Гариф Ахунзянович Ахунов родился в 1925 году в деревне Училе Арского района в бедной крестьянской семье. Его отец был активистом в годы коллективизации, первым
Скачать 4.38 Mb.
|
| Часть первая 1 Этой ночью не мог уснуть Габбас-мулла; сон бежал от него. Было еще далеко — и казалось, немыслимо далеко — до рассвета... Снаружи дико ревет буран. Третьи сутки кряду буйствует ветер, не унимаясь даже на миг, и лишь мечется, мечется по выстуженному миру, — то вползет, вобьется под самое основание дома, взвоет там злобно, пуще стаи голодных волков, или отступит ненадолго и вдалеке заливается невнятным визгливым хохо- том... То вдруг снова накинется, как обезумевший. Да и сам Габбас-мулла, что уставился слепо в неразличимую ревущую тьму за окнами, словно бы не в себе: душа у него не на месте. Окна заледенели сплошь, без единого просвета... А как сорвется за теми окна- ми луженая глотка ветра, затихнет осипший буранный рев, Габбас-мулла встрепенется и, напрягая слух, прислушается; не объявится ли в доме долгожданный звук, голос только что появившейся на свет жизни... На нижней половине дома Шамсениса-абыстай, жена муллы, мучается родами... Уж с вечера страдает, бедная. Вьются, хлопочут вокруг роженицы опытная бабка-повитуха и бабка другая, верная служанка абыстай, Минникамал, а попросту, по-домашнему — Кюмеш-тути, тетка Серебро. И подобру хлопочут, да не без корысти... Пообещал молодой мулла щедро наградить того, кто, всех упредив, известит счастливого отца о благополучном рождении первенца. Двенадцать аршин голубого блескучего шелка, доставленного с Макарьевской ярмарки, да еще платок узорчатый из лучшего кашемира, где по светлому полю красные, огнем горящие яблочки, положил Габбас-мулла на подарок-суюнче. Но не являлся пока никто за тем богатым подарком. Тревога, вязкое томление на сердце у муллы. Чудится, что бедой непомерной должен обернуться для него тоскливый, неумолчный рев бурана за окнами, в беспросветной ночи. Легче легкого пропасть человеку в такую погоду. А ну как не разрешится от бремени бедная Шамсениса — и надобно станет везти ее в Салауш, к фельдшеру? Некому даже коня запрячь, некому и твердой рукой править норовистым караковым жеребцом, превозмогая буран... некому. Нет нынче опоры у муллы, один в доме мужчина — он сам. Конюх его, Горбун Гафият (вот еще бестолочь тоже, негодный), с вечера опять запил и бесследно куда-то пропал. А ведь сколько раз говорил себе Габбас-мулла и зарок уж давал твердый — выгнать пьяницу, выгнать, лишь только протрезвеет после очередного загула, чтоб и духу его не было. Но... не может, слабость питает к негодному горбуну... И впрямь, попробуй-ка найди другого такого знающего конюха, да столь душевного к бессловесной скотине, чтоб ее превыше себя почитал и холил, — днем с огнем, как говорится, не сыщешь. Ах, если б не его страсть к зелью проклятому!.. Досадует Габбас-мулла на Гафията, но и ценит высоко золотого работника — и тогда в мыслях невольно уходит от жгучей своей тревоги: «Ах, если б не эта страсть конюха к проклятому зелью!..» Если бы, если... сколько неприятностей приносит в дом муллы порок слуги его, неисправимого пьяницы. Прибегала вот женка местного пастуха, Бибисара, плакала в голос: — Хоть бы ты, хазрет23, отвадил своего горбуна от нас, отвадил!.. Не то испортит он дурака моего начисто, ведь по миру пойдем, Аллах свидетель! Месяца не проходит, чтоб они четверть самогонки не вылакали на двоих, да чаще — две, три... А триста шестьдесят дворов у нас на деревне, в Зартугае-то, говорю, и никто зелья того не потребляет. Один твой горбун мастак, да к нему дурак мой для пары... Да за что мне наказанье такое?! Полон дом детишек — от дурного отца и ребятня вся голая... Нахлещется, дурак-то мой, допьяна, после неделю животом мается! Детишки же, ровно птенчики, рты разевают, а пойди накорми их, когда добытчик без памяти лежит, это всякий-то месяц по неделе, хозяйство на глазах рушится... Хоть сейчас побираться пошла бы, да на себя и накинуть-то нечего, последний бешмет изверг пропил... Отворотную молитву начертал Габбас-мулла для пастуха пропащего, начертал, как и полагалось, арабской рыжей вязью по глади тарелки. Каждый завиток выводил старательно, макая перо в густой отвар ольховой коры (по цвету — шафран чистейший и для желудка испытанно безвреден), чтоб сглотнул пьяница ту молитву с едою и отвратилась бы его душа от дурной привычки. А что он, бесстыжий, сделал со святой молитвой? Размыл ее тем же проклятым зельем, самогонкой, да и выпил, не убоявшись гнева праведного!.. С Горбуном Гафиятом и пили: оба-два святотатцы. Чуть, мол, со смеху не окочурились... По сему поводу указанный мулла Верхнего прихода Сулейман-хазрет говорил слова, для Нижнего прихода весьма унизительные. И старики, собравшиеся в мечети, согласно кивали головами... А кому отдуваться, кому нынче страдать приходится из-за окаянного пьяницы?! Ему, Габбасу, неразумному хозяину слуги нерадивого... Когда бы не воспламенился опять Гафият нечестивой жаждой, когда бы умел приструнить его мулла, как положено строгому пастырю, — и не оказался бы сегодня одинок в жгучей заботе, чуял бы хоть молчаливую поддержку слуги, который и коня бы запряг, и в любой час готов был бы выехать в дорогу... Нет Гафията, запил-таки, негодный, будто со злым умыслом и день выбрал! Крепко досадует Габбас-мулла и тревожится. Вскинулся с лавки, добавил фитиля в семилинейной лампе, Коран в руки взял. Сел опять. Желая обрести душевное равновесие, вглядывался в мелкую арабскую вязь на пожелтевших страницах, однако черточки и завитки привычного письма не складывались в осмысленные слова, рассыпались рябью в глазах прихотливым ускользающим узором. Истерзало муллу ожидание; не ко времени вспомнил злые слова конюха, — больно жалили они сердце Габбаса. На перезрелой вдовице женился, значит.... Четырнадцатое по счету чадо мужичонки Джамалетдина, значит! А куда и деться, коли на роду ему так было написано. И никому, большому ли, малому, не дано уклониться с пути, какой предначертан в сем мире для каждого вечными строками непостижимой Книги Судеб. Он, Габбас, да разве же стремился стать муллою, священнослужителем?! Завершив обучение в знаменитой религиозной школе, медресе Иж-Боби, он не упорствовал в том, чтобы остаться непременно в Зартугае, своих родимых местах... Нет, он посчитал тогда нужным оправдать высокое звание мугаллима, учителя и проповедника на чужбине, отправился в бескрайние казахские степи. И сумел за короткое время завоевать уважение и доверие местных обитателей, скотоводов, кочевников, свято соблюдающих исконные обычаи, — они скоро и глубоко прониклись почтением к приезжему учителю и выказывали свое почтение, как умели, согласно тем же древним обычаям. Особенно старики благоволили к нему, мол, прост, незаносчив, нравом смирен, презренных выдумок искусителя, как-то: водки ли, табаку — и знать не знает, да еще попробуй сыскать равных ему в истинно благочестивой и сладостной напевности, когда читает молодой мугаллим суры Корана... Они не против были, чтобы жил мугаллим среди них до конца дней, соглашались наделить его для мирского счастья доброй женой и небедным хозяйством. Любы сделались и мугаллиму искренность и необычайная верность казахов, их несравненное мастерство наездников, то, как ловки и бесстрашны их джигиты, когда, взбираясь на отвесные кручи, ловят беркутов и затем, приручив злобных и могучих птиц, выходят с ними на дикую, неистовую степную охоту! Даже песни казахов полюбил мугаллим — тягучие и бескрайние, как сама земля, где родились эти напевы... Лишь к одному обычаю степняков, «согындыру» по-казахски, выражающему простодушнейшее почитание гостя, он так и не мог привыкнуть. Невероятный, право, обычай — согындыру. Коренастый, широколицый хозяин, засучив по локоть рукава, хватает пригоршнями с деревянного блюда самые сочные, нежные куски и сует их в рот гостя. Мугаллим, у которого в бытность его шакирдом, учеником медресе, ссохлись от постоянного недоедания все внутренности, давится жирной бараниной, глотает куски в количестве невыносимом и долго потом страдает несварением желудка. Не успевает он оправиться после щедрого угощения, как его опять приглашают в гости... Мучения те, однако, — сами по себе, но есть ведь еще в бренном мире и светлое чувство, что зовется тоской по родному краю. Кудрявые берега Ижа, простор полноводной Камы, по которому гулкими всплесками разливаются голоса пароходов, зеленью луга, какие топтал, подрастая, заповедные леса Девятерни... Не забыть их вовек, никогда не изгнать из памяти. Тяга к родимым местам, смертная тоска по ним вынудили мугаллима покинуть казахскую землю и воротиться вновь туда, где познал он свет учения, в медресе Иж-Боби. Чего жаждал, к чему стремился он тогда, ученый мугаллим? Рассыпать во тьме искры знания, сеять в людскую толщу добрые, вечные семена просвещения!.. Но опять-таки далеко не все, о чем думается и мечтается, на этом свете сполна сбывается; оказа- лось, что существует рядом некий Габдельхалим, торговец, человек деятельнейший, из ненасытного племени Саранбаевых-Скоробогатовых! Он-то и пожелал самолично устроить будущее бедного мугаллима... В Зартугае как раз понесли утрату, — Гиматдин-хазрет, мулла одного из зартугайских приходов, почил, совершая святое паломничество-хадж, где-то на пути между Меккой и Мединой. Безутешная супруга хазрата, сорокадвухлетняя Шамсениса-абыстай, осталась вдовою. Лакомый кусочек, дескать: собой еще отменно хороша, в самом соку, образованна, деликатна, да и богачка к тому же — от добра сундуки ломятся, а детей, что всего завлекательней, у нее нет. Габдельхалим, торговец, перечислял достоинства завидной вдовы со смаком, точно облизываясь... еще караковый жеребчик, что зверь, от покойного Гиматдина остался, две кобылы, подворье обширное, набитое скотиной, знатный лисий тулуп да пятистенок добротный с жилой надстройкою... — Так что, брат ученый Габбас, не упусти, любезный, ждут тебя впереди золотые денечки! — изрек торговец мануфактурой, деятельный Габдельхалим-абзы. — Чем протухать помалу в медресе среди вонючих детей мужицких, лучше сделаю-ка я тебя наследником святого паломника Гиматдина-хаджи, ха-ха-ха! Я тебя, брат ученый Габбас, в Нижнем приходе муллой поставлю!.. ...Габбас-мулла выждал зябкого затишья в неровном реве бурана и напряг слух, стараясь по звукам угадать, не случилось ли долгожданное в нижней половине дома. Бессилен сейчас мулла, не может помочь, ускорить, вмешаться; ему нельзя даже сойти вниз, побыть возле жены, чье тело, изнемогающее от судорожных жестоких потуг, словно исходит непрерывным стоном; остается ждать. Кружатся, мелькают перед ним смутные образы, вспыхивают мысли, обрывки воспоминаний... Кажется, что, родись благополучно ребенок, и он глубоко полюбил бы Шамсенису. В душе он и неплохо к ней относится, почитает ее по-своему. Проникается искренней жалостью, когда вспомнит: двух детей родила в первом замужестве, и оба не выжили, умерли скоро. Тотчас в другом просветляется память: Шамсениса-абыстай в дни сразу после никаха, обряда бракосочетания, — как старалась она выглядеть молодой и привлекательной, наряжалась в лучшие платья, благоухала дорогими притираниями, и на темных, густых и тяжелых волосах-косах ее мерцали, часто сменяясь, калфаки, татарские кокошники, богато расшитые жемчугом. Чистая, здоровая, полная женской силы и снедаемая жаждой материнства, ночами она бешено ласкала молодого муллу, обжигала горячим дыханием, нашептывая мужу самые нежные, самые сокровенные слова... Вскоре Шамсениса-абыстай понесла, и Габбас принялся оберегать ее — не допускал по возможности и к домашним хлопотам. Холсты в нужную пору соткали деревенские бабы и девки, — помочь устроил мулла; девчушки помладше, какие ходили к абыстай учиться арабской грамоте, провеяли и просушили пшеницу, ощипали забитых для вяления гусей, — сообща мигом управились. За хозяйством и за скотиною присматривал Гафият, если же пьяница на несколько дней исчезал, Габбас-мулла собственноручно замешивал корм для домашней живности, обихаживал лошадей, убирал в хлеву, и черные те работы совсем не были ему в тягость — потому, наверное, что, родившись в семье исконного крестьянина, с молоком матери впитал навыки мужицкого труда. Получалось между тем — работать по хозяйству и сам способен, а зазорно вроде бы ему, вот и нанял себе слугу, того же Гафията увечного... Затем лишь и нанял, дабы не ударить в грязь лицом перед завистником чванливым, соперником, другим муллой Зартугая, чье нелюбимое имя напоминало свист коварной плети-камчи; потому и взял конюха, работника, чтоб не дать сопернику лишний повод для злословия, — хорош, мол, новый мулла, когда в хлеву назем перемешивает!.. Вот уж кто попортил крови вдоволь Габбасу, из- водя недобрым отношением: Сулейман-хазрет. Заско- рузлый в чванстве и зависти, разжиревший на под- ношениях, но все ненасытно алчущий, мздоимец, враг, указный мулла Верхнего прихода Сулейман-хазрет. Конюх, — тот по невежеству, по печальной склонности к зеленому змию. А старый мулла зловреден... Когда пришло известие о кончине в далеких землях хаджи Гиматдина, возликовал Сулейман-хазрет, не сомневаясь, что сумеет присовокупить изрядные богатства покойного к своему, тоже не малому, добру. И думать не думал алчный старик, будто некий юнец, оборванный мугаллим, гол как сокол воротившийся с казахской стороны, осмелится посягнуть на сей лакомый кус: бредни! Ибо разве не он — Сулейман-хазрет, сотоварищ и ровня хазрету почившему, один и мог наследовать Гиматдину-хаджи?! Мугаллим нагрянул, всеми богатствами завладел; Сулейман-хазрет спохватился — поздно, оставалось только затаить зло в душе, не спускать наглецу и посильно вредить ему... Происками негодующего хазрета не получил Габбас указа из Духовного управления мусульман. Кто он сейчас? В сущности, самозванец, занимающий это место благодаря лишь учености и, прежде всего, женитьбе на вдове усопшего указного муллы Гиматдина. А Габбасу не стать указным муллой, пока жив и здравствует Сулейман-хазрет, яснее ясного... Тот при встрече и не скрывает враждебности. Так, если они оказывались оба званы кем-либо на торжество ли, просто к застолью, Сулейман-хазрет непременно затевал спор и лез вон из кожи, стараясь взять верх над Габбасом и как можно больнее унизить его. Свысока бахвалился тем, что вот уже двадцать лет он указный, то бишь настоящий мулла Верхнего прихода, и что сын почтенного отца (муллы Сулеймана, стало быть) тоже не кто-нибудь, а храбрый офицер, который в городе Елабуге занимает важный пост в самой канцелярии Его Величества; молодой и потому несдержанный в чувствах, Габбас тогда вскипал и ругался — молча, про себя, лишь трясясь от ярости: «Да коли и правда это, почтенный Сулейман-абзы, а ты все одно хвастун и круглый невежда, болван!..» И надеялся истово, с тех самых пор, как затяжелела Шамсениса-абыстай, что жена родит ему сына. Вслух не высказывался, верно опасаясь, но ждал, ждал сына, — тогда сошло бы на нет и единственное, признаваемое им, преимущество указного бахвала... будет и у Габбаса наследник, будет! Но не являлся пока никто с радостной вестью. Ошалев вконец от мучительного ожидания, Габбас-мулла, презрев обычай, решил все же спуститься вниз, глянуть. Вскочил, обеими руками, быть может, без должной бережности, взял с головы и положил на стол увесистый сверток чалмы — бухарской, замечательно тонкой на ощупь, затем снял и повесил на фигурную вешалку возле двери долгополый чапан. Влез торопливо в просторные валенки, нахлобучил пушистый лисий малахай. Когда надевал громоздкую, крытую толстым сукном шубу, как бы со стороны понаблюдал за своим чрезмерным волнением, — пальцы тряслись, долго не могли застегнуть пуговицы и петли. Справился с грехом пополам. Откинул дверь, шагнул в сени и запоздало спохватился: через порог да с левой ноги... В медресе, помнится, им все твердили — тот лишь угоден Аллаху, кто порог переступает правой ногой, а все начинания предваряют молитвой во славу Всевышнего: «Бисмилля иррахман иррахим...» В сенях едва уши не заложило от буранного рева. По лесенке начал сходить вниз, перехватывая рукой крашеный масляной краской твердый и холодный поручень. Рука немедля застыла. Поначалу спускался прислушиваясь, замирая на каждой ступеньке, но слышно ничего не было. Сойдя, приблизился к двери на нижнюю половину, приложил ухо, послушал, затаив дыхание. Дитя там не плакало, прекратился даже и давешний беспрерывный стон. Быстро-быстро бормотали там женщины. Шло и шло это изнурительное мгновение, растянулось в целую жизнь, длилось, кажется, вечность — и, прожив его в муке, под оглушительные удары сердца, он отшатнулся, побрел в гулкой, вязкой темноте к наружной двери; ткнулся в нее, нашарил верхний крючок, откинул, потом снял задвижку. Мощным порывом буранного вихря с маху распахнул дверь, его, уцепившегося за ручку, выволокло наружу, в миг натолкало мокрого снегу за шиворот, забило в груди дыхание. Согнувшись, натягивая судорожно шубу на голову и налегая всем телом на буран, продираясь сквозь бешеные порывы ветра, он двинулся к лабазу. Под навесом сделалось потише, укромнее, но ветер и там выл и ревел все-таки вдесятеро яростнее, чем был слышен в стенах дома. Оказалось вдруг, что приспичило невтерпеж: кое-как справил малую нужду, запахнулся и начал продираться обратно... А он-то представлял себе день, когда появится на свет его первенец, каким-то небывало солнечным, звонким и прозрачным до ломоты в висках, то тихую ночь, с луной, с мерцающими в густой сини крупными звездами... Что ж, и еще раз приходится повторить: не все, о чем думалось и мечталось, далеко не все сбывается в этом суетном мире. Одолев с трудом окаянный ветер, подтянул дверь, запер ее на крюк и задвижку. Отдуваясь, пошел наверх и уже на лестнице столкнулся было с кем-то, стремглав спускающимся навстречу. — Хазрет? — спросил из темноты женский дрогнувший голос. — Я, кто тут? Кюмеш-тути? — Я, голубчик, я... — Что, разрешилась абыстай? — Дочку, дочку тебе родила. — Ну, смотри-ка ты, а?! Вот так ну! А что же ты суюнче не требуешь?.. Да мне-то можно туда зайти?! — Можно, хазрет, можно! В аккурат за тобой и поднималась я-то, говорю... Надобно же обычай соблюсти!.. Габбас-мулла влетел на нижнюю половину, жарко натопленную, пропахшую чем-то сладковато-пресным, на редкость мирным после грубых объятий бурана, и резко остановился. Сипя, крякнул, словно поперхнулся глотком загустелого, едва ли не парного воздуха. Скосил глаза в сторону сякэ — широких сплошных нар для спанья. На нарах под белым покрывалом лежит, сомкнув темные веки, его жена Шамсениса, — лицо ее лишь немного отличается от покрывала, оно скорее бледно-серое, как остывшая зола; рядом, повитуха, бабка Сафура, с засученными рукавами и в белейшем, свободно повязанном на затылке платке, мерно шлепала новорожденную по крохотному и ярко-красному, словно обваренному, задику. Тотчас обиженный писк полоснул по сердцу Габбаса. Не снимая шубы да и вообще забыв о ней, он пошел было, как очумелый, на этот беспомощный зов, но Сафура затопырила, закачала на него голым локтем: — Снимай, снимай шубу-то, разденься сперва, руки согрей, вон к печи приложи! — говоря, она теперь легонько подкидывала младенца. — Мы тебе, скажи, дочка, не игрушка деревянная, да! Мы тебе живая душа, так-то. Кюмеш-тути, мед давай. Ну-ка, доченька, отведай мирской сладости. Вот так, и на язычок будь такой же сладкоречивой, как медок этот, во-от. А теперь маслица попробуем, чтоб ты нраву была мягкого, чтоб родителям своим одну радость доставляла, вот так! Ну и горечи надо лизнуть маленько, а не то выйдет из тебя размазня, курица вареная... — Повитуха, по всей видимости, солью угощала младенца: тот опять негодующе запищал... Габбас-мулла, гладивший ладонями по печи, когда дело так обернулось, не вынес: — Ты что, старуха, колдовством занимаешься?! — закричал грозно и зашагал на прямых ногах защищать дочку. Бабка Сафура, однако, за свою долгую жизнь повитухою всякого навидалась — не сробела, духа не потеряла; знай себе приговаривала тем же мягоньким голосом: — Ты, родитель наш, больно-то не шуми, ладно? На-ка вот, огладь ей головку этим перышком, дочурке-то своей. Да хорошенько огладь, вот, так лучше. Чтоб у доченьки твоей крылышки побыстрей выросли, чтоб не томилась она долго в старых девах... Ну, как дочку-то наречешь? Габбас, который ждал отнюдь не дочери, — сына, замялся, не знал, что сказать; от сякэ в это время прошелестел обессиленный голос Шамсенисы: — Нурия будет... «Нурия! Нурия! Нурия!» — стучало у Габбаса в висках. «Нурия! Нурия! Нурия!..» — захлебываясь, выбивало его сердце. Ненасытно он оглядывал свою малышку, готовый птицей с неба упасть, закрыть собой от любой опасности. «Черноволосая... Кудрявая будет, в меня...» — трепыхалась мысль в отуманенной голове. Глазки у младенца закрыты, и нельзя было увидеть, какого они цвета... младенец заплакал, зашелся в крике... Габбасу жестом указали, чтоб он удалился, дочурку его стали укладывать на сякэ рядом с матерью — кормить. Габбас-мулла, растрепанный, без шубы, — так и не вспомнив о ней, не заметив, — вышел. В сенях будто ожгло ему голое тело морозным воздухом. Назад за шубою не захотел возвращаться или не решился. Почти бегом, перескакивая через ступеньки, поднялся на верхнюю половину. Свет семилинейной лампы показался чересчур тусклым. Запалил большую, тридцатилинейную, подвешенную к матице над столом; опустил ее пониже; уселся, поерзал, устраиваясь поудобнее. Макнул перо в изящный фарфоровый сосуд для чернил и со степенностью вывел: «Принятого летоисчисления 1901 года 17 января, пятница, шесть часов утра. У меня родилась дочь, она ровесница нового века. Ее зовут Нурия, что означает Лучистая. Счастье тебе, дорогое дитя мое!» Какое-то время сидел тихо, недвижно, следя, как подсыхают на белой бумаге, слегка бледнея, темно-шафрановые знаки. Слезы, катящиеся по щекам его, терялись в черной густой бороде, скрывались под смолянистыми завитками. Потом он уронил голову на стол и заплакал открыто — молча, не утирая обильно стекающих слез, подрагивая широкими плечами... |
Похожие:
 | Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах... Родился в 1925 году в станице Копанской Краснодарского края. Родом из потомственных кубанских казаков. Отец в 1937 году был арестован... | | Номинация «Память бессмертна» Дмитрий Васильевич Сорокин родился 12 февраля 1925 года в деревне Суворово Судиславского района в большой крестьянской семье |
| Отец Мухамедгариф Мухамедгалимов, уроженец деревни Кушлавыч Казанского уезда, Казанской губернии[2]. Дед Мухамедгалим был муллой. Мать — Мэмдудэ, отец которой Зиннатулла сын Зайнельбашира... | | Александр родился 17 мая 1975 года в семье военнослужащего в Эстонии.... Саша в семье был вторым ребенком. Родился раньше отведенного природой срока, в 7,5 месяцев, весил 2кг 400г, ростом 45 см. На 5-й... |
| Павел Степанович Нахимов родился в 1802 году в семье небогатых смоленских... Провести конкурс рисунков и плакатов на тему: «Мы славим мужество и подвиг Ваш» (7 – 1 кл) | | Никита Яковлевич Бичурин выходец из бедных слоев сель- ского духовенства,... Следуя традиции церкви, служителями культа стали и его сыновья — Яков и Иван Даниловы. Отец нашего знаменитого земляка — Яков Данилов... |
| Книга о воспитании Великий ученый и просветитель Каюм Насыйри родился в 1825 году в деревне Верхний Ширдан Зеленодольского района Республики Татарстан.... | | Отечественный мореплаватель: Лисянский Юрий Федорович Ю. Ф. Лисянский родился 2 (13) августа 1773 года в городе Нежин. Его отец был священником, протоиереем нежинской церкви Святого Иоанна... |
| Курт Гёдель родился 28 апреля 1906 года в австро-венгерском (моравском)... Те, участвуя в семинарах Венского кружка неопозитивизма. В 1934 году совершил поездку в США (Принстонский университет), где прочитал... | | Пржевальский (1839-1888) Академии наук и Русского географического общества. Н. М. Пржевальский родился в 1836 году в деревне Кимборово Смоленской губернии... |
 | Биография наш прадедушка, Толмачев Иван Никитович, родился 20 января... Данный реферат посвящается моему предку – прадедушке Толмачеву Ивану Никитовичу | | Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах... Ламарк, чье полное имя звучит следующим образом Жан-Батист-Пьер-Антуан де Моне, шевалье де Ламарк родился 1 августа 1744 года в Базентин-ле-Петит.... |
| Модернизация Родился 10 июля 1950 года в поселке Успенка Жана-Аркинского района Карагандинской области в семье шахтере, чеченец. В 1966 году окончил... | | Биография Родился в семье судьи Отто Гильберта, в городке Велау близ... Дави́д Ги́льберт (нем. David Hilbert; 23 января 1862 — 14 февраля 1943) — выдающийся немецкий математик-универсал, внёс значительный... |
| Внутренней ужъёсъя министерство министерство внутренних дел по удмуртской республике Город Глазов является центром административного района Удмуртской Республики. Статус города был присвоен в 1780 году | | Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах... Родился в Москве, в обедневшей дворянской семье. Божедомка. Отец – врач. Религиозность матери. Няня. Строгое воспитание. Детские... |
