Начало формы
Конец формы
Петр Иосифович Капица. В море погасли огни
В основе этой документальной повести лежат записи, которые вел Петр
Капица, служивший на Балтийском флоте в пору блокады Ленинграда. В книге
рассказано о героизме балтийских моряков, о трудных осенних месяцах сорок
первого года, о том, как была переброшена в район Ораниенбаума армия,
нанесшая удар по врагу зимой сорок четвертого.
Автор раскрывает характеры людей, которые через самые тяжелые испытания
блокады пронесли непоколебимую веру в нашу победу.
Издательство "Советский писатель", 1974 г.
Четыре тетради
В апреле 1942 года я покинул блокадный Ленинград и восемнадцать
месяцев не видел его. И вот теперь, на третьем году войны, возвращаюсь
в родной город. Блокада еще не снята, хотя поезда уже проникают в
Ленинград по узкой простреливаемой полоске земли у Ладожского озера.
Мне удалось раздобыть место в транспортном самолете, который
наполнен ящиками с авиационными приборами. Меня посадили около
иллюминатора и сказали:
- Не давайте ящикам съезжать с места... В случае чего -
просигнальте механику.
Вскоре я почувствовал, как самолет побежал по взлетной полосе и
оторвался от земли. Почти надо мной в своем "гнезде" сидел
стрелок-радист. Я видел только его унты.
От нечего делать я смотрел в иллюминатор. Набрав высоту, мы летели
выше облаков. Казалось, что над нами сверкали белизной нетронутые
снега. Здесь светило солнце, в безмятежном сиянии покоились сугробы.
Моторы гудели ровно, почти монотонно, вызывая дремоту...
Но что это? Самолет как-то странно качнулся и начал проваливаться.
Сидевший вверху стрелок-радист беспокойно заворочался. Послышался
стрекот его пальбы из пулемета. Вниз посыпались гильзы. Запахло
порохом.
Видно, нас обнаружили барражирующие над линией фронта истребители
противника. Я невольно вжался в закуток между ящиками, надеясь, что
здесь пули не зацепят меня, и с бьющимся сердцем ждал беспорядочного
падения.
Стрелок-радист перестал отстреливаться. Дневной свет в иллюминаторе
померк, все заволокла серая муть. "Вошли в облака, - догадался я. -
Теперь истребители не решатся преследовать нас, можно столкнуться".
В облачной мути мы летели минут пятнадцать. Затем в иллюминаторе
опять засиял солнечный свет, и я увидел внизу россыпь домов, широкую
ленту реки. Это был Ленинград. Сверху казалось, что он остался таким,
каким был. Ничто не изменилось в его контурах, только погасшими
свечками торчали заводские трубы.
Но позже, когда с аэродрома на автобусе повезли вновь прибывших
пассажиров, я увидел, что окраинные улицы превратились в пустыри и
огороды. Многие деревянные дома были разобраны и пошли на топливо,
лишь кое-где одиноко среди черных грядок торчали кирпичные здания.
Пешеходы попадались редко, и почти все они - мужчины и женщины -
были в военной форме. Неужели в городе совсем не осталось гражданского
населения?
На мосту через Неву в гранитных полукружьях торчали длинноствольные
зенитки, а возле них стояли зенитчицы в касках.
Марсово поле было разделано под огороды. Здесь виднелись окопы и
зенитные автоматы.
В комендатуре на мое удостоверение личности поставили ленинградский
штамп, который часто изменялся, чтобы лазутчики противника не могли
воспользоваться старыми удостоверениями. Теперь, войдя в состав
ленинградского гарнизона, я мог свободно ходить по городу.
Первым делом я, конечно, отправился по Садовой улице на Невский.
Когда-то этот перекресток у Публичной библиотеки был самым шумным.
Здесь вереницами мчались легковые машины, звенели трамваи, сновали
троллейбусы, автобусы, а на панелях невозможно было пробиться сквозь
толпы пешеходов. В центре пересекающихся улиц стояли самые расторопные
и сообразительные регулировщики движения. Сейчас же перекресток
выглядел пустынным, лишь изредка пробегали грузовики, которым прежде
запрещено было показываться на Невском, да тихо полз обшарпанный
трамвай, с разбитыми стеклами, посеченный осколками. Пешеходы деловито
шагали по менее опасной при артобстреле стороне.
Развороченная крыша Гостиного двора и его закопченные стены
напоминали о бушевавшем здесь пожаре. Витрины знаменитого Елисеевского
магазина были заколочены досками, из-под которых сыпались опилки.
Без клодтовских коней сиротливым казался Аничков мост через
Фонтанку. Скульптуры сняли еще в первую военную осень и зарыли
поблизости, в Саду отдыха.
Неожиданно начался артиллерийский обстрел. Снаряд, пролетевший над
Невским, с грохотом разорвался в районе Конюшенной площади. Минут
через пять просвистел второй снаряд. Его взрыв прогремел в другом
месте - где-то у Московского вокзала.
Я повернул к каналу Грибоедова. Надо было засветло попасть домой.
- Вот ведь гады, опять по нервам бьют, - сказал артиллерист,
перешедший со мной на менее опасную сторону проспекта.
- Как это по нервам? - не понял я его.
- Дают по выстрелу из орудий разных батарей, чтобы трудней было
засечь их. Только население терроризируют: невозможно предусмотреть,
куда упадет следующий снаряд. Всюду его жди...
Наш "недоскреб" - так называли дом на канале Грибоедова, где в
надстроенных этажах жили писатели, - внешне выглядел нетронутым, хотя
из писем я знал, что в него попало два снаряда.
Поднявшись по крутой лестнице на пятый этаж, я по темному коридору
на ощупь добрался до своей двери. Ключ (я его носил с собой всю войну)
долго не проворачивался в замке. Но вот наконец послышался щелчок, и
дверь отворилась.
Электричество не зажглось. Дневной свет проникал лишь в щели
фанеры, которой были заколочены окна. Я прошел в свой кабинет и
распахнул окно.
Мне думалось, что я увижу захламленное, затянутое паутиной логово,
но в комнате сохранился довоенный порядок. Только слой пыли покрывал
письменный стол, лампу, чехол пишущей машинки и кресло. И на полу
катались крупные клубки тополиного пуха.
"Как он проникал сюда? - не мог понять я. - Ага, вон в то отверстие
у нижнего края фанеры, где отломился уголок. Значит, сюда задувал
ветер и свободно гулял по комнате".
Неожиданно над моей головой послышался щебет. На книжной полке
сидел крохотный воробышек и что-то сердитое выговаривал мне на своем
языке. Видно, требовал, чтобы я немедля закрыл окно и покинул
помещение, давно занятое им.
- Как же ты уцелел, воробышек? - изумился я.
Воробей не пожелал мне отвечать. Растопырив крылышки, он боком
передвигался по краю полки, готовый защищать свое жилье.
Я покрошил ему хлеба на стол и сказал:
- Клюй, братец, вволю. Придется, видно, нам вместе жить. Но чем же
ты питался в голодную пору?
Тут я приметил, что отставшие у пола обои сильно издырявлены.
- Э! Да ты, брат, сообразительный, - невольно вырвалось у меня. -
Значит, в трудные дни клейстер выклевывал? Молодчина. Спасибо, что
выжил! Нам, ленинградцам, нельзя отчаиваться.
Воробышек уже не обращал на меня внимания. Слетев на стол, он жадно
клевал крошки хлеба. Вскоре к нему присоединилась еще одна серая
птаха, влетевшая в окно.
- О, да вы тут всей семьей обосновались! Если вас много - мне не
прокормить.
Я вытащил из чемодана электрический фонарик, сходил в кухню и
отвернул водопроводный кран. Он засопел и выпустил струйку
заржавленной воды. Я дождался, когда вода очистится, наполнил ею
блюдечко и принес птахам. Но они пить не стали, ведь внизу был
полноводный канал.
Я не стал разглядывать, в какое состояние пришли вещи, простоявшие
две зимы в не отапливаемой квартире, а решил первым делом проверить
тайник со шкатулкой. Меня тревожила судьба дневников. В четырех
тетрадях были записи, которые я не решался возить с собой. Уезжая из
Ленинграда в апреле 1942 года, я надумал спрятать их понадежней.
Уложив дневники в железную шкатулку, я обернул ее клеенкой, снес в
дровяной сарай, где хранился всякий хлам. Смерзшуюся землю пришлось
долбить ломом. Я с трудом выкопал небольшую яму в правом углу сарая,
уложил в нее шкатулку, присыпал землей и придавил большим камнем.
Позже я ругал себя: "Зря закопал, мог бы захватить с собой и
отправить жене на Урал".
Взяв ломик, я спустился вниз, открыл сарай и направился в правый
угол. Камень лежал на месте. А рядом стояла забытая мной лопата.
Сарай, видимо, затапливало, клеенка от сырости заплесневела.
Шкатулка была красной от ржавчины. Я встряхнул ее, тетради не
шелохнулись.
Дома я с трудом открыл шкатулку, подмокшие дневники разбухли.
Многие страницы тетрадей склеились, чернила расплылись и проступили на
оборотную сторону. Слившихся строчек почти невозможно было разобрать.
Их теперь не восстановишь. А ведь как я оберегал! Прятал в
противогазную сумку и всегда носил ее на себе, а по ночам укладывал ее
под голову рядом с пистолетом! Неужели напрасно рисковал: не уходил в
убежище во время бомбежек и артиллерийских обстрелов, а садился за
стол и, пользуясь свободными минутами, делал торопливые записи. Зимой
от холода коченели пальцы, становились как крючья. Приходилось
согревать дыханием, чтобы они крепче держали перо. А скольких занятых
людей заставлял сидеть по ночам у коптилки и рассказывать!
Такое ощущение дурноты от невозвратимой потери у меня уже однажды
было. До войны я вез машинистке свернутую в трубочку рукопись
рассказа, на который потратил не менее сотни ночей. В толкучке
переполненного вагона сверток, видно, выпал из кармана, а может, его
вытащили. Спохватился я, когда трамвай ушел.
И вот тогда, горюя и злясь на себя, я две недели не мог взяться за
перо. Потом попытался восстановить написанное, но у меня получился
совсем иной рассказ, первый вариант погиб навсегда.
А тут нужно восстановить слово в слово, чтобы остались мысли,
настроение самых трудных блокадных дней и стиль записей... Хватит ли у
меня терпения? Может, лучше заново написать все, что еще свежо в
памяти?
Сперва я решил просушить тетради, а затем засесть в пустующей
квартире за расшифровку слившихся строчек. "Но стоит ли заниматься
столь кропотливым делом? - брали сомнения. - Ведь записи были беглыми,
необдуманными, а суждения скороспелыми и не очень объективными. Мне
видна была лишь малая частица войны. К тому же я редко пользовался
документами, а больше рассказами участников. А известно, что очевидцы
фантазируют, выдают за правду то, что им померещилось. Может быть, в
документах все выглядит по-иному?"
Так рассуждая, я отложил тетрадки. И вот набрался духу и решился
привести в порядок дневники лишь сейчас, спустя чуть ли не тридцать
лет.
Война мне часто видится во сне. Порой я начинаю путать: было ли это
наяву или пригрезилось? Поэтому я обложил себя справочниками,
сборниками документов и мемуарами. Мне то и дело хочется заглянуть в
какую-нибудь из книг и узнать: а что в эти дни переживали немцы или о
чем думали в нашем штабе? Как это оценивают историки?
Так что прошу у читателя прощения за неожиданные справки и
отступления. Я не могу без них обойтись.
|
