Скачать 9.17 Mb.
|
что он - педераст, приударил за ним; тут же: рыжий, раздутый, багровый латышский поэт77 восхищен перспективами Санкт-Петербурга; Блок задерживает посетителей: не остаться со мной; звонок: влетает Сергей Городецкий; а я - удаляюсь. Но я - вернусь, хотя бы закрыв лицо маской, закутавши плечи и грудь домино. Щ. - таки приняла;78 поняла, что не "Боря" сорвет замок с двери, а кто-то неведомый, с кинжалом под домино; надо снять "домино"; надо вынуть из пальцев "кинжал";79 и поэтому - дипломатия усовещаний, советов; пущены в ход и "глазки": сначала - "сестринские"; вдруг - "влюбленные"; вспыхивает "тигрица" в них; в который раз позиции мною взяты, ибо она признается, удостоверившись, что готов я на все для нее: - она любит меня; истинная любовь - торжествует. Мы - едем в Италию!80 Я, размягченный, счастливый, великодушный, - в который раз верю; нехотя уступаю ей: оба устали-де; небо Италии не для истерики; мне на два месяца - уединиться-де; уединиться - и ей; в августе - встреча; что значат два месяца? Впереди - вместе жизнь! Блок знает об этом; иду к нему; на этот раз внятно он скажется - дуэлью, слезами или хоть... оскорблением. Он: - "Здравствуй, Боря! Пойдем: мама хочет увидеть тебя". И - мимо белых стен, мимо шкапчиков, мимо зеленых кресел: в оранжевую столовую с открытыми окнами на сине-зеленоватую глубину вод, всю изблещенную; "Саша" подсаживает к Александре Андреевне, которая наливает мне чай; завтра экзамен; и он - уходит: к книге; иду вторично: его нет дома: после экзамена он поехал рассеяться на острова; мы сидим без него; вот и он - нетвердой походкою мимо проходит; лицо его - серое. - "Ты - пьян?" - "Да, Люба, - пьян"81. На другой день читается написанная на островах "Незнакомка", или - о том, как повис "крендель булочныи"; пьяница, клюнув носом с последней строки, восклицает: - "In vino veritas!"83 Я спросил Щ., как относится Блок к нашему будущему: - "Сел на ковер и сделал из себя раскоряку, сказавши: "Вот так со мной будет". - "И все?" Не убедительно! Убедительны: вызов, отчаянье или мольба; даже - пролитие крови; но - ни вызова, ни "человеческих" слез (разве я-то не выплакал прав своих?); и - решаю: с придорожным кустом - не теряют слов: проходят мимо; коли зацепит - отломят ветвь . Две темы, определявшие тогдашнюю жизнь, перепутались: "логика" чувств нашептала ложную аксиому: одинаковый эффект, высекаемый из разных причин, свидетельствует о том, что "причины" - одна причина: Николая Второго вижу я Александром Блоком, сидящим на троне; правительственные репрессии подливают масла в огонь моего гнева на Блока; бегаю под дворцами по набережным гранитам; и вот - шпиц Петропавловской крепости; сижу у Медного Всадника; лунными ночами смотрю на янтарные огонечки заневских зданий от перегиба Зимней Канавки, припоминая, как в феврале мы с Щ. стояли здесь, "глядя на луч пурпурного заката"85, мечтая о будущем: о лагунах Венеции; отблески этого - в "Петербурге", романе моем86. Если бомбою лишь доконаешь сидящего в нас "угнетателя", - брошенной бомбою доконаю его; разотру ее собственною пятой под собою; и, взрываясь, разброшусь своими составами: - "К вечному счастью!" Этими бредами объяснимо мое поведение перед зданием открываемой Государственной думы87, где закачался с толпою, качавшей меня перед мордою лошади, на которой качался усатый жандарм; но вот я разрываю свой рот до ушей и бегу за пролеткою... Родичева, которому прокричали "ура". Внешние впечатления Питера - пестрь "сред" Вячеслава Иванова; в башне огромного нового дома над Государственной думой я что-то сказал об искусстве88, за что Бакст жал руку, а Габрилович из "Речи" знакомился; слово сказал тогда длинный, с бородкой, блондин, - не седой - во всем прочем такой, как сейчас, Константин Александрович Эрберг; он высказался за анархию: точно, прилично; анархия получалась кургузенькая, скучноватенькая, как цвет пары: не то - серо-пегонькой, а не то - пего-серенькой. Тоже жал руку Зиновий Исаевич Гржебин, впоследствии издатель "Шиповника", а пока - чернобрадый художник, с лиловым бантом, но - в твердых, огромных очках роговых; скелетиком вышмыгнул из-за плеча поэт Дике; подмигнул; и опять ушмыгнул: за плечо; на другой день проснулся я: бухают два кулака; неодетый, выскакиваю из постели; и отпираю дверь; в щель ее высунулась головка, как - чертика: - "Это я - Дике: с кузиною Лелею;89 вы - надпишите". И - книга вышмыгнула; а головка слизнулась; одевшись кой-как, заглянул в коридор; там стояло и радостно улыбалось мне желтое нечто (наверное, волосы). - "Кузина Леля!" С Ольгою Николаевной Анненковой познакомился коротко я за границею, лет через шесть, не узнав в ней "кузины"90. Запомнился у Иванова начинающий пролетарский писатель Чапыгин, теперь уже крупный писатель; и врезался в память короткий и толстый, такой краснощекий, такой пухлогубый, с усищами, с густой бородкой, Евгений Васильич Аничков; казалось, что сам петергофский Самсон [Самый большой фонтан в Петергофе] бил - не он говорил; потрясая рукой, приподнявшись на цыпочки, храбро бросая в атаку живот, едва стянутый белым жилетом, казался скорее гусарским полковником он, чем профессором-меньшевиком; он поздней агитировал за "Петербург" - мой роман; и - спасибо ему. В час расхода гостей, когда толстое солнце палило над . крышами, мы очутились на крыше огромного дома, где толстый профессор-гусар ужаснул своей живостью; стоя на желобе одною ногой, он пятой другой резко дрыгал над крышею Государственной думы, воскинувши руку в зенит и приветствуя толстое солнце; схватясь за него, убеждали его: не низринуться; он же сопротивлялся, пыхтя. Вот и все, что осталося от литературного Питера; все - как во сне; отрезвляюсь лишь в Дедове91, когда - два удара: бац, бац! И один оглушил меня: разгон Думы;9 другой - раздавил: это - Щ.; извещала она, что любовь наша - вздор, что меня никогда не любила; о нет, не допустит она моего появления осенью в Питере; Гиль-да [Из пьесы Ибсена "Строитель Сольнес"], ее героиня, имеет "здоровую" совесть, которой она и последует . Знать, не Аничкову толстою дрыгать ногою от желоба крыши над бездною, а мне - в бездну броситься! МАСКА КРАСНОЙ СМЕРТИ [Заглавие рассказа Эдгара По94] Дедово! Душное, мутное, полное грозами лето, охваченное пожаром крестьянских волнений; от Волги шли полчища вооруженных крестьян, босяков, батраков; уже красный петух залетал над усадьбами; мощно поднялся аграрный вопрос; распространялись листки "Донской речи";95 и действовал осторожный "крестьянский союз";96 раз наткнулись в лесу на жандарма, который... "грибы" собирал, потому что в окрестных лесах собиралися тайно крестьянские митинги: доктор, Иван Николаевич, в дело это - внес лепту. Сережа все знал, сидя в бреховских, дедовских и на-довражинских избах; меня ж ориентировал "друг", рыжий Федор, извозчик, ужасный свергатель властей, почитатель Иван Николаича, доктора; Федор меня возил в Крюково; и возвращал меня в Дедово, стаскивая в буераки и вновь выволакивая между рощицами; он повертывал на меня красный нос и выбрасывал руку, показывая кнутовищем: - "За энтим леском - в сосняке, в том: намедни митинга была; хорррошо ж арараторы подымали; а все это - доктор: Иван Николаич! Года ведет линию; и - осторожен же: к энтому не подъедешь!" И вдруг, повернувшись, кидался хлыстом на клячонку: - "Но... но!.. Будет наша! А Коваленскую, энту, - мы выгоним..." Бросивши вожжи, - ко мне: - "Не Сергея Михайловича! Знают: он - за народ, как Михал Сергеич покойник". Семейные трения меж Коваленскими и Соловьевыми претворялись народом в легенду: о народолюбце, Михал Сергеиче; был-де эсером и он; все - Сережа; уж истинно вышло: папаша - в сынка, чтоб народ мог сказать: а сынок-то - в папашу пошел. Так, проехавшись с Федором, в Дедове я, бывало, сражаю Сережу: - "Откуда ты знаешь?" Сережа, бывало, рассказывает в свою очередь: Коваленских честят; но "бабусю" - щадил: ведь не столь уж с народом плоха она? Но - не любили старушку за "барыню"; да и за то, что читала, поджав свои губы, она лицемернейшие назиданья с террасы - таскающим ягоды бабам: у бабы надутый живот; а самой-то сынок - лапил баб; и за пазуху лазал: в кустах; что живот-то надутый - все видят; а кто надувал, еще надо расследовать. Друг мой захаживал к парням: орать с ними песни и щелкать подсолнухи; с ними он рос, а не то что "в народ ходил" он; с ним - в открытую; я же не лазил по избам, не щелкал подсолнухов, не агитировал; мне были ближе рабочие и городские мастеровые; оставшись с Сережей вдвоем, жарко спорили мы; и Сережа помарщивался на статеечки Каутского, мной привезенные; я же кричал на эсерство сермяжное в нем. Почему же мне дедовцы верили? Растолковали по-своему отъединенность мою: я-де есть закавыка такая, что... конспиративная, что ли; мне явно по избам ходить невозможно никак. Уважали - "дистанцию". Странная жизнь завелась тут: Сережа всклокоченный, перегорелый, взъерошась усами, свисающими над губой, искривленной усмешкой, бывало, трепнет: - "Помнишь ли прошлогодний июнь? Ты писал "Дитя-Солнце"; в крылатке покойного дяди ходил; и все ждал, когда будут цвести колокольчики белые... Нынче, смотри: и природа не та". Лето - душное: страсти душили. Жил в раскаленьи двух яростен, слитых в одну, изживаемую стиском рта до зубного скрежета: и - да чего тут! И слушали шелест дерев: нарастающий; листовороты раскрытые, ветви, паветви, сучья, суки трудно гнулись, качались; все ревмя ревело; и лиственный винт, отрываемый, в воздухе мчался пустом; из души вставал крик: бомбой бить - по кому попало, чему попало: убить! А - кого? Тут порыв отлетал; листья взвешивались, укрывая - коряги, стволы, суки, сучья; мы шелест листов утихающих слушали; те же: сушь, сонь. Оставалось выполнить клятву, почти договор, кровью собственной писанный: с нею бороться до... смерти кого-то из нас: за нее ж; я клятвой припер себя к стенке, и сам ужасаясь насилию; не за горами и август: положенный ею же срок: для нее; и - угрюмо продумывал форму насилия; виделось явственно: бомба какая-то брошена будет; а коли не так, разотрется она под пятою моею, коли не сумею убить я предавшую "я" - свое собственное; и, - в который раз, - упав в стол, умолял ее в письмах: себя же, себя ж пощадить, сознавая, что в мыслях и я - не по воле своей, а по воле судьбы - уж вступил на дорогу... Ивана Каляева. МОИ МОЛОДОЙ ДРУГ Наш флигелек приседал за кустами; над крышею шумы вершин, точно возгласы красных апостолов, тихо поскрипывал шаг; и - взрывалися ветви; и - красного цвета рубаха Сережи являлася; он сжимал кол; подобрал на дороге его, сделав посохом. Он в эти дни себе на голову вздувши страсть к миловидной девчонке, Еленке, служившей в кухарках у полуслепого художника близ Надовражина, каждый день молча меня уводил: мне Еленку показывать; а как Еленка вбежит с самоваром, - ни жив он, ни мертв; не посмеет взглянуть; опускает глаза; и скорее удавится, чем слово скажет; Еленка закусит лукавую губку и ноздри от пыха расширит; и бросит на стол самовар; и обратно топочет босыми ногами на кухне расфыркаться: носом в передник. Тогда попрощаемся; и верещим сухоломом; изогнутая еловая ветвь, как венок, протопорщена ярко-зеленою лапой над лбом его; этой веткой себя увенчал он в знак страсти; и весь испыхтелся под нею. - "Сказал ли хоть слово, хоть раз ей?" - "Ни разу, ни слова!" Не смел! Но поехал верхом верст за двадцать - в деревню, где братья Еленки, из лавочников, самых мелких, имели свой дом; о Сереже не слыхивали; он - является в красной рубахе, слезает с седла: предлагаю-де руку и сердце! Разинули рты; а потом, помолчавши с достоинством, галантерейно решили: так сразу - нельзя: - "Вы с сестрою сперва познакомьтесь; а там - мы посмотрим". Он скрыл от меня путешествие это; вернулся - сконфуженно, струсивши: можно ль теперь на попятную? Вдруг и Еленка лишь образ, рождаемый пеной; Елена Прекрасная - греческий миф; а он Грецией бредил; и бредил народом; соединял миф Эллады с творимой легендой о русском крестьянине;97 видел в цветных сарафанах, в присядке под звуки гармоники - пляс на полях Елисейских; бывало: орехом кто щелкнул - вкушенье оливок; и в стаде узрел "цветоядных" коров; и о бабьем лице, том, которое "писаной миской", он выразился: "мирро уст"; даже в дудочке слышалась флейта ему; сочетав миф с эсерством ("земля для народа", "долой власть помещиков"), он пожелал омужичиться; "барина" сбросить, женясь на крестьянке. Отсюда - Еленка: Елена Прекрасная! Днями бродил, взявши кол, увенчав себя ветвью еловою, в красной рубахе, в стволах, перерезанных тенью и светом и стайками ясненьких зайчиков; он был - раскал, как и я; заключались, как два заговорщика, в флигеле; там, захватясь за бока, - он: - "Осталось одно". Мне - взорваться; ему - омужичиться. Он еще в декабре очень резко отверг предложение мое - примириться с кузеном: - "Я в Шахматове для того и остался, когда ты уехал, чтобы доиграть свою партию с Блоком;98 и верь: этот спрут полонил Щ., представясь, что ранено щупальце; тянет ее перевязывать щупальце; ты излечи ее, или", - он супился: - "Знаешь ли, Боря, ужасно, но если тебе не удастся уехать с ней..." - не договаривал он. - "Если б я отговаривал, я бы фальшивил". Тут слухи пошли: соловьевский барчук предложение сделал Еленке;99 Любимовы нам сообщили об этом; около Сережи стоит в эти годы Любимова, Александра Степановна, выходившая Коваленского Мишу, историка; стройная, крепкая, с горьким, поблекнувшим ртом, черноглазая, черноволосая, с белыми зубами, - умница с "вкусами", она проницала все вздроги душевных изгибов Сережи; ей нес он себя; не боролся с вмешательствами: напоминала она Розу Дартль; [Действующее лицо романа "Давид Копперфильд" Диккенса] ведь и источник забот о Сереже - таимая страсть ее к его отцу: Александра Степановна понимала и острую строку Валерия Брюсова, и ядовитость двусмыслицы Блока; простая, сердечная женщина эта увиделась нам символистской в противовес своей толстой сестрице Авдотье Степановне - ярой "общественнице" и двум "левым" племянникам; третья сестрица, Екатерина Степановна, трогала ясной, пылающей добротой; Надовражино, где обитали сестрицы, - гнездо недоверий ко всем Коваленским;100 как в прошлом году, здесь певали народные и революционные песни; рыдала гитара; бывало: вдвоем возвращаемся звездною ночью; загамкает пес; лес, канава и папоротники - сырые, злые; полянка. - "Александра Степановна уверяет, что Вере Владимировне о Еленке все сказано; стало быть: "бабуся" узнала". "Бабуся" молчит. Мы выходим на луг; и вон, вон оно, - Дедово! В Дедове перед лицом Коваленских перерождались; и с мукой тащилися завтракать на большую террасу; не более полсотни шагов отделяло наш флигель от дома "бабуси", а... а - две культуры, два быта; там - жив восемнадцатый век; здесь - двадцатый; там - "рай" просвещенного абсолютизма; здесь - "ужасы" анархизма: и бомба, и красный петух; там невестою прочится "Ася" Тургенева; а по округе - молва, что невеста - Еленка. Терраса; у Веры Владимировны Коваленской - улыбка кривая: "Еленка"; бабуся, трясяся наколкой, трясясь пелеринами, лапку нам тянет. Но - сжатые губы; но - косо на внука метаемый взгляд, от которого вздрагивал он, потому что он видел уже: будет, будет падение в великолепнейший обморок. - "Здравствуй, "бабуся", - храбрится Сережа, - а знаешь ли, что говорит Феокрит?" И поскрипывает сапогом; повисает настурцией; над ним яркий шмель; вот - кузиночка Лиза, которую ловко Сережа, подбросивши, ловит из воздуха; вот, захватясь за салфетки, сопят уж над рисом с рубленой говядиной; чай; дядя Витя, свой палец поставя на клавиши, фальшивит: "Я стражду, я жажду";101 а дядя Коля над "Русскими ведомостями", традицией дома, - традицией "тона", - трунит, зло скосясь на меня. Став мгновенно "марксистом", бросаю рабочим вопросом в него; он марксизм ненавидит: марксист - Миша, сын, не желающий знать его; очень угрюмый, сосредоточенный спор, с утаенным желанием перейти от слов к делу: я или - его "превосходительство": кто-то здесь - лишний; наверное, я, потому что визгливые тявки мои нарушают традицию; уже Сережа хватает меня за рукав; уж головка "бабуси", с такою решимостью павшая в спину, - закинута; смотрит не глаз, а губа на меня. И Сережа уводит - дрожащего: - "Боря, иу ради "бабуси", - сдержись; ты ведь эдак здесь все оборвешь, каково без тебя будет мне!" Не сдержавшись: - "А впрочем, так длить невозможно, - шагаем обратно, - я в каждой настурции, в каждом шипке самовара, в наколке, в поджатии губ ощущаю падение рода; и коли так длить, я - погибну". И думаю: след на Еленке жениться ему; а он думал, что след мне убить иль - убиться. - "Я стражду, я жажду", - стучал дядя Витя нам издали клавишем. домино Переменить впечатления еду в имение матери;102 время проходит в писании жесточайших стихов; я пишу "Панихиду" 103, - историю трупа, в которой есть строки: Приятно! На желтом лице моем выпали Пятна104. Пишу на мотивы из "Чижика": "Со святыми упокой" Придавили нас доской105. Собираю украдкою группу крестьян; объясняю: "Земля будет ваша; не надо усадьбы палить: пригодятся еще". Управляющий мне показывает на овсы: я - взрываюся: "Эти овсы есть грабеж у крестьян". На меня - донос земскому; земский уж хочет приехать с советом: мне вовремя выехать за пределы губернии; я - исчезаю до этого: нет ни покоя, ни отдыха!106 И... и... - куда ж мне деваться? Я - сызнова в Дедове107, где нахожу письмо Щ.; переписка - как тренье клинков друг о друга; теперь она - просто резня за мое возвращение в Питер, которое - значит: отъезд с ней в Италию;108 вдруг - письмо Блока (из Шахматова), объясняющее, что он будет в Москве: иметь встречу со мной; я - в пустую квартиру, в московскую; кресла - в чехлах; нафталины... Звонок: это - красная шапка посыльного с краткой запискою: Блок зовет в "Прагу"; [Ресторан на углу Арбатской площади]109 свидание - не обещает; спешу: и - взлетаю по лестнице; рано: пустеющий зал; белоснежные столики; и за одним сидит бритый "арап", а не Блок; он, увидев меня, мешковато встает; он протягивает нерешительно руку, сконфузясь улыбкой, застывшей морщинками; я подаю ему руку, бросая лакею: - "Токайского". И - мы садимся, чтобы предъявить ультиматумы; он предъявляет, конфузясь, и - в нос: мне-де лучше не ехать; в ответ угрожаю войною с такого-то; это число на носу; говорить больше не о чем; вскакиваю, размахнувшись салфеткой, которая падает к ногам лакея, спешащего с толстой бутылкой в руке; он откупоривает, наполняет бокалы в то время, как Блок поднимается, странно моргая в глаза мало что выражающими глазами; и, не оборачиваясь, идет к выходу; бросивши десятирублевик лакею, присевшему от изумленья, - за ним; два бокала с подносика пеной играют, а мы опускаемся с лестницы; он - впереди; я - за ним; мы выходим из "Праги"; повертываясь к Поварской, Блок бросает косой, растревоженный взгляд, на который ему отвечаю я мысленно: "Еще оружия нет: успокойся!"110 Сворачиваю на Арбат и, пройдя пять домов, подзываю извозчика: - "На Николаевский!" Солнце не село, когда, ни на что не похожий, я сваливаюсь с таратайки у флигеля в руки Сережи, который со мной начинает возиться; мне отступа - нет; я - к убийству приперт обстоятельством, а - не умею убить; и хочу уходить себя голодом, тайно от друга, "бабуси"; я делаю вид, что я ем; через несколько дней я так слаб, что усилием воли держусь на ногах; тут Сережа, меня заперев, объясняется очень серьезно. Я пойман с поличным: откладываю голодовку. Сережа ужасен; "бабусю" едва он выносит; к Еленке боится ходить: шах и мат! Раз, открывши чуланчик, который был заперт, - ко мне он; и - тащит в чуланчик: - "Смотри-ка!" Из кресла в тенях на нас смотрит коричнево-желтая мумия, в рост человеческий; то деревянная кукла, служившая манекеном художнице: - "Как очутился он здесь? Надо вынести!" Ольга Михайловна перед кончиною в спальне своей посадила на кресло его, одев в платье: писала с него; очень скоро потом под ногами его в луже крови лежала с простреленным черепом; кукла Сереже связалась с тогдашними днями, с психическим заболеванием матери, с самоубийством, со смертью отца; он сказал: - "Худу быть!" Каюсь я: деревянный коричневый профиль во мне вызвал образ из только что мною написанной "Панихиды": На желтом лице моем выпали Пятна. Ив подсознании откликнулось: - "Я!" Куклу вынесли. А через день допекаю-таки Николая Михайловича, и получаю: ведут себя так дураки; тотчас требую я лошадей; и "бабуся", неискренно ахнувши, падает в кресло: сидеть в позе обморока. Вот и Федор: с тележкой; Сережа - исчез, не простившись; я - трогаюсь; кончилось Дедово; впрочем, - кончается жизнь; выезжаем на взгорбок, возвышенный над крюковскою дорогою; луг - переехали; к спуску дороги сбежались две рощицы; и между ними - прощеп горизонта: огромное солнце, как злой леопард, приседая к земле, все охватывает красноватыми лапами; что вижу я? Перед солнцем, весь вспыхнувший точно вихрами осолнечными, поджидает Сережа меня, - без вещей, зажимая в руке перемятый картуз; вот он прыгнул в тележку. - "Куда ты?" - "С тобою... Я после бывшего только что здесь не могу оставаться!" 111 С тех пор мы отсиживаем меж чехлов в нафталинной квартире, в пылающем зное; пролетки в открытые окна трещат; угрюмо решаем, что мне остается "убить", что ему - рвать все с бабушкой после брака с Еленкою; тут - взрыв столыпинской дачи, воспринятый с мрачным восторгом 112. Раз с черной тросточкой, в черном пальто, как летучая мышь, вшмыгнул черной бородкою Эллис; он, бросивши свой котелок и вампирные вытянув губы мне в ухо, довел до того, что, наткнувшись на черную маску, обшитую кружевом, к ужасу Дарьи, кухарки, ее надеваю и в ней остаюсь; я предстану пред Щ. в домино цвета пламени, в маске, с кинжалом в руке; я возможность найду появиться и в светском салоне, чтобы кинжал вонзить в спину ответственного старикашки; их много; в кого - все равно; этот бред отразился позднее в стихах: Только там по гулким залам, Там, где пусто и темно, С окровавленным кинжалом Пробежало домино113. Я же бредил в те дни, то шушукаясь с Эллисом, то обегая пивные, подсаживаясь с бутылкою пива к хмелеющим мастеровым, почтарям; мы решали: так жить невозможно; вернувшись домой, сидел в маске, ей бредя и видя в ней символ. Однажды раздался звонок; отпираю дверь: в маске; то - мать с чемоданами: из Франценсбада;114 она - так и ахнула. Спрятана маска; я делаю вид, что здоров; зато Эллис, визжащий "дуэль", - под дождем, летит с вызовом в Шахматове;115 и, возвратившись, докладывает, передергивая своим левым плечом и хватая за локоть; протрясшись под дождиком верст восемнадцать по гатям, наткнувшись в воротах усадьбы на уезжающую Александру Андреевну, застав Блока в садике, он передал ему вызов; в ответ же: - "Лев Львович, к чему тут дуэль, когда поводов нет? Просто Боря ужасно устал!" И трехмесячная переписка с "не сметь приезжать", - значит, только приснилась? А письма, которые - вот, в этом ящике, - "Боря ужасно устал"? Человека замучили до "домино", до рубахи горячечной! Эллис доказывает: - "Александр Александрович - милый, хороший, ужасно усталый: нет, Боря, - нет поводов драться с ним. Он приходил ко мне ночью, он сел на постель, разбудил: говорил о себе, о тебе и о жизни... Нет, верь!" Ну, - поверю; итак, в сентябре еду в Питер; дуэли не быть; вопрос о том, - как со Щ.; все меняется: Блоки переезжают; кончается жизнь их в казармах;116 и мы доживаем в квартире, где двадцать шесть лет протекло, где родился я, где каждый угол зарос паутиною воспоминаний; квартира снята уж в Никольском117. И с Дедовым порвано; я ведь не знал: флигелечек, в котором Михаил Сергеевич меня посвящал в литераторский сан и в котором я так прострадал, - он сгорит; вместо ситцевых кресел и книжных шкапов, переполненных старыми книгами, - вырастут сорные травы. СКВОЗНЯКИ ПРИНЕВСКОГО ВЕТРА Пять раз осознавши, что любит меня, Щ. потом убеждалась в обратном; три раза мы с ней уезжали в Италию, каждое перерешение отдавалось, как драма: "драматургия", или "Собрание сочинений Генрика Ибсена", - разрешилась ничем, кроме жестов болезни во мне; август 1906 года дал весь материал для романа "Серебряный голубь", написанного в 1909 году;1 а месяц сентябрь - собрал весь материал к "Петербургу", написанному в 1912 году. Я не углублялся в иронию, будто никто не препятствует жить в Петербурге мне после того, как июнь, июль, август шла речь об обратном совсем; зарезаемый кролик пищал о пощаде; с тупым бессердечием Щ. меня резала; и усмехалась при этом, что совести нет у нее: так я понял "здоровую" совесть, которой гордилась она; зарезаемый кролик не вытерпел: и вдруг сбесился119. Блок все это знал; знал и то, на что звал, отказавшися от поединка со мной: надо быть лицемером, чтобы объяснить мою боль через "просто устал"; лишь не зная деталей "истории", мог Эллис верить; Сережа, с тревогой меня провожавший, - не верил. А я? Щ., не веря, хватается за фикцию я "человеческого" отношения к себе; я готов был облечься в дурацкий колпак, чтобы этой ценой не глядеть в отвратительную пустоту вместо "я" человека, мне ставшего - всем; как калека, тащился я в город, мне ставший - могилою. Приезжаю побитой собакой, не смея без зова явиться;120 сажусь на углу Караванной, поджав псиный хвост: им бить в пол и вымаливать милостей; так просидел в тусклом номере день: нет ответа; другой - нет ответа; на третий - отписка: от Щ.: принять - некогда; ждать извещения121. День, другой, третий громлю тротуары проспектов и набережных; над Невою, со взглядом, вперенным в заневский закат, - я стоял; на всю жизнь он запомнился, соединяясь с пробегом по жизни в обратном порядке, чтоб голову бросить в колени воображенной Раисы Ивановны [Гувернантка, читавшая четырехлетнему мне стихи Гейне], гладившей по голове и шептавшей о мальчике, о горбуне, его мучившем; мать за стеною певала старинный романс: Глядя на луч пурпурного заката, Стояли мы на берегу Невы122. Под пурпурным закатом стоял на Гагаринской набережной, под орнаментной лепкой угрюмого желтого дома; чрез много лет я, увидавши его с островов, - сознаю: это - дом, из которого Николай Аполлонович, красное домино, видел - этот закат; видел - шпиц Петропавловской крепости; [См. "Петербург"123] но это я тут под желтой стеною стоял, вспоминая о детстве: с тоскою глядел на закат. Когда падала ночь, я сидел в ресторанчике, на углу Миллионной124, с каким-то потеющим бородачом, оказавшимся кучером; мы с ним кого-то свергали; он со страниц "Петербурга" внушает Неуловимому [См. роман "Петербург"] подозренье; газетою кроет Неуловимый свой узелочек, в котором - "capдинница" -бомба; такой узелочек, невидимый, точно явился в руке моей; я его всюду таскал за собою; и точно кто вшептывал в ухо - "пора тебе"; пальцы сжимали лишь воздух пустой. Шестой день, как громлю тротуары; куда себя деть? К Доминику126 иду опрокидывать рюмки и после, с опущенною головою, плестись через строй проституток, хватающих за руки (пьян человек), к Караванной, домой - головою в подушку: не спать и ворочаться. Как-то, - у скверика, где Караванная пересекается, кажется что, с Итальянскою, вылетев, наперевес держа трость, в панама, точно палка прямой, без кровинки в лице с неприятным изгибом своих оскорбительных губ, побежал мне навстречу - - Блок! Он - не увидел меня. Этот жест пробегания я пережил как удары хлыста по лицу: "Как он смеет?" Что? Лгать! Потому что - увиделось: здесь, на углу Караванной, его обращение с "Боря" - слащавая маска, слетевшая под ноги в миг, когда он полагал, что его не разглядывают; это "голое", злое лицо крепко вляпалось в память; и - стало лицом Аблеухова-сына, когда он идет, запахнувшись в свою николаевку, видясь безруким с отплясывающим по ветру шинельным крылом; [См. "Петербург"127] сцена - реминисценция встречи. Седьмой уже день: шагать в номере - бред; и шататься по мрачному, черно-серому городу - бред; я склоняюсь на столик заневской харчевни, чтоб греть себя водкой: ознобит; но натыкаюсь на литератора; с ним я оказываюсь уже в другом ресторане; откуда-то взялся Чулков, незадолго до этого выпустивший "О мистическом анархизме", за что из "Весов" я его пощипал; он пенял мне за это 128. Хорош: ногой - в гроб, а рукой - за перо; у меня лежит странная книга; заглавие - "Сутта-Нипата";129 я силюсь буддийской нирваной прервать свою боль; снова: это случайное пересеченье фантазии о "домино" с мыслью Будды всплывает в романе моем, когда старый туранец является перед сенаторским сыном, заснувшим над бомбой130. С отчаянья я оказываюсь у Федора Сологуба;131 и виту, что нарумяненный, чернобородый, плешивый мужчина в поддевке, на щеки наклеив огромную мушку и рожками вставших висков увенчав свою плешь, - здесь засел; он держал себя томной красавицей, перед которой маститый Иванов, встряхивая белольняною копною волос, лебезил: - "Михаил Алексеевич, почитайте стихи". М. Кузмин, уже ахнувший "Крыльями" [Повесть] 132, стал шепелявить стихи, кокетливо опуская глаза; мне тогда не понравился он; еще более не понравилось чтение собственной "Панихиды", к которому приневолили; я зачитал, - с прихрипеньем, взывая: Приятно! На желтом лице моем выпали - Пятна! Так я накануне едва не случившейся смерти - себя хоронил. Дни - как вляпнутые пятна бреда; и уже каким-то скаканьем на помеле промелькнул восьмой день; помелом оказался Иванов [Вячеслав Иванов, поэт], тащивший к Аничкову завтракать; здесь гримасничал Городецкий; двадцатипудовая туша Щеголева, известного пушкиноведа, в обнимку с хозяином хлопала водку; я жался к блондину с взъерошенными волосами, в застегнутой куртке, с кривым, бледным, смахивающим на В. А. Серова лицом; павши локтем в колено, отставивши ногу, ероша бородку, завел он со мной разговор о покойном отце, пока прочие пили; вина не касался он. - "Кто это?" - спросил я у Аничкова. - "Да Александр Иваныч Куприн". После завтрака двинулись все к Куприну, у жены которого сидел журналист и редактор Ф. Батюшков вместе с Дымовым Осипом ("литературный лихач", - так Чуковский о нем написал);133 у Куприна мы обедали; он заставил меня написать на большом деревянном, сплошь покрытом эпиграфами столе на память стихи; уже вечером всею компанией мы на извозчиках, сидючи по трое, шумно поехали к Ходотову, к артисту; там - роище, гул: я сидел за столом с драматургами - Косоротовым и Найденовым; кто-то отчетливо произнес: "Трепов умер от разрыва сердца"134. А утром записка: Щ. вечером ждет 135. День был зеленоватый, гнилой, с мрачной прожелтью; в воздухе взвесились мрази; в такие дни сразу же отнимается память о лете; как сажа, слетает загар. Я с утра - на посту; над Невой, у гранита; рой за роем неслися клокастые дымы над еле протускленным шпицем; как жутко глядеть туда: брр! Я вернулся шагать: меж углами угрюмого номера; и, отшагав расстояние, равное расстоянию от Петербурга до Колпина136, - слышу: этого недоставало - стучат! В двери выставилась борода под вихрами, в очках, с выражением наглой слащавости: - "Я, Борис, - и не сержусь! Вот - нашел тебя..." И полосатою парой ввалился, всучив в карман руку, кузен, Константин Арабажин [Театральный критик "Биржевых ведомостей", потом профессор литературы], все звавший к себе, в Чер-нышев переулок; шагал предо мной, пародируя жесты Бугаевых; и доказывал, что и он - социалист. - "Да они ж не желают понять... - ставил он предо мною ладони и точно отталкивался. - Они думают, обобществленье - по метрику на обывателя... Так: у меня, в Чернышевой, Борис, - ну, четыре там комнаты; - падал вихрами на ногу, - а в будущем строе, - бросил свой дородный живот, ухватясь за подтяжки, - их будет - что? Шесть!" Он слащаво помигивал. Пропародировав родственность, бросив мне руку и шляпу схватив, отшагал в коридор, влепясь в мозг черной кляксой; а мозг искал отдыха перед свиданием с Щ. Да, такие деньки - Достоевский описывал! Шел как на казнь я по Марсову полю; вопила Нева пароходиком; копоти, выгнувшись, падали в черную воду; отчетливо вылепился над водой одинокий прохожий; туманы густели; янтарные слезы заневских огней стали тусклыми пятнами сыпи; я скоро увидел за рыжим пятном фонаря теневой угол дома: того! Вот и неосвещенная лестница. Мягкие части, - не ноги, - гранились ступенями. Вот - началось это: зачем приехал? Я вызван затем, чтобы выслушать свой приговор: удалиться в Москву; торчать - нечего; я, представляясь страдальцем, отплясываю по салонам; у Сологуба - был? У Аничкова - был? И подносится возмутительная сервировка деталей вчерашнего дня, специально для Щ. собиравшаяся неизвестным мне Холмсом;138 детали подобраны за исключеньем одной: что - дотерзан. Всего - пять минут! Из них каждая как сброс с утеса - с утратой сознания, после которого - новый сброс; пять минут - пять падений - с отнятием веры в себя, в человека; на пятой минуте себя застаю в той же позе, как в Праге: пред Блоком. А далее - - мягкие части - не ноги - в обратном порядке, стремительно падая, перебирают ступени, а руки, простертые в мрак, разрывают подъездную дверь, из которой бросается - серая желть, проясняясь пятном фонаря; там за дверью отхлопнулась жизнь; здесь - не "я", а ничто, отграниченное шаровою поверхностью; к ней прилипает туман; что-то пакостно хлюпает; миг, и пятно фонаря убегает за спину; второе навстречу летит с подворотнею; мимо же катится, бухая, шар; под ним мягкие части стараются; и претыкаются вдруг о перила моста. Шар, это - - сердце. А - где голова? За перилами, силясь увидеть, - куда: где вода? Беловатая мгла прилипает к глазам: уж нога за перилами; вдруг в голове, - как иглой: - "Живорыбный садок, живорыбный садок!" Иль - баржи: те, которые сдвинуты к берегу; рухнешь не в воду, - на доски; и будешь валяться с раздробленной костью: всю ночь. И опять, - как укус, - в голове: - "Отложить до утра: утром - в лодку; и - с середины Невы". И бесчувственно-мягкие части захлюпали прочь под пятно фонаря, от которого шел силуэт: котелок, трость, пальто, уши, нос и усы; от пятна до пятна перещупывались подворотни и стены; вот вылезли рыжие пятна отвсюду: туман грязно-рыжий стал; в нем посыпали лишь теневые пальто, котелки, усы, перья, позднее влепившись в роман "Петербург"; все страницы его переполнены роем теней, не людей; я таким видел город, когда небывалый туман с него стер все живое; та ночь не забудется;139 переживанья мои воплотились в томленьи всех главных героев романа; вторая часть посвящена описанью одних только суток; я их пережил, не усиливши, разве ослабивши бред, обстававший сознанье; а котелок, надо мною стоявший над мостом, бежал сквозь туман на страницы романа, чтоб бегать - по ним: "Над кишащей водой пролетали лишь в сквозняках приневского ветра - котелок, трость, пальто, уши, нос и усы" [См. "Петербург", глава первая140]. Дотащился до номера: в распоряженьи осталось семь-восемь часов беспросветного мрака, но вздулося время; как сердце; и действие волей судьбы отнеслося за солнце; как перешагать расстояние, равное семи часам? Пишу я матери и стараюсь ее успокоить: внушить, что так надо; письмо - запечатано; далее я запечатываю и рецензию, писанную в этот день для "Весов"; номер - набран; редакция - ждет; вот - - и кончены счеты с земным! А прошло - полчаса: еще шесть с половиной часищ; я хватаюсь за "Сутту-Нипату"; прочитываю: "Одинокий подобен носорогу"; но не рок - носорог: а тут - рок; нет, - не то! И сижу, бросив голову в руки; и вечность развертывает свои счеты; и медленно выговариваются невыговариваемые слова; брезжут образы (им же нет образа); это уже и не жизнь: как бы совершено уже то, чему след совершиться; и вот из как бы вылезает кабы: кабы так, а не эдак! Но то совершилось в душе: начать поздно; и - отрешеннейшее созерцанье, разглядыванье, передумыванье: странно-радостный свет, что есть жизнь для уже из-за жизни глядящего; тот рассуждает над этим, который низвергся со смысла, - не в воду, а - в эти четыре стены: запечатывать письма; так "я" из вне жизни сидело над трупом себя самого, вытворяя - кого? Да себя самого; все предстало в ином вовсе свете, меня освещающем. И - озираюсь: действительно - освещены все предметы; а свет электрический даже не светит: в дневном. И я понял, что ночь пересилена; жив: не убил себя; вечность свернула свои тяготящие счеты; гляжу на часы: половина десятого. Стук: как? Посыльный с запиской? Щ. просит быть: и - сию же минуту 142. Не стану описывать, как порешили расстаться, чтоб год не видаться; в себе разглядеть это все; отложить все решенья; по-новому встретиться; Щ. убедила меня ехать в Италию, к солнцу, к здоровью, к искусству; она обещала писать и поддерживать во мне стремленье к добру, - то, которое будто бы на лице отразилось моем; после ночи143. Я ехал в Москву с облегченьем:144 как будто я в Питере выделил труп, о котором кричали последние стихотворные строчки; и скоро я с тихостью, свойственной выздоровленью, уселся в вагон: мама, Эллис, Сережа в окошке, махая руками, - пропали. Поля: еду в Мюнхен145, к Владимирову; поступив в Академию, учится он у профессора Габермана. |
Андрей Белый Начало века Воспоминания в 3-х книгах | Андрей Белый Начало века Воспоминания в 3-х книгах | ||
Между двух революций Андрея Белого. Перед читателем проходят "силуэты" множества лиц, с которыми писатель встречался в Москве и Петербурге, в Мюнхене... | Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах... Это воспоминания, воспоминания и кое-какие размышления об Эвальде Ильенкове, о времени и немного о себе | ||
Республики Дагестан Республиканский Дом народного творчества «в дружбе... Российской Федерации. Будучи самой южной частью России, он олицетворяет собой своеобразный мост между Европой и Востоком, между Севером... | Реферат написан на основании собственного опыта, а также по материалам... Микропроцессорный комплект Z80: Справочное пособие. В 7-ми книгах. Кн "Центральный процессор Z80cpu". Минск, укик "центр" 1991 г | ||
Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах... В своей книге «Воспоминания» академик А. Д. Сахаров высказал следующее: «Иногда говорят, что человек как синица в полёте нуждается... | Прайс-Лист Топливораздаточные колонки Трк одним из 7 стандартных цветов: белый ral 9010, белый ral 1013, красный ral 3000, желтый ral 1021, зеленый ral 6018, серый ral... | ||
Гейнц Гудериан "Воспоминания солдата" Гейнц Гудериан, принимавший активное участие в осуществлении гитлеровских планов "молниеносной войны". "Воспоминания" представляют... | Как провести грань между наукой и псевдонаукой? Свой подход, позволяющий провести границу между наукой и лженаукой, предложил Майкл Шермер, американский историк науки. Печатаем... | ||
О проведении единого Урока Милосердия Губернатора области – начальника департамента внутренней и кадровой политики Белгородской области от 19 августа 2013 года №126-рп... | Презентация книг писателя: «Белый пудель» Оборудование: Мультимедийное оборудование; презентация книг писателя: «Белый пудель», «Чудесный доктор», «Тапер», «Слон»; музыкальное... | ||
Тема урока: Сочинение описание по картине И. И. Машкова «Клубника и белый кувшин» Учитель: Сегодня у нас урок развития речи, мы познакомимся с творчеством русского художника Ильи Ивановича Машкова. Внимательно рассмотрим... | Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах... Виргиния Дэйр, первый белый ребенок, родившийся в Северной Америке, была среди тех, кого не видели больше никогда. Вместе со своими... | ||
Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах... В нем право выбора между сохранением 6% отчислений на накопительную часть пенсии или их обнулением в пользу страховой части продлевается... | Биология в моей жизни Воспоминания студента медицинского университета Биология в моей жизни: воспоминания студента медицинского университета: Учебное пособие / В. Н. Фросин. – Казань: ООО “Диалог-Компьютерс”,... |