ВОР У ВОРА
Когда я работала над своей первой книгой «Злое семя», меня внезапно осенило: все книги о вампирах на самом деле чрезвычайно элитарны. Действие всегда происходит в романтической обстановке; сами кровопийцы всегда привлекательны, аристократичны, стильны. Тогда напрашивается вопрос: а где все остальные вампиры? Простые вампиры, вампиры-рабочие, вампиры с неудачным имиджем? А потом, в один прекрасный день, я поехала в Блэкпул со школьной экскурсией…
Я вам вот что расскажу, забесплатно. Вампирство давно умерло и похоронено. Не только в Уитби,[79] хотя гниль пошла оттуда, и не потому, что люди потеряли к нему интерес, — наоборот. Как мне объяснили, это оттого, что спрос превысил предложение. Мы пали жертвой рыночной динамики, уступили необходимости приспосабливаться, модернизироваться, обрести новый имидж в глазах потребителя.
Вот, к примеру, я, Регги Ноукс. Стаж работы — семьдесят пять лет, а теперь мне дали пинка под зад. Сказали, ничего личного, старина. Просто ты больше не в струе. Нынче спрос на вампиров другого типа.
Вот хотя бы лицо. Круглое, красное, как у торговца рыбой из Гримсби (кем я и был когда-то). И коротенькие ножки. А отвисший животик — это вообще катастрофа. В стародавние времена все это не имело никакого значения. Наоборот, любой был бы рад такой маскировке. Но нынче надо соответствовать имиджу. Викторианские улицы. Туман. Нынешнее поколение фраеров разгуливает в кожаных одеждах и черной губной помаде, слоняется по кладбищам в надежде хоть мельком увидеть кого-нибудь из нас, и уже не отличишь живого от живого мертвеца. Это ненормально. И все равно, не могут же все скакать в черных плащах и с клыками, разглагольствуя об адском исступлении и безымянных ужасах. Это было бы чертовски нелепо.
Я не собираюсь извиняться за то, что кошу под местного. Здесь это очень просто. Куча приезжих. Никто не задает вопросов. Но все же, даже когда я вышел на пенсию и поселился тут, я иногда задумывался, не слишком ли Уитби фешенебелен для меня. Надо было сразу ехать в Блэкпул. Шумный, оживленный Блэкпул с его торговыми пассажами и рыбными лавками (я до сих пор люблю временами поесть трески в сухарях), пляжи до отказа набиты отдыхающими, горячие потные тела источают радость, ярость, зависть и голод вроде моего. Знаете, для меня ведь никогда все не упиралось в кровь. По правде сказать, я ее не так уж и люблю, да и добираться до нее сложновато, особенно лысеющему толстяку, на которого ни одна девственница не взглянет дважды. Но стоит мне оказаться в толпе — и я счастлив. Здесь коснуться, там попробовать. По капельке. Не до смерти. Нежно, словно снимая сливки или сдувая пену с пинты пива. С девчонки, что визжит на карусели. С ее дружка, который лапает ее, думая о чем-то другом. С двух парней, подравшихся у пивной. Здесь всюду жизнь, она кишит, и именно поэтому я сейчас гуляю по пристани, потягивая пенный лагер, и жду, когда мимо пройдет какая-нибудь славная теплая семья, чтобы отсосать из нее жизнь, энергию.
Вот как раз такая идет: четыре человека. Двое здоровеньких круглолицых детишек, один ест сэндвич с жареной картошкой, другой — мороженое. Родители: у нее облезлые от солнца плечи с розовыми пятнами, он в сетчатой майке и бейсболке. Пускай поделятся со мной, думаю я. Им есть чем делиться.
Привычная процедура, отрепетированная до мелочей. Когда они подходят на расстояние вытянутой руки, я поворачиваюсь, теряю равновесие и роняю банку с пивом. Пенное пиво выплескивается на мамашин топик и подвернутые брюки папаши.
— Ох, простите. Извините, пожалуйста.
Я делаю движение, словно хочу подобрать упавшую банку, и оказываюсь рядом с детьми. Обоняю их: жир от жареной картошки, жвачка, жизнь.
Мать отталкивает меня.
— Псих ненормальный, — говорит она.
Я делаю вид, что поддерживаю одного из детей. Он теплый и извивается. Я, стараясь выглядеть добрым дядюшкой, придвигаюсь поближе.
— Смотри, мальчик, не упади через перила. А то акулы тебя — ам!
Есть контакт. Сейчас почувствую прилив энергии от мальчика, поток жизни, бьющий через него в меня. Но не чувствую. Вместо этого меня вдруг охватывает странная внезапная усталость. От пива, наверно. Я дрожащей рукой глажу мальчика по голове, чувствуя ладонью солнечные кудряшки. Сосредоточься. Тебе нужна жизнь, горячая жизнь, стеклянные шарики и жвачка, игра в каштаны, карточки из сигаретных пачек. Секреты, нашептанные на ухо лучшему другу в проулке. Первый велосипед. Первый поцелуй. Я подбираюсь, готовый принять этот напор.
Пусто.
Мать косится на меня. Я силюсь улыбнуться, но улыбка выходит перекошенная, и я чуть не падаю. Я словно пьян, опустошен, словно не я, а из меня вытянули жизнь, высосали до костей. Мальчик улыбается, и мгновение я вижу его очень ясно: лицо, подсвеченное красной неоновой вывеской ближайшего пассажа, сияет, большие глаза словно светятся.
Мать склоняется ко мне — она пахнет розами, и маслом для жарки, и той дрянью, которой закрепляют прически, жаркая смесь ароматов, все горячей и горячей… Я ничего не могу с собой поделать. Тянусь к ней, задыхающийся, оголодавший, запыхавшийся, и внезапно меня охватывает леденящий холод.
— Помогите, — шепчу я.
— Псих ненормальный, — повторяет она.
Небрежно, без всякого сочувствия. К ней направляется отец семейства, медленные, легкие шаги вызванивают поперек пирса. У матери мягкие и ароматные руки, бусинки пота застряли в персиковых волосках, покрывающих толстые розовые предплечья. Мир на секунду становится серым. Голос у нее густой и вязкий, словно рот набит тортом, и в однообразных интонациях мне чудятся нотки веселья.
— Папочка, брось его, — говорит она. — Что зря кровь портить.
Я смотрю в удаляющиеся спины, и холод начинает отступать. Мир чуточку светлеет, и мне удается сесть. Я чувствую себя так, словно мне двинули в челюсть. Но четверо сияют, подсвеченные огнями пляжа. Пробегает девочка с мороженым, кинув на меня мимолетный взгляд. От ее кожи так же разит жаром, таким же обещанием жизни. Я гляжу на нее с настила пристани, пытаюсь дотянуться, она так близко, что пальцы чешутся. От нее исходит печной жар. Жизнь. Я жажду ее до потери сознания. И все же останавливаюсь, несмотря на голод, — внезапно испуганный живостью девочки, ее невинной жадностью. Я так слаб, что чувствую: она может заморозить меня насмерть, даже не заметив.
Фраера гуляют мимо, не удостаивая меня взглядом. Они все цветущие, шумные, краснолицые, расступаются и вновь смыкают ряды, словно горячая река меня обтекает. Я столько времени прожил среди узких улиц и туманов Уитби, что совсем забыл, как полнокровны живые. И все же их всех что-то роднит, какое-то словно бы семейное сходство. Для живых людей они какие-то слишком яркие, слишком блестящие. Я вспоминаю, какие отдыхающие были в Уитби в стародавние времена — худые юнцы в черном с печальными натужными лицами, серая кожа, унылость. Среди этих людей нет ни одного унылого, им всем присущ тот самый блеск, который я начинаю узнавать… Здоровые — кровь с молоком. Полноватые в талии. С приятными лицами. Иллюзия бьющей через край жизни.
Так вот куда они все деваются, вампиры неправильного типа: рынок выталкивает их сюда. Они находят себе место здесь, меж ярких огней, торговых пассажей, рыбных лавок и американских горок. Они неотличимы от настоящих. Может, кто-то скажет, что и лучше настоящих. Они не умирают, не изменяются: бодрые отдыхающие в бесконечном отпуске. Я медленно поднимаюсь и начинаю пробираться сквозь толпу, жадно заполонившую пристань. Головы поворачиваются мне вослед. Деликатные пальцы порхают по моей коже. Я смутно думаю — а сколько же их здесь, во сколько раз их больше, чем живых? В десять? В сто? В тысячу? Или теперь их так много, что им приходится питаться друг другом, бескровно, жадно, плечом к плечу, с грубым, ухмыляющимся дружелюбием?
Огни променада крикливы, как светящаяся приманка для ночного лова, скользящая по черной воде. Они манят жизнью. Горячкой жизни. Я слишком слаб, чтобы уйти далеко от этой далекой надежды. Я устало иду назад, к огням, стараясь не встретить на пути самого себя: очередного кровососа, бредущего в темноте по долгой дороге в Вифлеем.[80]
ТУАЛЕТНАЯ ВОДА
В эпоху ботокса, пирсинга на теле и неудачных пластических операций очень хочется думать, что были и другие времена, гораздо романтичней. Мечтать не вредно.
Только явившись ко двору, я понял, до чего воняют богатые. На самом деле даже больше, чем бедные: в деревне гораздо меньше предлогов, чтобы не мыться. Здесь же принятие ванны означает нарушение нормальной жизни: воду нужно нагреть, потом натаскать в комнату, принести губки, щетки, духи, полотенца и прочие снаряды, им же несть числа, не говоря уже о самой ванне — чугунной, тяжелой, — которую нужно достать из хранилища, очистить от ржавчины, а потом лакеи должны втащить ее наверх по бесконечным лестничным пролетам в будуар мадам.
Она в дезабилье, ждет. На ней сак[81] из розового люстрина с ленточками кораллового оттенка, столь популярного в этом сезоне, модницы называют его soupir ètouffè.[82] Корсеты под саком серы от пота, расплывшегося кольцами, одно кольцо за другим, словно распиленный ствол очень старого дерева.
Но мадам богата; у нее в хозяйстве столько белья, что служанки стирают его только раз в год, на плоских черных камнях laveraie,[83] у Сены. Нынче сентябрь, и комната для белья заполнена лишь наполовину; но все равно мускусный запах интимных принадлежностей мадам разносится по ступенькам, в коридор, в утреннюю комнату, где даже четыре вазы срезанных цветов и подвесной помандер[84] не в силах заглушить этой вони.
Однако мадам — признанная красавица. Мне рассказывали, что мужчины посвящали сонеты ее глазам, поражающим своей красотой. Чего, однако, никак не скажешь о ее гнилых зубах или о бровях, которые по моде сбриты и заменены фальшивыми, из мышиных шкурок, приклеенных рыбьим клеем посреди лба. К счастью, запах рыбьего клея не так силен по сравнению с другими и не докучает мадам. Да и с какой стати? Монсиньор использует те же косметические средства, а он принадлежит к числу самых больших модников при дворе. Так считает сам король (его величество, скажем прямо, тоже не розами пахнет).
В ожидании, пока в ванну нальют воды, мадам с некоторым беспокойством разглядывает себя в висящее тут же в будуаре позолоченное зеркало. Она уже не так молода — ей двадцать два года; и в последнем сезоне, как она заметила, поклонников у нее поубавилось. Монсиньор де Рошфор, который у нее в фаворе, совсем пропал, и это ее весьма расстроило; что еще хуже, по слухам, его в последнее время дважды видели с Фиалкой, оперной танцовщицей с Пигаль.
Мадам разглядывает в зеркало блекнущую кожу. Ее беспокоит это увядание, и она задумывается, что может быть ему причиной. Возможно, избыток балов, любовное разочарование; кроме того, прекрасно известно, что вода коже страшно вредна. Она осторожно наносит на щеку с ямочкой еще чуть-чуть свинцовых белил.
Теперь пудреница; мадам вытряхивает порошок на houppe[85] из гусиного пуха, припудривает лицо и ложбинку меж грудями. Может быть, чуточку румян — но совсем чуточку, иначе скажут, что она отчаянно пытается вернуть уходящую молодость. И пару мушек. Она берет кончиком пальца la Galante[86] и — почему бы нет? — la Romance[87] и приклеивает их тем же рыбьим клеем, на котором держатся брови из мышиных шкурок.
Сойдет. Конечно, не идеал. Мадам слишком хорошо видит тонкие морщинки меж бровей и шелушащееся красное пятно на груди под пудрой. Слава богу, думает она, что существует косметика — а также колье из рубинов, которое она собирается надеть на сегодняшний бал и которое очень хорошо закроет пятно стригущего лишая.
— Жанетта! — Мадам начинает терять терпение. — Где горячая вода?
Жанетта объясняет, что воду греет на кухне Мари, и обещает, что вода скоро будет. Жанетта принесла Сапфира, собачку мадам, надеясь, что он послужит развлечением, но мадам уже сердится. Она спрашивает, где платье. Его почистили? Отгладили? Готово ли оно к сегодняшнему балу?
Жанетта уверяет, что да.
— Так неси, неси его, дура, — сердится мадам, и через пять минут это произведение искусства вносят.
Чтобы протащить его в дверь, нужны две камеристки, потому что оно тяжелое даже без плетеных обручей кринолина, на которые мадам его наденет. Юбка из малиновой парчи сплошь покрыта золотым шитьем, и мадам натянет ее на огромный обруч поверх нижней юбки цвета темного золота. Юбка будет качаться вокруг бедер, мадам будет танцевать, колеблясь с изяществом восточной куртизанки, и все ее воздыхатели — особенно монсиньор де Рошфор — только ахнут, глядя на нее с вожделением и восторгом.
Но одежда тяжела, ведь на нее пошло полных четыре ливра золотой нити, а обувь мадам — котурны на венецианский манер, для красоты, а не для удобства, на платформах, возносящих мадам, женщину среднего роста, на высоту почти королевского величия. Оттого юбка сделана длинней, а внутри левой половины кринолина спрятано хитроумное приспособление вроде табурета, на которое мадам может при случае присесть, если ноги устанут от туфель.
И еще я знаю (потому что человеку в моем скромном положении многое открыто), что приспособление это играет двойную роль. В нем, на шарнирах, чтобы можно было убрать внутрь кринолина или, наоборот, выдвинуть, когда надо, прячется горшок, избавляя мадам от необходимости неловко присаживаться в кустиках (или, что еще хуже, мочиться в скатанные чулки). Так что она может танцевать ночь напролет с многочисленными поклонниками, ни о чем не беспокоясь.
— Жанетта, ванну!
Бедная Жанетта выбивается из сил: для ванны нужно сорок или пятьдесят ведер воды, а мадам любит, чтобы ванна была полна до краев. Но другие камеристки тоже заняты: одна бежит за коллекцией вееров, чтобы мадам выбрала подходящий к сегодняшнему балу, а три другие трудятся над куафюрой.
Как все поистине элегантные модницы, мадам брита наголо. Взамен на ней будет парик величественных пропорций и поистине оригинальной формы. Она не наденет какой-нибудь провинциальный Chien Couchè[88] или вышедший из моды Venus; ее головной убор, украшенный перьями и набитый конским волосом, — полных три фута высотой. Серая пудра будет завершающим элегантным штрихом; однако, хоть парик сильно надушен мускусом и розовым маслом, он все равно явственно пахнет мышами. Правда, я думаю, что мадам этого не заметит. Соединенная вонь заношенного белья, застарелого пота, рыбьего клея и содержимого горшка, спрятанного в кринолине, и без того бьет в нос.
Мадам, гневаясь на неповоротливую Жанетту, все ждет ванны. Сапфир тоже теряет терпение: он тявкает и рычит на горничных, когда они занимаются своим делом — помогают мадам выбрать веер. У нее большая коллекция вееров: из слоновой кости, перьев, искусно раскрашенной куриной кожи. Эти воняют особенно омерзительно — из гардероба, в котором они хранятся, разит, как из курятника. Мадам, кажется, не замечает запаха; по моему совету она выбирает ало-золотой веер под цвет платья и начинает грезить о billets-doux,[89] которые получит на балу. Быть может, юный монсиньор де Рошфор принесет ей записку в букетике или салфетке; в последнее время он столь ветрен, дарит своим вниманием то одну даму, то другую, но сегодня вечером мадам уверена, что затмит всех.
— Жанетта, воду!
Какая докука, но делать нечего. Раз в полгода — не такой уж большой труд, и, кроме того, через несколько часов начнут наносить визиты молодые люди, и мадам должна встретить их во всеоружии. Она разглядывает свои ноги. Волдыри с последнего опаливания почти сошли, волоски хоть и темные, но их немного. Мадам выдергивает их пинцетом: очень возможно, что монсиньор де Рошфор предложит ей прогулку по саду, а все знают, что дама не должна даже думать о галантном приключении, если у нее волосатые ноги.
— Мадам? Ванна.
Бедная Жанетта вся взмокла. Она больше сорока минут таскала наверх ведра с водой. Вода еще теплая, хотя уже не горячая, и я успел надушить ее стефанотисом и шипром. У нас двоих уходит некоторое время на то, чтобы обездвижить Сапфира, который лает, вырывается и пытается кусаться; но вот он уже погружен в тепловатую воду, и Жанетта может приступить к нему со щеткой.
Мадам тем временем наносит завершающие штрихи и сидит перед зеркалом, завороженная своей красотой. Несомненно, на этот раз монсиньор де Рошфор будет очарован. За спиной у мадам мы с Жанеттой боремся с Сапфиром, пытаясь завернуть его в полотенце. Чуть фиалковой эссенции — но это, кажется, не заглушает, а усиливает вонь мокрой псины.
Все равно, думаю я, отряхиваясь, мне выпала большая честь — служить такой красивой, модной даме. Я прекрасно знаю, что моя чувствительность граничит с уродством: моя способность ощущать запахи чудовищна, и в сочетании с моим деревенским воспитанием это означает, что придворные дамы (и господа) мне не нравятся, сколь бы я ни желал обратного. Если будет на то Господня воля, когда-нибудь я научусь находить их привлекательными. А пока что я должен выполнять свои обязанности. Я парфюмер мадам: ваш покорный слуга, монсиньор де Шанель.
|
