, на психику. “Очередная атмосферная аномалия, что ли?” — размышлял я и тем не менее к вечеру стал собираться на утиные плёсы, что у Дальнего озера. Проверил патронташ и ружьё, подшаманил своего верного Росинанта — старенький мотоцикл, служивший мне уже лет двенадцать. Обычно во время этих сборов-подготовок моя вислоухая четвероногая Клеопатра исходила в нетерпении на визг. Она металась, прыгала мне на грудь, норовя лизнуть в щёку, и всё не могла дождаться, когда я заведу, наконец, мотоцикл, посажу её в люльку и мы помчимся в угодья. А тут Клеопатра словно переродилась, превратившись из страстного спаниеля в равнодушную и лениво-тупую дворнягу. Она лежала в углу на подстилке и на все мои призывы лишь воротила на сторону морду. Заболела? Да нет, отчего! Да и по глазам её было видно, что не в болезни тут дело. В чём же тогда? Каприз? Отчего? Ждать, однако, было некогда, да и человек я характером крутоватый, уж если что-то решил, никто и ничто меня не задержит, и потому, чертыхнувшись, я оставил Клеопатру в покое, сел на мотоцикл и поехал. За околицей встретил Сычиху с грибной корзиной в руках. Притормозил, заглядывая, хороши ли грибы. — Чего без собаки? — непонятно прищурясь, спросила старуха. — Бес её сегодня в темячко клюнул. — Вот-вот. — Что — вот-вот? Старуха положила мне шершавую ладонь на плечо. — Не ездил бы сегодня на охоту, а, парень, — сказала просительно, жалобно даже. — Это почему, интересно? — Не ездил бы, а! — отводя глаза, повторяла она настойчиво, как заклинание. — Да вы что сегодня все, с ума посходили? — вновь вспылил я, смерил бабку с головы до ног насмешливым взглядом и, газанув так, что мотоцикл поехал, козлом подскочив на дороге. Бабка что-то кричала вослед. Кажется: — Ну, смотри тогда! Ну, смотри! Я злился долго, сам не зная, на кого и за что. Скорей всего, сам на себя, а не на собаку и не на старуху. Тревожно мне было от их поведения, особенно на ночь глядя. И как бы я ни отгонял эту тревогу, она всё возрастала и возрастала. Где-то глубоко внутри ворошилось: “Может, вернуться? Всё равно с таким настроением путней охоты не будет”. Но робкие поползновения разума заглушило упрямство: “Подумаешь, взбрындила Клеопатра! Подумаешь, бабке что-то на ум взбрело!” Я и не заметил, как проехал две третьи дороги, бегущей по тальниковым пойменным пожням и чернолесью. Впереди показались знакомые жердевые мостки, после которых мне нужно было сворачивать вправо, на узенькую тропинку. Я и свернул, готовясь через несколько минут увидеть знакомые плёсы, а может, и уток вдали. Однако никаких плёсов, а тем более уток не было и в помине. Вместо хорошо известной, езженной-переезженной тропинки под колёса мотоцикла бежал какой-то глухой, ни разу не виданный мне просёлок. Что за наваждение? Что за напасть? Я остановил мотоцикл. Слез, огляделся. Совершенно незнакомое место! Жулькнул заводную педаль, развернулся, поехал обратно, надеясь возле мостков сориентироваться и определить, что делать дальше. Но и мостков я не обнаружил, сколько ни ехал. Грязная хлябкая дорога привела меня к краю бесконечного болота, неожиданно оборвавшись. Тупик. Очень странный, жутковатый тупик. Уж не брежу ли я? Нет, не бредил, не спал. Вот комар сильно впился в подглазье. Вот второй проколол кожу на пальце руки, а вот какая-то птичка, пролетая, брызнула тёплым прямо на щёку. Какой уж тут бред, какой сон? Передо мной стояла высоченная развесистая сосна. Метрах в пятнадцати от неё по окаёмку болотца — вторая. Откуда они здесь появились? По всей местной пойме на многие десятки вёрст не было никаких сосен. Я сел под ближним деревом на мощные корни, задумался. Что-то в мире происходило не то. Бежать надо с этого неприятного места, бежать! Я вскочил и стал лихорадочно заводить мотоцикл. Он не заводился, хоть лопни. Тогда я плюнул на него и снова опустился на корни. Меня окутывали плотные сумерки. Впопыхах я только теперь увидел, что был уже глухой вечер, на глазах переходивший в чёрную ночь. Надо было что-то придумывать. Я насобирал хворосту, сухой травы и попытался развести костёр, но спички не зажигались. Их будто кто-то задувал, хотя было безветрие. В сердцах я полностью извёл единственный коробок и без толку. Забросив его за ненадобностью, я едва не заплакал. И тут вспомнил, что искру можно добыть и от аккумулятора, а уж из искры всегда можно разжечь пламя. Выдрал из телогрейки кусочек ватки, капнул бензина и, достав всегда имеющийся под рукой моточек мягкой проволоки, стал на ощупь прилаживать к клеммам. Аккумулятор не искрил, он был мёртв. Ужаса особого я почему-то не почувствовал, хоть и вчера только возил аккумулятор на дозарядку, но вот зубы мои почему-то стали стучать, и сотни невидимых мурашей поползли по спине. Я схватил ружьё, загнал в стволы два патрона с картечью, сел на корни, прислонившись спиною к сосне и держа приклад на коленях, и стал ждать новых напастей, теперь уже готовый не только их сносить, но и защищаться, если придётся. Тьма вокруг была уже вязкой, как смоль. Повеяло гнилой сыростью, холодом. Бом! Бом! — раздалось вдруг с болота, будто кто ложкой бил в пустую кастрюльку. Что бы это значило? Откуда в топком, непроходимом болоте взялся кто-то с кастрюлькой? А бомканье приближалось, направляясь чуток наискосок, ко второй корявой сосне. — Эй! — крикнул я, не узнавая свой голос. На секунду всё стихло, а потом снова: бом! бом! — уже рядом. Волосы мои на голове, видимо, встали торчком, потому что я отчётливо ощутил, как зашевелилась кепчонка. И вдруг в том месте, где стояла вторая сосна, на уровне груди, я увидел ярко-красное мерцающее пятно величиною с чайное блюдце, норовившее вроде податься ко мне. Не испытывая дальше судьбу, я вскинул ружьё и шарахнул по “блюдцу” дуплетом. Оно исчезло, рассыпавшись в прах, зато неожиданно ярко и мощно вспыхнула мотоциклетная фара, озарив добрый клок болотного окаёмка, в том числе и вторую сосну. На ватных ногах, как лунатик, плохо соображая, что делаю, я подался к дереву, в которое бил, но ничего там особого не увидел, кроме кучно впившихся в кору крупных картечин. Я вернулся к мотоциклу, поколдовал над аккумулятором и всё ещё будто в полусне легко и незаметно разжёг большущий костёр, благо хворосту вокруг было много. У этого костра я и провёл остаток ночи, всё время дрожа и, несмотря ни на какие усилия, не в состоянии согреться. А утром спокойно, без приключений выехал сперва к мосткам, а потом и на пойменный торный просёлок, быстренько добравшись до дома. Въезжая в Косолобовку, будто по заказу встретил Сычиху. — Ну, как охота? — пытливо вглядываясь в меня, поинтересовалась она. Я рассказал. Подробно. Всё по порядку. — Что это было? — спросил. — А вот не стрелял бы — узнал, — с далёкой улыбкой ответила Ефросинья. И пошла, не оглянувшись ни разу. * * *— Ну? — первым нарушил молчание Берк. — Чё — ну? — непонимающе спросил Саша Брода. — А дальше? — А дальше… я продал мотоцикл, собаку и переехал в ваш Тогур. Мы долго сидели как бы в оцепенении. И вдруг Акарачкин сказал, что хочет на двор, в туалет. Туалет у нас был метрах в ста от крылечка, один на три огромных барака. Ушёл. Мы ждали, ждали его, но так и не дождались. Решили: пора по домам. Нинка едва уловимым движением ладошки коснулась моей руки, мол, до свидания, поднялась, пошла в комнату, которая выходила окном на лесозавод. И вдруг с диким воплем вылетела снова на кухню. — Пожар! Мы всем скопом кинулись в комнату. На территории лесозавода, чуть восточнее главного корпуса и лесоцеха, на месте старых отвалов древесных отходов ярилось мощное пламя. Вовсе близко от нас. |
Похожие:
 | Александр Бушков Сибирская жуть-2 Участие в конференциях, фестивалях, семинарах, форумах и т д. ( название мероприятия, место, год) | | Сибирская жуть Конкурсной комиссии по вскрытию поступивших конвертов на открытый одноэтапный конкурс без предварительного отбора |
| Бушков А. А. Россия, которой не было Мавродин Р. М. Образование Древнерусского государства и формирование древнерусской народности. М.: Наука, 1971 | | Александр Александрович Бушков Владимир Путин. Полковник, ставший капитаном I. порядок применения правил землепользования и застройки городского округа лыткарино и внесения в них изменений |
| Бушков Александр – Россия, которой не было (том 1) Россия, которой... Работа выполнена при поддержке ргнф, проект 06-06-00449а «Структура и диагностика личностного потенциала» | | Тема работы: «Жуть» русского фольклора» Цель работы В целях корректировки плановых объёмов программных мероприятий в 2013 г в связи с досрочным выполнением программных мероприятий по... |
| Сибирская государственная геодезическая академия Умение анализировать социальную реальность, выявлять социальные проблемы, их причины | | Сибирская государственная геодезическая академия Раскрыть механизм функционирования рыночной системы, дать анализ ее достоинств и недостатков |
 | Название раздела/темы Амазонская, Великая Китайская, Великие равнины, Восточно-Европейская, Западно-Сибирская, Среднесибирское плоскогорье | | Дата выпуска: 28. 12. 2006 Заглавие: в семью на праздник Хор-Тагна дарит тепло сиротам. Источник: Восточно-Сибирская правда |
| Рабочая программа дисциплины Федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего профессионального образования «Сибирская Государственная... | | Курсовая работа по дисциплине: «Организация автомобильных перевозок» Сургутский филиал фгбоу впо «Сибирская государственная автомобильно-дорожная академия (Сибади)» |
| Гоу впо «сгга» Кафедра астрономии и гравиметрии утверждаю ... | | Рабочая программа дисциплины Специальность 080507. 65 «Менеджмент организации» Утверждено к печати научно-методическим советом ноу впо сибирская академия финансов и банковского дела |
| Сибирская государственная геодезическая академия контрольные задания по дисциплине русский язык ... | | Уроков-диалогов на примере урока по теме: «Западно-Сибирская равнина и проблемы её освоения» Мбоу «Альшиховская средняя общеобразовательная школа Буинского муниципального района Республики Татарстан» |
