Пушкарев С. Г. Воспоминания историка 1905-1945
Скачать 1.57 Mb.
|
| Из страны, страны далекой С Волги-матушки широкой Собранная мы сюда, Ради вольности веселой, ради вольного труда Вспомним горы, вспомним долы Наши нивы, наши села И в стране, стране чужой Мы пируем пир веселый и за родину мы пьем. Пьем с надеждою чудесной Из бокалов полновесных Первый тост за наш народ За святой девиз «вперед»{3} Живя в Гейдельберге, я наблюдал за жизнью и деятельностью германской социал-демократии. На рубеже 1911–12 гг. происходили выборы в германский рейхстаг, принесшие социал-демократам большой успех. В рейхстаг было избрано 11О социал-демократов (около 28% от общего числа депутатов). Для своих политических наблюдений я ездил в промышленный город Маннгейм, расположенный неподалеку, на Рейне. Собрания социал-демократов и сочувствующих там проходили в большом зале — как и у студентов, за кружками пива. Но в отличие от студентов, рабочие выражали свои эмоции не стуком каблуков в пол, а общечеловеческим образом, аплодисментами. Моим «самым любимым» из политических деятелей Европы того времени был Август Бебель. Среди германских социал-демократов тогда было три течения: левое, правое («ревизионисты» во главе с Эдуардом Бернштейном) и центр. Бебель, председатель социал-демократической фракции в рейхстаге и вождь партии, был центрист и «прагматик». Правительство внесло в рейхстаг законопроект о реформе социального страхования. Либералы были готовы его поддержать, консерваторы были против. Решающее слово принадлежало социал-демократам. Их левое течение возражало против принятия правительственного проекта, ибо находило его совершенно недостаточным и вообще не допускало никаких соглашений с «буржуазными» партиями. Бебель требовал, чтобы все члены фракции голосовали за проект, и он был принят. После чего на заседании фракции левые ожесточенно критиковали Бебеля за его якобы оппортунизм, нарушавший основное марксистское правило: партия пролетариата должна совершенно независимо вести свою политику, не вступая в соглашения с буржуазными партиями. Выслушав гневные речи оппозиции, Бебель ответил кратко: «Если это в интересах пролетариата, то я готов войти в соглашение хотя бы с чертом и его бабушкой». 8. Возвращение: снова арест и «гласный надзор». Снова в Германии. Война Летом 1912 г. я возвратился домой в Прохоровку. Через пару недель ко мне явились жандармы с обыском. Ничего для себя интересного не нашли, но взяли пачку писем из Гейдельберга, в которых постоянно мелькали «преступные» буквы с.-д. В конце лета я решил уехать в Харьков и найти себе какое-нибудь платное занятие. Попытка удалась. Я поступил в статистический отдел могучей организации — «Совет съездов горнопромышленников юга России» — в большом прекрасном доме на Сумской улице. Наш отдел разрабатывал статистику несчастных случаев в горном производстве. Каждое предприятие должно было сообщать сведения о числе и характере несчастных случаев (ожоги, переломы, вывихи, контузии, и, конечно, смертные случаи). Предприятия посылали свои ведомости местным органам надзора, те составляли частичные сводки и присылали все материалы в Харьков. Здесь надо было проверять правильность сводок и составлять суммарные таблицы по месяцам и годам. Как новичку, мне иногда странно было слышать такие разговоры: — Сколько у тебя смертей? — Тринадцать. — Ну вот, а у меня 11. Куда же две смерти девались? Работали в отделе, кроме меня, 8 студентов, вероятно юристов, ибо они ухитрялись комбинировать ежедневную работу с учением в университете. Ребята были славные, но порядочные шалопаи. Работа постоянно прерывалась болтовней на разные темы, обильно снабженной скабрезными анекдотами и непечатными выражениями. Усердно работал только староста этой веселой артели, Виноградов. В субботу он собирал у товарищей всю продукцию за неделю и сдавал ее начальнику отдела, инженеру Башкатову. Сам инженер в нашей комнате почти не появлялся. Я в эту осень тоже «комбинировал». Проводя день на работе по статистике, я по вечерам и по воскресеньям занимался подготовкой статьи для петербургского полумаркситского журнала «Современник», под заглавием «Салтыков-Щедрин и современная российская действительность». Статья эта появилась в «Современнике» за 1914 год и была моей первой публикацией; вторая вышла уже в Праге в 1924 г. Для характеристики идей и деятельности «черносотенного» лагеря я отправился за материалами в контору правой газеты «Харьковские Ведомости» и получил там толстые пачки газет «Земщина» и «Русское знамя», которые начал прилежно изучать. В ноябре 1912 г. в мою харьковскую квартиру явились незваные гости под командой жандармского ротмистра Крахотина и начали обыск. Ротмистр удивился, найдя множество «черносотенных» газет, и поинтересовался, зачем они у меня. Я сказал: «Г-н ротмистр, я думаю, что никому не воспрещается иметь и читать эти газеты» Он, с улыбкой: «О, конечно! Это не только не воспрещается, но даже поощряется, но я удивился, почему эти газеты находятся у вас?» Я ответил по-ученому: «Потому, что я интересуюсь всеми течениями русской общественно-политической жизни». По окончании обыска, который не дал жандармам ничего для них интересного, ротмистр вдруг приказывает мне одеваться и сообщает, что я арестован. Я искренне удивился и спросил: «Почему и за что вы меня арестуете? По возвращении из-за границы я не только не занимался политикой, но даже не встречался с неблагонадежными людьми». Он с некоторым замешательством ответил: «Да видите, пишут Вам там из Германии...» Он не успел (или не хотел, или не мог) сформулировать, что именно пишут, как я перебил и сказал: «Так что ж, что мне пишут. Если бы я писал что-нибудь преступное! А если я вам напишу что-нибудь о каких-нибудь эсерах или эсдеках и донесу по начальству, вас тоже арестуют?» Он засмеялся: «Нет, меня не арестуют!» «А почему же вас не арестуют, а вы меня арестуете?» «Мое начальство совершенно уверено в моей политической благонадежности, а у вас, знаете, репутация подмочена...» Конечно, мой разговор с ротмистром Крахотиным был бесполезен и, быть может, глуповат. Жандармы отвезли меня в пересыльную тюрьму, где я пробыл 10 дней. Потом перевезли в арестантском вагоне в Курск и поместили в курскую тюрьму, а дней через 8–9 выпустили без всяких допросов и дознаний. Я себе представляю это глупое происшествие так: мои письма из Гейдельберга были даны на просмотр какому-нибудь неопытному жандармскому офицеру в Курске, который, найдя там опасные буквы «с.-д.» решил, что надо возбудить дело и потребовать, чтобы харьковские жандармы доставили меня в курскую тюрьму для дознания. Потом мое дело просмотрел какой-нибудь старший чин, увидел, что никакой надобности в дознании нет, и приказал выпустить меня из тюрьмы. Однако курское жандармское управление не прекратило моего дела, а решило дать ему законный ход — послало его в Петербург на рассмотрение Особого совещания. Не знаю, сколь внимательно его рассматривали 4 чиновника, но они снова вынесли тот же приговор: два года гласного надзора в избранном месте жительства. Фактически на этот раз мне пришлось жить под гласным надзором только два-три месяца, ибо по случаю празднования 300-летия царствования дома Романовых был издан «милостивый манифест», которым сроки тюремного заключения и ссылки за политические преступления были сокращены, а гласный надзор полиции снят. Возвращаюсь в харьковскую пересыльную тюрьму. Меня поместили в большую комнату без всякой мебели. В ней находилось человек 30 пересыльных. Спали на полу, подостлав под себя пальто или зипуны. Сидели тоже на полу, подкладывая под себя свернутую одежду. Большинство населения камеры составляли мелкие уголовные элементы и бродяги, которых полиция гоняла туда-сюда. Если формальным начальством над населением камеры были надзиратели, то духовно здесь царил долгосрочный «каторжан». Его ноги были закованы в тяжелые кандалы, он был средних лет, среднего роста, много говорил, но никогда не смеялся. Вокруг него сидела тесным кольцом и слушала его рассказы с жадным любопытством уголовная «шпана». Я, к сожалению, слышал очень мало, ибо говорил он тихо, а мне было трудно, да и неудобно пробираться через окружавшее его кольцо. Расслышал я только один рассказ и одно наставление. Рассказ был о том, как он с товарищем бежали из тюрьмы, подкопав окружавшую тюремный двор стену: у них не было никаких металлических инструментов, и они копали землю голыми руками. При этом он поднимал правую руку и растопыривал пальцы: мне жутко было на них смотреть! Другой рассказ или наставление, носило общий характер. Он говорил, что богатых надо убивать и грабить, но приводил для этого не моральные, а количественные основания: «Ведь их — жменя», говорил он, сжимая правую руку в кулак, «а нас — во!» — и он широко раскидывал руки. Сам я, как «политический», не испытал от уголовников ни малейшей обиды, и не услышал оскорбительного слова. (В советских тюрьмах, как известно, «урки» вели себя с «политическими» по-иному). Весной 1913 г. в статистической конторе предполагалось небольшое сокращение штатов и я подал в отставку. Но скоро мне надоела моя безработица, надоели и заботы начальства о моей благонадежности. Я решил: «Ну вас ко всем чертям с вашей благонадежностью, уеду я в Германию и там закончу университетское образование». Осенью 1913 г. я уехал в Лейпциг и поступил без затруднений на историческое отделение философского факультета. Лейпцигский университет был почти столь же старым и известным, как Гейдельбергский, а Лейпциг был не только крупным промышленным городом; это был общеевропейский центр книгоиздательства и книжной торговли. Доказательством лейпцигского книголюбия служила устроенная в первой половине 1914 г. в окрестностях Лейпцига грандиозная международная выставка книжного производства и графического искусства. Каждая европейская страна (включая, конечно, и Россию, и Сербию) имела там свой павильон. Это был интересный, внушительный, прекрасный «город» общечеловеческой культуры, и я проводил в нем долгие часы. В немецком павильоне интересно было видеть воочию прогресс печатного дела, от примитивного станка Иоганна Гутенберга до новейших электрических печатных машин. Одна лейпцигская газета выставила всю свою типографию, и зрители могли наблюдать, как огромный рулон бумаги превращается в готовые газетные листы. В лейпцигском университете я посещал лекции более систематично, чем в гейдельбергском, а политикой РСДРП и германской социал-демократии не занимался вовсе. Лекции по философии здесь читал знаменитый психолог Вильгельм Вундт. В то время он был уже глубоким стариком, но в немецких университетах не было американского обычая выгонять профессоров по достижении ими 68 лет, и никто не мог помыслить об удалении Вундта, пока он сам не подаст прошения об отставке. Он читал лекции стоя, опираясь дрожащими руками на пюпитр. Моим главным лектором был профессор Лампрехт, автор многотомной истории немецкой культуры. Он тоже был седобородый старец, но значительно моложе Вундта. Он говорил живо и эмоционально, лекции читал, расхаживая по аудитории. Критикуя чье-нибудь изложение событий, которое казалось ему неверным, он, размахнув руками, восклицал: «Господа, такого не может быть!» и хлопал себя по ляжкам. Несмотря на некоторую риторичность, лекции его были содержательны и интересны. Я познакомился и почти подружился с его ассистентом (к сожалению, не помню фамилии). Он иногда заходил ко мне, и мы говорили о том, о сем: трудностей с немецким языком у меня теперь уже не было. Помню одни наш короткий, но очень важный разговор. Он спросил: «Какую тему вы намечаете для Вашей докторской диссертации?» Я, с российской широтой размаха, ответил: «Экономическое развитие Германии во второй половине XIX века». Он пришел в ужас и воскликнул: «Что?! Экономическое развитие Германии? Возьмите лучше: Развитие спичечного производства в Лейпцигском округе!» Его шутливый совет, однако, серьезно выражал принцип немецкой университетской историографии: начинать с частного и конкретного, а не с широких обобщений. Назову еще несколько фамилий моих университетских учителей. Лекции по политической истории Германии читал профессор Зелигер; по экономической истории — профессор Кетчке. Я регулярно посещал семинары профессора Штридера, где мы читали и разбирали латинские грамоты — памятники средневековой истории. Так я жил в Лейпциге до лета 1914 г. тихо и беспечально, разделяя свое время между университетом и книжной выставкой. Но пришли роковые месяцы июнь и июль: сараевское убийство, провокационный ультиматум Австро-Венгрии сербскому правительству и, наконец, бомбардировка Белграда австрийской артиллерией. Благоразумные и осторожные лейпцигские россияне начали «сматывать удочки» и поспешно уезжать в Россию. Я же никак не хотел верить в возможность мировой войны. В университете некоторые профессора держали перед студентами патриотические, воинственные речи, заканчивая их словами Gott mit uns! Но я все еще не начинал бояться и мысленно иронизировал: а почем ты знаешь, что Бог именно с вами? Что Он тебе письмо, что ли, прислал? Я упрямо оставался при своем решении: семестр в университете заканчивается 31 июля, вот тогда я и поеду домой. 30 июля я пошел в банк и обменял почти все свои немецкие марки на русские рубли, не зная, что через два дня они станут бесполезными разноцветными бумажками. И 31 июля, наконец, тронулся в путь. На пограничной станции Скальмержице из поезда высадилось человек 15 запоздавших, как и я, россиян обоего пола. Нам сообщили удручающую новость: последний поезд в Россию ушел 3 часа тому назад. Ныне железнодорожное сообщение с Россией прервано. Что делать? Погоревав и постояв в растерянности с полчаса, мы решили пойти на границу и посмотреть, что там делается. Там было интересно и почти живописно. На русской стороне за закрытым шлагбаумом стояли небольшие отряды пограничной стражи и казаков, а за ними теснилась довольно большая толпа гражданских лиц — это были запоздавшие, как и мы, немцы, желавшие вернуться в Германию. На немецкой стороне перед закрытым шлагбаумом стоял отряд солдат, человек 30, под командой молодого лейтенанта. Мы подошли к нему и стали объяснять, что мы безвредные «цивилисты», не имеющие ничего общего с войной и русским правительством, так не мог бы он нас пропустить домой. Но лейтенант прервал наши объяснения и рявкнул: «Keine Maus wird durchgelassen!», то есть он даже мышь не пропустит. Делать нечего, мы побрели обратно на станцию, а потом в поселок Скальмержице. Один бойкий еврей из нашей группы нашел местного торговца-еврея, который согласился обменять некоторую сумму русских рублей «обратно» на немецкие марки, конечно, по ужасающе низкому курсу. Потом нашли фермера (не знаю, немца или говорящего по-немецки поляка), который позволил нам за весьма низкую плату переночевать у него в сенном сарае. Рано утром мы проснулись от страшного гула взрывов. Хозяин выбежал из дома и закричал: «Русские уже стреляют! Проклятые собаки!» Но скоро гул стих, и никаких военных действий не последовало. Оказалось, что русские решили без боя оставить город Калиш, тесно вклинившийся в немецкую территорию, и взрывали военные склады. Мы решили еще раз пойти на границу и посмотреть, что там делается. Теперь увидели совсем иную картину. На русской стороне ни солдат, ни казаков не было, шлагбаум был открыт, а из Калиша в Скальмержице шли группы веселых улыбающихся немцев, которым вчера не удалось вернуться на родину. На немецкой стороне стоял небольшой отряд улан и рота пехоты. Скоро уланские кони шагом перешли в Россию и их подковы зацокали по русскому шоссе. Затем узкими рядами пошла пехота, тоже цокая своими подкованными ботинками. Так мне, историку, довелось своими глазами в малых масштабах увидеть великое историческое событие немецкого Drang nach Osten. Новые тевтоны пошли на завоевание славянской земли. Теперь мы все, неудачные возвращенцы в Россию, должны были возвращаться по домам -в Германию. Ехал я с тяжелым чувством: у меня в кармане было около 25 марок — сумма, на которую я не мог бы прожить и одну неделю. 9. Повесть о моей квартирной хозяйке и тяжелой корзине Моя хозяйка в Лейпциге, фрау Луиза Аппельт — молодая (лет 35) миловидная блондинка, была очень близорукая, спокойная и приветливая женщина. Ее муж работал заведующим складом рабочего кооператива. Вероятно, он был социал-демократ, но я с ним о политике никогда не говорил, и вообще встречался с ним очень редко. У них был сынишка лет 7–8, с которым мы подружились. Точнее сказать, он подружился со мной. Он часто приходил ко мне, разгуливал по комнате, пел песенки и болтал всякую чепуху. 1 августа я возвратился к хозяйке и рассказал ей о своих злоключениях. Она меня успокоила и сказала, что я могу жить в своей комнате и питаться у них «до конца войны». Тогда никто не ожидал, что война продлиться 4 года, думали 3–4 месяца. |
Похожие:
 | И. П. Пушкарев Корпоративное право Пушкарев, И. П. Корпоративное право: учебно-методический комплекс для специальности 030501 «Юриспруденция» / И. П. Пушкарев. – Челябинск:... | | Гейнц Гудериан "Воспоминания солдата" Гейнц Гудериан, принимавший активное участие в осуществлении гитлеровских планов "молниеносной войны". "Воспоминания" представляют... |
| Начало века Воспоминания охватывают период с 1901 по 1905 г. В них нарисованы портреты видных литераторов и художников, рассказано о зарождении... | | Общественно-политическое движение в марийском крае в период первой российской революции (1905 Охватывают период первой российской революции 1905-1907 гг. В то же время освещаются события, выходящие за хронологические рамки.... |
| Ганс Баур Личный пилот Гитлера. Воспоминания обергруппенфюрера сс. 1939-1945 Аттестационная комиссия по проведению аттестации руководителей мкоу куртамышского района | | Курт Мейер Немецкие гренадеры. Воспоминания генерала сс. 1939-1945 Рабочая программа составлена на основании гос впо направления 030600. 62 – «журналистика» (квалификация бакалавр) |
| Сукнев Михаил Иванович Записки командира штрафбата. Воспоминания комбата 1941–1945 Президиума: Амосова С. М., Бациева В. В., Валявиной Е. Ю., Завьяловой Т. В., Иванниковой Н. П., Козловой О. А., Маковской А. А.,... | | Готтлоб Бидерман в смертельном бою. Воспоминания командира противотанкового расчета. 1941-1945 Методические пособия 1 и 2, выданные на семинаре в мае 2011 г. (Правила международных соревнований по прыжкам на лыжах и лыжному... |
| Отчет федерального государственного бюджетного образовательного учреждения... Московское государственное академическое художественное училище памяти 1905 года было организовано в 1925 году, в год, когда отмечалась... | | Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах... Это воспоминания, воспоминания и кое-какие размышления об Эвальде Ильенкове, о времени и немного о себе |
 | План темы Дипломатическая подготовка к войне. Изоляция России. От Порт-Артура до Цусимы Цусиме. Война закончилась Портсмутским миром 1905 года, по условиям которого Россия признала Корею сферой влияния Японии, уступила... | | Моргаушского района Чувашской Республики Навстречу 65-летию Победы... Давно отгремели залпы Великой Отечественной войны. Война страдание матерей, сотни погибших солдат, сотни сирот и семей без отцов,... |
| Краткое содержание проекта в проекте на основе жизненного опыта,... В программе на изучение темы «Мир глазами историка» в учебном плане отводится 1 час. Так как тема урока носит познавательный характер,... | | Рабочая программа магистерского семинара «Научная мастерская историка: работа с источниками» Аннотация магистерского семинара «Научная мастерская историка: работа с источниками» |
| Учебно-методический комплекс дисциплины опд. Ф. 03 История России... Дисциплина «История России (1945-2007 гг.)» рассчитана на студентов очной формы обучения по направлению 032600 История | | Рабочая программа по физике составлена на основе программы гя мякишева... Данная рабочая программа по физике составлена на основе программы гя мякишева (Сборник программ для общеобразовательных учреждений:... |
