Пушкарев С. Г. Воспоминания историка 1905-1945
Скачать 1.57 Mb.
|
| Деморализованная полтавская солдатня не была достаточно сильна и активна, чтобы «ликвидировать» наше Виленское военное училище, прекрасно вооруженное и организованное, которым руководил высокоуважаемый и любимый директор генерал Адамович. В декабре, когда стало очевидно, что большевицкое правительство в Петрограде продержится у власти не два-три месяца, как мы надеялись, а неопределенно долго, наши офицеры и училищный комитет решили: так как наше училище находится в Полтаве, т. е. на Украине, то мы должны признать нашим законным правительством не ленинский Совнарком в Петрограде, а Центральную Украинскую Раду в Киеве. Мы послали в Киев делегацию из 6 человек: трех офицеров и трех юнкеров, членов училищного комитета (в числе которых был и я). Нас принял пан Симон Петлюра, военный министр и главнокомандующий войсками («головной атаман») Украинской республики. Когда мы вошли в его кабинет, он встал нам навстречу, и вся аудиенция происходила стоя. Я молчал во время аудиенции и только слушал украинский (вполне мне понятный) разговор нашего предполагаемого военного министра и офицера, представителя нашей делегации. Петлюра, человек средних лет с острыми чертами лица, стоял перед нами в наполеоновской позе, но к концу разговора выяснилось, что он не имеет почти никакой реальной власти. И главное, — никакой реальной армии под своей командой. Возвратившись в Полтаву, мы доложили генералу Адамовичу скудные результаты нашей миссии, и он в согласии с училищным комитетом решил распустить Виленское военное училище, ибо мы, 600 юнкеров, очевидно, не могли ни воевать с внешним врагом, ни предотвратить завоевание России большевиками. Мы тепло простились с директором и друг другом, сняли с плеч наши юнкерские погоны и разъехались кто куда. 13. Одинокий барчук среди классовых врагов Возвратился я в Прохоровку за несколько дней до Рождества. Мать и брат жили в доме, не терпя никаких притеснений от крестьян. Крестьяне занимали в отношении к новопришедшей советской власти нейтральное, выжидательное положение. Они, конечно, были рады ленинскому декрету, отменявшему право собственности на землю, и ожидали (в весьма преувеличенных масштабах) раздела помещичьих земель. В это время советская власть на селе еще не была организована: не было ни партийных коммунистических комитетов, ни органов ЧК. Лозунг «Власть на местах!» означал, что на селе власть принадлежала сельскому сходу. В сельских местностях, как и в городах, появились коммунистические комиссары, но их функции и полномочия были неопределенны. В нашей местности волостным комиссаром назначили высокого, здоровенного балтийского матроса бандитского вида и характера, с патронташем через плечо и с револьвером на поясе. На второй день после Рождества он объявился в Прохоровке и созвал сход. Собрание состоялось в местной школе. Толпа крестьян в полушубках, шапках и валенках тесно стояла в большой пустой комнате (парты унесли по случаю схода). Ораторы влезали на стол и держали речь. Я знал, что на сходе будет обсуждаться вопрос о нашей семье, и явился в своей солдатской шинели. Комиссар передал сходу привет от советского рабоче-крестьянского правительства и немедленно перешел к делу, ради которого он явился в Прохоровку: «Вот, товарищи, вышел декрет советского правительства, чтобы помещиков больше не было, а вот тут у вас в Прохоровке всё еще живут эти Пушкари, так их надо отсюда вышвырнуть». Моя мать была хронически больна, не могла ходить без посторонней помощи и ее передвигали в специальном кресле. Для нас изгнание из дома в зимнюю стужу означало бы мучительную смерть, и я решил просить у схода, милости и справедливости. Поднявшись на стол, я сказал: «Граждане крестьяне! Гражданин комиссар совершенно неверно передает вам содержание земельного декрета 26-го октября. Там сказано, что помещичья собственность на землю отменяется, но о том, чтобы выгонять бывших помещиков из их домов, там не сказано ни слова». Крестьянская толпа загудела: «Ето он правду говорить! Земля ихняя отходить к народу, ето как полагается, а сами они как жили у своем доме, так нехай живуть! Мы от них зла не видели, так нехай живуть!» Комиссар продолжал настаивать на нашем изгнании, напоминая, что помещики 300 лет пили крестьянскую кровь, и рассказал лживую сказку о своей личной обиде, что он однажды не отдал чести прапорщику, и его будто бы за это посадили на год в военную тюрьму. Я сказал, что с моими двумя братьями — прапорщиками такого случая никогда не было и что гражданина комиссара обидел какой-то другой прапорщик, за которого мы не ответственны, и мужики согласились. Наконец, рассерженный комиссар прибег к последнему аргументу. В это сумасшедшее время шляпка на даме, очки или пенсне на носу мужчины считались признаками буржуев, и комиссар, обращаясь к толпе, закричал: «Эх, товарищи! Да што тут долго разговаривать! Вы только посмотрите кругом себя! Вот мы все, сколько нас тут есть — все трудящие пролетарии, мы все без очков. А вот тут один нашелся в очках, ето господин Пушкарь!» — последовал презрительный жест указательным пальцем в мою сторону. Я поднялся на стол и обратился к сходу: «Граждане крестьяне! Если у меня слабые глаза и доктор велел мне носить очки, то это не такое большое преступление, за которое меня и мою больную мать надо выгонять из нашего дома на лютый мороз». Здесь здравый мужицкий разум восторжествовал над одним из предрассудков революционного времени, и мужики дружно «загудели»: «Ето ничаво, што он носить очки! Ето ничаво! Ето можно! Нехай носить очки!» Итак, народное собрание разрешило нам жить в нашем доме, а мне сверх того позволило носить пенсне. Я пришел домой докладывать о своих успехах «на вече», но скоро наша радость была омрачена. Часа через два после схода комиссар явился в наш дом, чтобы проверить, кто тут живет. В согласии с решением схода он признал «право жительства» матери, брата Николая и мое, но к нам приехал из Курска на праздники брат Борис с женой, и комиссар строго спросил: «А ето кто тут какие-то посторонние люди?» Мы объяснили, что это вовсе не посторонние лица, а члены нашей семьи, но он не был в этом убежден и строго приказал, чтобы они немедленно отправились «по месту жительства». Спорить с вооруженным бандитом не приходилось, и брат Борис с женой отправились на железнодорожную станцию, чтобы возвратиться в Курск, где Борис жил несколько месяцев в 1917 году в качестве новоизбранного председателя губернской земской управы. Тревожно прошли наши рождественские праздники 1917 года, и это было последнее Рождество, которое я провел в родительском доме. С приходом в деревню новой власти становилось очевидным, что жизнь бывших помещиков в их усадьбах будет чревата всякими тревогами и опасностями, и надо было искать более безопасное место жительства. В Харькове жили мой дядя (брат матери), профессор медицинского факультета Харьковского университета П.И. Шатилов, и моя замужняя сестра Вера. Ее муж И.З. Фурсов служил железнодорожным врачом на станции Харьков. Он умудрился получить специальный санитарный вагон, и в самом начале января мы перевезли мать в этот город. Моему брату Николаю тоже следовало переменить место жительства. Он был поистине «судия праведный». Его усердное и терпеливое служение Фемиде снискали уважение у окрестных крестьян. Но для новых властей он был помещиком и судьей при «старом режиме», и это грозило ему всякими преследованиями и, возможно, гибелью. Мать и брат уехали, а я решил остаться на «жительство» в нашем прохоровском доме. Почему и зачем? Потому что я, как и многие интеллигенты тогда, не верил в долговечность ленинской власти и ожидал, что скоро большевики падут и настанет нормальная человеческая жизнь, конечно, с большими социальными реформами, но без чекистского террора и без забвения всех моральных и правовых принципов. Зачем? Чтобы сохранить наш дом и нашу усадьбу от расхищения. Крестьянские моральные и правовые взгляды на этот вопрос были таковы: если бывшие помещики остались жить в своём доме, нехай живут; и если помещик или его сыновья пожелают обрабатывать землю своими руками, то им надлежит отвести земельные наделы, сколько полагается на душу. Если же помещичья семья убежала или уехала, и дом стоит пустой, то дом и усадьба становятся (в терминах римского права) «ничьими», и их можно и следует разобрать (заметьте: не разграбить, а разобрать!) В самом деле: можно ли назвать грабителем человека, который поднял на дороге и взял себе чемодан, потерянный каким-то проезжим? Итак, я остался один в пустом доме. Впрочем, я был не совсем один, и дом был не совсем пустой. Со мной остались две преданные нашей семье «домработницы»: кухарка Аннушка, женщина средних лет, прекрасная повариха, со скептически-насмешливым характером, и горничная Гаша (Агафия), очень милая, скромная девушка. Она мне очень нравилась, но никакого романа с ней у меня не было, и я ни разу ее не поцеловал (теперь я жалею об этом — может быть мой поцелуй был бы ей приятен как выражение моей симпатии и благодарности за преданность нашему дому). Однажды ей пришлось претерпеть обиду за эту преданность. При посещении нашего дома большевицким патрулём один красный хам обратился к ней с наглой издёвкой: «Што, девка, осталась господские горшки выносить?» Я ответил: «Вы ошибаетесь, гражданин! Никогда Гаша не выносила моих горшков, я всегда ходил пешком в нужник, а горшка у меня не было и нет, посмотрите под моей кроватью». Он что-то злобно проворчал и отошел. Наш «господский» дом состоял из 6-ти комнат с двумя прихожими и кухней, пристроенной к дому. По обеим сторонам были широкие веранды. Одна сторона была обращена в сад, другая — во двор. На другом конце двора стоял другой, довольно большой дом — «людская». Она разделялась большими сенцами на две части: в правой было две комнаты, в которых жил управляющий (точнее, приказчик). В левой находились кухня, комната для «людской» кухарки с мужем и очень большая комната, служившая столовой и спальней для десятка постоянных рабочих, годовых и «полетчиков» (наше имение было, по российским масштабам, небольшое — 230 десятин). С отменой права собственности помещиков на землю и с исчезновением тех, кто раньше вел хозяйство, для управления имением был создан комитет из 5–6 человек: я не знаю, кто персонально в него входил, кто его выбирал и каковы были его функции и полномочия. Однажды случайно слышал разговор небольшой кучки крестьян, упрекавших комитетчиков за то, что они «пушкаревского телёнка съели». Очевидно, за ними признавалось только право надзора, но не право распоряжения «пушкаревским» имуществом. Вероятно, комитет состоял из деревенских активистов, принадлежавших к бедному слою населения. Должен, однако, с признательностью отметить, что ко мне лично «комитетчики» проявляли большую степень деликатности. Они, конечно, могли бы реквизировать две-три комнаты и поселиться в «господском» доме, но они этого не сделали, а поселились в тех двух комнатах, где прежде жил управляющий. Ко мне же в дом никто из них не заглянул ни разу. Я тоже ни разу не заглянул к ним. Я свободно ходил по двору, обменивался дружескими словами с нашими бывшими рабочими (избегая «щекотливых» тем), заходил в большую конюшню, чтобы проведать своих четвероногих друзей. Жил я в угловой комнате дома, питался в столовой как настоящий «барчук» и так же хорошо и обильно, как в прежние времена. Кухарка Аннушка имела свободный доступ в амбар-кладовую, где хранились пищевые продукты своего производства: сало, яйца, пшено, гречневая крупа, картошка, капуста, лук. Гаша проходила через весь двор в ледник, стоявший около «людской», и приносила молоко, творог и сметану. Итак, зимой 1918 года я оказался как бы дачником, жившим в полном одиночестве в 6-ти комнатах и на полном пансионе. Но праздным дачником я не был. В мае 1917 года курс историко-филологического факультета Харьковского университета был мною окончен и получено зачетное и выпускное свидетельство. Нужно было готовиться к государственным экзаменам, которые должны были состояться в мае 1918 года. Я с увлечением прочитывал горы исторической литературы из нашей домашней библиотеки, и зачастую просиживал допоздна. Жил я один, но нередко занятия мои прерывались незваными посетителями. Единственным приятным гостем у меня была Гаша. Часто вечерами я звал её в свою комнату, усаживал в кресло и вел с ней разговоры не как «барчук» с «горничной», а просто, как молодой человек с милой, симпатичной девушкой. Беседы наши были интересными и задушевными, мы вспоминали нашу прежнюю спокойную жизнь и совершенно не чувствовали социального неравенства между нами. Тягостными и небезопасными были посещения, а иногда даже квартирование «краскомов» и солдат формировавшейся тогда Красной армии. Раза два в нашем доме по неделе квартировали штабы каких-то ее частей. В соседней с моей комнате брата на письменном столе стоял телефон, работал он почти непрерывно. До меня доносились то звонки, то грубые и отрывистые, казавшиеся мне бессмысленными фразы, пересыпанные крепким русским словцом. Тревожные вопросы, сердитые окрики, бесконечные ругательства представляли собой сумбурную картину суматохи, безграмотности и бестолковщины. Иногда ко мне в комнату заходили отдельные штабисты и спрашивали, кто я, зачем нахожусь здесь и что делаю. Я объяснял, и они, оглядев горы книг и бумаг, расположенных всюду, где только было возможно, удалялись вполне удовлетворенные моими словами. Хуже было ночью. На ночь я замыкался в своей комнате и слышал не раз, что дверная ручка как-то тихо постукивает, словно дверь пытаются открыть снаружи. Иногда этих настойчивых попыток проникнуть ко мне было несколько. Я предполагал, что кто-то из красных «штабистов» пробует, нельзя ли открыть дверь бесшумно, чтобы убить «помещика» и ограбить его, предполагая, что деньги и драгоценности должны у бар водиться в несметном количестве... А там будет ли начальство производить дознание, чтобы разыскать виновника? Да и какая вина в том, чтобы зарезать одного «недорезанного буржуя»? Но замок на моей двери был крепким, и предприятие не удалось. Другого рода предприятиями новой власти были налеты на помещичьи усадьбы небольших военно-полицейских команд, состоявших обычно из 6–8 человек, рассылаемых из Корочи по уезду для обысков и «разоружения» помещиков. Набирались в эти команды социальные и моральные подонки деревни. В нашем доме было два таких обыска, и один запомнился мне очень хорошо. В банде было человек восемь. Высокий энергичный человек в солдатской шинели с револьвером на поясе был их главарем. Он-то и спросил, есть ли у меня оружие. Услышав отрицательный ответ, отдал приказ приступить к обыску. В отличие от жандармского офицера он совершенно не интересовался моим книжным шкафом, но очень долго и тщательно копался в шкафу со всякой всячиной. В одной из коробок у меня хранилась большая и полная коллекции почти из 20-ти серебряных рублей, от Петра I до Николая II. Открыв коробку, он сказал: «А, ето старые деньги! Ето не может быть у частной собственности, ето надо у музей», и пересыпал рубли в свой карман. Не знаю, дошли ли они до музея, но, как писал один чиновник у Щедрина, «сумлеваюсь штоп». В другой коробке он нашёл маленький пистолет «монтекристо» и обрадовался: «А-а-а! вы сказали, што у вас нету оружия, а ето што такое?!» Я совсем забыл о существовании этого «оружия», из которого мы в юные годы стреляли в цель, и ответил совершенно чистосердечно: «Да помилуйте, какое же это оружие! Я совсем забыл про него. Это не оружие, а, скорее, игрушка. Этим «оружием» и человека-то убить нельзя». Он ехидно и злорадно ответил: «Гм! так вы говорите, што етим нельзя убить человека? А вот мы сейчас попробуем, што, ежели, можно убить человека, али нельзя», — и стал нарочито медленно заряжать мой пистолетик. Я стоял, прислонившись спиной к двери в другую комнату, он — на расстоянии 3– 4 шагов от меня и, зарядив пистолет, повторил: «Да, вот мы сейчас попробуем, што, ежели, можно убить человека, али нельзя», — и стал целиться в мой лоб. Я стоял молча и неподвижно, как окаменевший, да и что я мог бы сделать или сказать в моем-то положении? Сколько времени продолжалось прицеливание, я не знаю. Минуты казались долгими, гораздо длиннее, чем были в действительности. Потом он резким движением приподнял дуло пистолета вверх и — бах! Пуля пролетела прямо над моей головой и застряла в двери. Толстую дверь она не пробила насквозь, но, конечно, мой череп с такого расстояния пробила бы легко. Выстрелив, весёлый стрелок пренебрежительным жестом бросил пистолет на стол и сказал: «Ну, правда, что говённый пистолет, возьмите его себе!» и, похлопывая рукой по кобуре висевшего у него на поясе офицерскою нагана, он подмигнул и сказал с довольной улыбкой: «Наши лутче!» Затем забрал свою команду и удалился со своей ценной находкой в кармане. |
Похожие:
 | И. П. Пушкарев Корпоративное право Пушкарев, И. П. Корпоративное право: учебно-методический комплекс для специальности 030501 «Юриспруденция» / И. П. Пушкарев. – Челябинск:... | | Гейнц Гудериан "Воспоминания солдата" Гейнц Гудериан, принимавший активное участие в осуществлении гитлеровских планов "молниеносной войны". "Воспоминания" представляют... |
| Начало века Воспоминания охватывают период с 1901 по 1905 г. В них нарисованы портреты видных литераторов и художников, рассказано о зарождении... | | Общественно-политическое движение в марийском крае в период первой российской революции (1905 Охватывают период первой российской революции 1905-1907 гг. В то же время освещаются события, выходящие за хронологические рамки.... |
| Ганс Баур Личный пилот Гитлера. Воспоминания обергруппенфюрера сс. 1939-1945 Аттестационная комиссия по проведению аттестации руководителей мкоу куртамышского района | | Курт Мейер Немецкие гренадеры. Воспоминания генерала сс. 1939-1945 Рабочая программа составлена на основании гос впо направления 030600. 62 – «журналистика» (квалификация бакалавр) |
| Сукнев Михаил Иванович Записки командира штрафбата. Воспоминания комбата 1941–1945 Президиума: Амосова С. М., Бациева В. В., Валявиной Е. Ю., Завьяловой Т. В., Иванниковой Н. П., Козловой О. А., Маковской А. А.,... | | Готтлоб Бидерман в смертельном бою. Воспоминания командира противотанкового расчета. 1941-1945 Методические пособия 1 и 2, выданные на семинаре в мае 2011 г. (Правила международных соревнований по прыжкам на лыжах и лыжному... |
| Отчет федерального государственного бюджетного образовательного учреждения... Московское государственное академическое художественное училище памяти 1905 года было организовано в 1925 году, в год, когда отмечалась... | | Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах... Это воспоминания, воспоминания и кое-какие размышления об Эвальде Ильенкове, о времени и немного о себе |
 | План темы Дипломатическая подготовка к войне. Изоляция России. От Порт-Артура до Цусимы Цусиме. Война закончилась Портсмутским миром 1905 года, по условиям которого Россия признала Корею сферой влияния Японии, уступила... | | Моргаушского района Чувашской Республики Навстречу 65-летию Победы... Давно отгремели залпы Великой Отечественной войны. Война страдание матерей, сотни погибших солдат, сотни сирот и семей без отцов,... |
| Краткое содержание проекта в проекте на основе жизненного опыта,... В программе на изучение темы «Мир глазами историка» в учебном плане отводится 1 час. Так как тема урока носит познавательный характер,... | | Рабочая программа магистерского семинара «Научная мастерская историка: работа с источниками» Аннотация магистерского семинара «Научная мастерская историка: работа с источниками» |
| Учебно-методический комплекс дисциплины опд. Ф. 03 История России... Дисциплина «История России (1945-2007 гг.)» рассчитана на студентов очной формы обучения по направлению 032600 История | | Рабочая программа по физике составлена на основе программы гя мякишева... Данная рабочая программа по физике составлена на основе программы гя мякишева (Сборник программ для общеобразовательных учреждений:... |
