7. "Другая история": создание растения, ботаники, систематики
Скачать 1.95 Mb.
|
7.4.4.2 Философия систематики ЧезальпиноЧезальпино – автор, очень мировоззренчески нагруженный, он разработал и принял для себя определённую философию систематики и следовал её принципам. Неудивительно, что многие современники не обратили особенного внимания на «мудрствующего» коллегу, а вот исследователи через несколько веков обнаруживают у Чезальпино основания очень крупных методических новаций. Этрен (Atran, 1990) считает, что имеется два следствия «аристотелианского эссенциализма» - догма постоянного числа вечных видов (Hull, 1965) и доктрина о том, что любой индивид несет с необходимостью свойства, принадлежащие виду таким образом, что эти свойства, которые определяют сущность вида, создают индивид как особенный индивидуум (Quine, 1966). То есть сущностные свойства вида одновременно являются теми силами, которые выстраивают индивид в его особости и индивидуальности. Несомненно, Чезальпино следует Аристотелю в общем абрисе своей системы – но к этому времени трактовок Аристотеля было уже столько, что любая, даже самая радикальная новация могла выглядеть как интерпретация Аристотеля. Так вот, Чезальпино – эссенциалист, он полагает, что виды – это такие сущности, и у них есть существенные признаки и есть признаки акцидентальные. Однако уже представление об этих признаках у Чезальпино не вполне аристотелевское, и более того: метод логического деления, применённый Чезальпино, значительно отличается от метода Аристотеля. У Аристотеля виды представляют собой естественные тела, то есть это – темпорально и пространственно ограниченные множества, «популяции», индивидуумы которых несут следы происхождения; аристотелевы виды несли черты эмпирической необходимости, как части природы. Вид Аристотеля – это прежде всего не целое, а часть, о которой в некоторой тематической определённости говорится как о целом. Тут важно, что эта необходимость не вечна, у Аристотеля тут нет разговора о неизменной, вечной и необходимой природе – напротив, речь о подлунном мире с непрерывно изменяющимися условиями жизни. Всякая необходимость тут условна; это не абсолютная причинность в смысле направленной к благу богоподобной силы. Для Аристотеля и Чезальпино форма (эйдос) или душа (псюхе) организма отвечает за физическую организацию и витальность. Но у Аристотеля жизнедающий принцип (архай) и имманентная форма (дюнамис) являются только отцом и непосредственным предком (Atran, 1990). Материальное наполнение следует иным каузальным процессам, зависящим от идеального направления, которым идёт актуализация формы. Имманентные формы, которые принимают индивиды одного вида, сходны, но не идентичны. Для Аристотеля некая форма может себя осуществить, только когда выполняются определённые условия в окружающем мире и выполнены «условия материализации». И потому аристотелевский термин natura (фюсис, если пытаться быть более точным) относится к весьма различным ситуациям: 1) потенциально развивающимся индивидам, 2) актуальным процессам развития, 3) финальному результату такого развития. Это связанные ситуации, но не идентичные – особенно относительно «материального выражения». У Чезальпино представления о мире несколько иные. Как и у величайшего множества христианских мыслителей, у него произошло «сплющивание» причинности. В определённом смысле христианство, особенно послегностическое, константиново христианство – повлияло на философию как дорожный каток: все тонкие различения, иерархии и представления о многообразных видах причинности сплющивались, становились неразличимыми – по контрасту с величайшей причиной всего мира, Творцом. Монизм оказывает редуцирующее влияние на рассуждения о иерархическом устройстве бытия и соответственно на разные роды причинности, существующие в мире. В конечном счёте всё сотворено – и твари, и условия для них, и законы – и различать эти вещи будет всё труднее, пока в Новое время категория причинности не станет полностью инвалидной, в действующей причине сольются все прочие виды причин и возникнет уже возможность вообще не понимать, что такое причина, это станет словом без содержания – что продемонстрировал на заре европейского скептицизма Д. Юм – и вслед за ним развернулась огромная и тяжёлая система Канта, пытающаяся справиться с призрачной опасностью путём создания действительных трудностей. Но, конечно, всё это произойдёт потом, а у Чезальпино – у него коллапсируют все три случая (потенциальный индивид, действительные процессы развития и результат) – в единое выражение божественного творения. Для Чезальпино виды не нереализованные идеальные тенденции индивидуального развития в определённых материальных условиях природы sub specie universalitates. Сейчас бы мы вместо всего этого длинного выражения сказали, наверное – «норма реакции»… Но у каждого времени свой язык, для Чезальпино виды – это имманентные формы материальной реализации замысла Бога на земле sub specie aeternitatis. Этрен (Atran, 1990) приводит цитаты, поддерживающие такую точку зрения. Чезальпино не допускает существования форм без материального содержания (что считается аристотелизмом, а не платонизмом), полагает, что человек скорее схватывает, понимает вещи природы, а не конструирует их своим разумом de novo. Уже закладываются основные черты мировоззрения естествоиспытателя, которые потом разойдутся обыденным «наивным реализмом» – мир, который мы видим, считается фундаментальным и единственно существующим миром. Труды, принимаемые естественником в деле изучения природы, надлежит тратить на единственное, в самом деле существующее и отображающее замысел Бога о природе – а не на нечто, сконструированное собственным рассудком человека, неединственное, многоальтернативное и нефундаментальное, кажущееся. У Аристотеля две природы – надлунная и подлунная, в надлунном мире царят вечные совершенные законы математики, в подлунном мире есть место случаю, который искажает непреложное действие законов. Христианские мыслители стремились отвергнуть этот дуализм. Но делали это различным образом. Галилей основал математическое естествознание решительным актом – он полагал, что математика с совершенной точностью действует в обоих мирах. Кеплер выбрал несколько иное решение. Он считал, что в мире существуют «зазоры и щели», случайные протечки бытия, которые не может описать математика – и распространил возможность «мелких недочётов и отдельных недостатков» на надлунный мир. У Галилея опыты на земле должны быть точными (и он не собирался проверять, насколько вещи слушаются математических приказаний). Кеплер разрешил вещам своевольничать – но распространил это разрешение и на планеты. Итог был одинаков: граница надлунного и подлунного, мира закона и мира хаоса – рухнула, образовался мир современного естествознания, где законы прокладывают себе путь через хаос и благодаря хаосу. Позиция Кеплера ближе к позиции естественника-биолога, Галилея – к позиции естественника-физика. Галилей уверен, что при должной аккуратности измерений и глубине мыслей «всё сойдётся». Кеплер убеждён, что в точности не сойдётся никогда – хотя бы приблизительное совпадение уже удивительно и свидетельствует об истинности данного взгляда. Чезальпино также отрицает дуализм надлунного и подлунного, но на собственный лад. Кажется, скорее всего можно выразить точку зрения Чезальпино так: подлунная реальность тоже достигает совершенства (Atran, 1990). Можно перефразировать: Галилей не то чтобы прав, но он становится правым, подлунный мир хаотичен, но может быть спасён и исправлен. Утвердившись таким образом в мысли, что изучающий природу изучает не пустые случайности, а истинный образ совершенства – Чезальпино разрабатывает новую концепцию естественной истории и таксономии. И заходит значительно дальше, чем гербалисты, в выкручивании объекта исследования из его действительного расположения в природе. У гербалистов весь XVI в. происходит постепенное, связанное с условиями трансляции знания, формирование предмета научного исследования – редукция качеств. Чезальпино успел раньше. Добиваясь точности описания, избегая случайных и изменчивых форм чувственности, он пришёл к чёрно-белым изображениям растительных форм, отказался от характеристики того, что мы бы сейчас назвали экологическими отношениями – все взаимодействия между человеком, животным и растением им игнорировались. Пожалуй, можно сказать, что Галилеем биологии был Чезальпино: именно он отказался от описания «вторичных качеств» и строил систему, сознательно придерживаясь только числа, расположения и фигуры. Таким образом Чезальпино изучал организмы, которые являлись непосредственными проявлениями божественного действия, готовыми, сделанными, окончательными формами божественного плана. И, располагая растительные формы в систему, ботаник создает чувственный образ божественного плана, каким он существует в разуме божественного Геометра. В такой системе формы связаны между собой не случайными, а существенными отношениями – они представляют собой субстанции, и их отношения – это отношения существенной причины и следствия (Cesalpino, 1583; Atran, 1990: 141). Тем самым Чезальпино получает некоторый выигрыш по сравнению с системой Аристотеля. Бог Аристотеля не занимался упорядочением решительно всех отношений природы, так что для понимания живых существ во вселенной Аристотеля естествоиспытателю приходилось заниматься функциональным анализом: решать, каковы важнейшие жизненные отправления существа, с какими другими существами и условиями жизни существо связано, какие из этого вытекают следствия для его устройства и поведения и т.п. Чезальпино получает истинный образ божественного плана – и потому может не заниматься такими исследованиями: в его системе формальный анализ отношений групп уже и является отвечающим на вопросы о причинах – видов и пород. Этот выигрыш достигается благодаря сильнейшей редукции: универсальная таксономия получена вследствие игнорирования локальных обстоятельств. Таким образом удаётся редуцировать хаотическую множественность чувственных форм. (Это очень упрощённое изложение – надо помнить, что сам Чезальпино не исправлял Аристотеля, а выявлял истинные его взгляды среди вековых искажений – так что он подаёт своё решение как истинно-аристотелевское). Это чрезвычайно важный момент, на него надо особенно обратить внимание. Дело в том, что сейчас систему строят совершенно бездумно – имеют список названий (например, видовых), список признаков – упорядочивают списки, получают систему… Это рутинная деятельность, смысл которой современный систематик обычно затрудняется назвать – ничего умнее слова «кадастр» не заводится в его несчастной голове. Между тем при создании систематики отдельной и важнейшей задачей было оправдание самой возможности таких действий. Ведь эти самые видовые названия в качестве элементов, которыми теперь манипулирует систематик – не были даны. Не было такого предмета знания. В аристотелевском мире части мира были иными. Чтобы создать возможность оперировать таксономическими названиями как независимыми и автономными элементами – в современном смысле – Чезальпино была нужна определённая философия, разрешающая такой познавательный акт. Он использовал христианское мировоззрение – только им гарантировалась у Чезальпино справедливость таких действий. Говоря прямо, отказ от этого основания подобен опровержению исходного пункта доказательств. Если некто не признаёт такой картины мира, с Богом-Творцом, создающим независимо каждый отдельный вид отдельным творческим актом – нужно отдельное доказательство возможности систематики, иначе она оказывается интеллектуально необоснованным действием, всего лишь рутиной, мыслительной привычкой без смысла. Для Аристотеля было необходимо знать все виды, подлежащие данному роду – чтобы правильным образом дать характеристику рода. Именно тут на Аристотеля работала парадигма народной таксономии: в рамках локальной фауны или флоры легко решить, что (почти) все формы известны, так что «элементарные виды» даны все и сразу, «народный систематик» лишь организует их в «правильно устроенные» роды (родовиды). У Аристотеля были в наличии все «нижние» элементы и можно было обсуждать связь их с некоторыми высшими категориями – собственно, Аристотелева «биология» и есть прописывание этих связей в конкретных рассуждениях – соотнесение наличных народных видов с высшими категориями. У Чезальпино ситуация несколько иная. Его система-план разворачивалась сверху, и потому надо было знать все различные роды до того, как известны все виды. Если часть истинных родов не известна, виды будут описаны ошибочно (Cesalpino, 1583; Atran, 1990). Потом это положение будет детонировать у Линенея: род определяет признаки. Сторонники индуктивной систематики вроде Майра с трудом понимают смысл этого выражения, между тем именно так начинается систематика – так её делает Чезальпино. Систематика есть в первую очередь дедукция, разворачивание высших категорий, дедукция, которая по результату должна совпасть с эмпирически выявляемым разнообразием – но никоим образом не может руководствоваться якобы «опытным путём известными видами». Тут возникает некоторое противоречие. Получается, что Чезальпино всё же берёт виды не как самые первичные по отдельности созданные элементы, а в рамках некоторой иерархии групп – в частности, внутри родов. Чтобы понять, как это делалось, следует увидеть образ результата, который предстоял работе Чезальпино. Законченная работа мыслилась ему в виде таблицы. Естественная система представала как полностью заполненная численными отношениями большая таблица (Корона, 1987: 26; 2001: 23–29), в пределах которой объекты классификации располагались как растения в саду – на клумбах и грядках. Бог, который есть чистое качество без малейшего признака количества, одухотворяющая форма, порождает такую таблицу всю разом, и в каждой клетке таблицы числа являются качествами, лишь взаимоотношения их мыслятся количественными. Непрерывность классификационного пространства и постепенность переходов в нем основывались на двух постулатах: 1) природа не делает скачков, 2) природа не терпит пустоты. Из такого положения вещей вытекает сразу несколько следствий. Нужна категория, которая вмещала бы гомогенные роды. Чтобы упорядочить известные роды, надо заниматься «родами родов», и такая категория должна служить для удобного запоминания большого числа растений, делая как бы их резюме. При этом такие соединения близких родов должны быть в определённом смысле эквивалентны. Эквивалентность этих категорий получить трудно, если не зафиксировать эквивалентность видов – выровняв всё разнообразие, которое будет распределяться в разные роды. А эквивалентность видов – это создание критерия вида, установление неких правил, по которым некая форма считается именно видом (не вариететом и не родом), – такие правила должны наперёд определять, чем будут являться встреченные в будущем формы. Создавать такие правила очень тяжело, но если это удаётся – можно зафиксировать уровень базовых видов как элементарных единиц и тем самым создать эквивалентные подразделения на всех уровнях системы. Понятно, что таким критерием для Чезальпино могла быть лишь некая черта наружной морфологии – уровень техники не позволял работать с тонкой анатомией или иными субструктурами. Значит, требовалось найти некие фиксированные морфологические свойства, существенные признаки, неизменно проявляющиеся и относящие формы к видам – независимо от иных свойств, которые широко изменяются в зависимости от условий произрастания. Этрен считает, что именно на этом этапе происходит конвертация народной таксономии в научную систему. Народный вид прочно закреплён в определённом окружении, связан с природными условиями и другими формами, связан с деятельностью человека. Для научной обработки такой народный вид вырезается из всех природных условий, в нём выделяются неизменные существенные черты и в таком облике народный вид становится научным видом, который и включается в научную таксономическую систему. Многие авторы приписывают критерий вида Рэю (Stearn, 1957:156; Mayr, 1982: 256). Однако Этрен утверждает: первым это сделал именно Чезальпино – в «De Plantis libri»: «...малые различия между растениями не всегда означают видовые различия, часто листья, цветки и другие части видоизменяются в зависимости от местоположения и условий произрастания… подобное порождает подобное согласно природе и в определённом виде» (Cesalpino 1583:26; Atran, 1990). Этим решением отброшена проблема вариаций морфологического типа, типология получает совершенно иное наполнение. Вместо богатой «морфологической» проблемы, ищущей закономерной изменчивости, – появляется готовый критерий вида, неизменный вид, фиксированный типовым образцом – и случайные, не имеющие значения вариации. Итак, Андреа Чезальпино в «De plantis libri» (1583) разделил растения по видам и родам, впервые разработав то, что сейчас считается таксономическими категориями. Ещё до него Иероним Бок отказался от алфавитного порядка, располагая растения некоторым образом по сходству. Подобно Боку, Чезальпино также отбросил алфавитный порядок. Он полагал, что этот порядок не служит наилучшему запоминанию – для удержания в памяти разнообразия растений их следует располагать в естественном порядке. Чезальпино поставил вопрос – что делает порядок естественным? Совмещая незыблемые основы христианского мировоззрения и приверженность философии Аристотеля (сам Чезальпино полагал, что ни на йоту не отступает от истинного аристотелизма), Чезальпино утверждал, что естественной классификацию делает следование видам растительной души. Он выделил естественные функции растения – питание и репродукцию. Органы растений соотнесены с этими функциями, и естественная система Чезальпино основывалась на органах питания и репродукции. Корни с одной стороны, цветки и плоды с другой. Из некоторых добавочных соображений он выделил как ведущие именно органы плодоношения. 7.4.4.3 Чезальпино и Гарвей: об индукцииВ связи с тем, что Чезальпино представлял себе виды как независимые результаты акта творения и в то же время дедуктивно строил свою систему «сверху», а не индуктивно, от данных чувственно видов, следует немного разобраться с тем, как он мыслил себе индукцию и научный метод. Важно увидеть, что относится к духу времени, к чему склоняет исследователей окружающая культура. Парацельс представлял себе дело так, что при внимательном изучении и рассматривании предметов в уме человека возникают некие образы, также являющиеся «частями» предметов, относящиеся к предметам с той же необходимостью, что и их зримые части. А у противников Парацельса, ятромехаников – совершенно иные интуиции. Ясно, что относительно таких вещей люди не «сговариваются», не «переписывают» друг у друга части текста. Тем не менее между позициями Гарвея и Чезальпино – значительное сходство относительно роли интуиции в познании. Эти мысли они высказывали ещё до Декарта, когда это ещё не стало общим местом. Можно считать, что так они оформили собственный внутренний опыт. Их взгляды можно описать следующим образом. Исследователь замечает, что в опыте перед ним выступают лишь смутные образы, малопонятное хаотическое (фактическое) нагромождение частей и впечатлений. Если же опыт очень длителен, то общие части опыта накладываются друг на друга и усиливаются, а различные части – ослабляются. Сейчас таким образом делают «обобщенные фотопортреты» неких групп людей – и вот примерно так представляли себе работу ума эти индуктивисты-интуитивисты. Потому в долгом опыте вычищаются общие положения (так об этом говорится в работах Чезальпино 1571 года и Гарвея 1653). Чезальпино называл это постепенное формирование внятного представления из длительных и множественных опытов – «интеллектуальной интуицией», Гарвей - «перцептуальной интуицией». Чезальпино в результате мог видеть систему растений, выступавшую в своей упорядоченности из хаоса чувственных впечатлений. Гарвей среди множества физиологических процессов таким образом различал общую функцию кровеносной системы (Plochmann, 1963). Так эти исследователи представляли себе индуктивный метод. Потом Ф. Бэкон обозначил философскими понятиями то, что выступало из глубины души у самых разных исследователей, и модное выражение «индуктивный» стало присоединяться к самым разным наукам. Но сначала было именно это, почти физиологически-очевидное ощущение: естественник рассматривает множество своих объектов; он получает очень смутные ощущения; постепенно опыт как бы накапливается и проясняется – общее выступает более явно, а различное бледнеет и стирается; эта бессознательная психическая работа называется интуицией; такая интуиция без участия сознания «наводит» исследователя на правильный результат – который дальше, конечно, надо проверить. Эта интуиция («индуктивная») необходима исследователю, если у него не имеется «дедуктивной» интуиции. Если каким-то образом даны первопринципы и категории, в которые следует вмещать получаемый опыт – то, конечно, можно обходиться без индуктивной интуиции. Дедуктивная интуиция померла вместе со схоластикой, и новая европейская наука отыскивала себе иные возможности. Однако опыт – это очень широкая категория, и из него можно извлечь самые разные вещи. Парацельс, например, извлекал нечто, за что его потом считали безумным. Точно так же и Сваммердам из этого же опыта извлекал безумные вещи – за что его сначала считали безумным, а потом – великим учёным (он видел то, что в собранном им микроскопе было увидеть нельзя). И вот Чезальпино тоже извлёк из опыта свою систему, но для этого ему потребовалось сильнейшим образом упростить опыт. Сходная ситуация была и у Гарвея – он был вовлечён в развитие атомистской доктрины, которая доминировала в английской натуральной философии с середины XVII в., с кульминацией у Ньютона и Локка. То есть и Чезальпино, и Гарвею помогло сильное упрощение опыта – став более бедным, опыт с большей лёгкостью указал на то общее, что в нём скрывается. Христианское мировоззрение способствовало индуктивизму Чезальпино и Гарвея. Всякий индуктивист – чтобы обосновать свои действия по использованию аналогий, сходств объектов, – должен принять высший упорядочивающий принцип, который позволяет ему работать индуктивно. То есть индуктивист должен – вопреки тому, что непосредственно в опыте этого не дано – произносить нечто по поводу всеобщего сродства природных сил, принципа системности или что-то о всеобщем сходстве и глобальной упорядоченности. Гарвей, например, для этой цели использовал аристотелеву аналогию. Чезальпино опирался на догмат божественного совершенства. Впоследствии эта деталь мировоззрения оказалась востребована у всех механистов и атомистов. Для Локка (1690) естественные виды в цепи бытия – сложные тела, отличающиеся мелкими и незначительными подробностями. Фактически не предполагается жёсткой упорядоченности, которая включает все биологические виды. Кстати, для истории систематики Локк – очень не случайная фигура. Он был хорошо знаком с ботанической литературой своего времени, сам препарировал растения, учился в Монпелье вместе с Маньолем (Sloan, 1972). Сходным образом у Ньютона все естественные виды являются сложными преобразованиями исходной вечной субстанции, которая функционирует как первичный archai. И затем у Геккеля это выразилось в его принципиальном и воинствующем монизме – материалистическом монизме. Исходя из специальным образом обеднённого опыта, с помощью «интуиции» (бессознательно) находя в нём общие черты, проверяя возникающие таким образом гипотезы об общности, принимая некую весьма туманную причину, позволяющую действовать индуктивно («связность мира») и заменяя природу полученной из обеднённого опыта рациональной схемой, Гарвей и Чезальпино были первыми исследователями живой природы, которые в самом деле сломали прежнюю (аристотелевскую) методологию исследования и создали новую. Они являются творцами нового метода исследования живых объектов. Они были самыми честными сторонниками Аристотеля в своё время, и то, что они делали, сами они понимали как возвращение к Аристотелю и очищение его гениальных воззрений от накопившихся ошибок. И это очищение привело к кардинальному изменению самой системы знания – много более радикальной, чем могли даже помыслить записные бунтари и легкомысленные возражатели. Особенно занимательно сближение этих исследователей, поскольку оба они считаются открывателями кровообращения. Чезальпино открыл большой круг кровообращения – о котором, правда, догадывались многие. Однако некоторые вопросы, противоречия галеновской медицины не были ещё прояснены, и честь окончательного открытия и доказательства циркуляции крови – и открытия малого круга кровообращения – принадлежит Гарвею (с очень длинными оговорками – приходится перечислять десятки предшественников, см. Pagel, 1976). Но оба исследователя занимались сходными проблемами и их мысли были довольно сходны. Чезальпино считал сердце центром кровеносной системы; открыл центростремительное движение крови в венах; описал клапаны сердца; отметил различия строения лёгочных артерий и вен; обнаружил соединение между воротной и нижней полой венами, описал связь между расширением артерий и сокращением сердца и обратил внимание на вопрос возможного наличия сообщения между артериями и венами (Cesalpino, «Questionum medicarum libri II», 1593 г.). Однако Чезальпино развивал идею химической циркуляции крови – взаимодействие процессов испарения в сердце и конденсации во внутренних органах. Гарвей же доказал концепцию механической циркуляции. Это различие было чрезвычайно важным в то время – научные школы расходились не столько по вопросам самого факта наличия кровообращения, сколько именно по природе причин, привлекаемых для объяснения: ятрохимики полагали наиболее важными химические причины, ятромеханики – механические. Так что Чезальпино по отношению к Гарвею был ятрохимиком. Он, кстати, ставил эксперименты – изучал всасывающее действие корней, проверял роль семени – повреждая разные части растения и семян, смотрел на способность прорастания. Вся связанная с сердцем символика, которую с таким тщанием приводил в своих трудах Гарвей, может быть найдена и у Чезальпино. Он выделял «сердце» растения, особенное место размещения растительной души, и полагал это существенным признаком. Конечно, человек, занимающийся устройством кровеносной системы и обдумывающий роль сердца – не мог не связывать эти размышления с изучением анатомии растений. Так что вместо теофрастовых четырех групп Чезальпино выделил две, деревья и травы. Тем самым он различал растения как жёсткие и мягкие по своему сердцу. Вместилищем души растений он полагал сердцевину, а сердцем – место, где разделяются семядоли и первичный корень. Впрочем, это разделение – на деревья и травы – более чем обычно в народной таксономии, встречается от Китая до Мезоамерики (Atran, 1990). Важно не само это обыкновенное деление, а та «метафизика», которой Чезальпино снабдил это деление – в связи с разной «сердечностью» растений. 7.4.4.4 Вслед за забытым основателемВо второй половине XVI в. работу Чезальпино практически забыли – или, по крайней мере, игнорировали. Хотя описанные им новые таксоны довольно часто цитировали. Это помогает понять ситуацию: первый систематик попал в компанию гербалистов. В сообществе гербалистов того времени считались приоритетом новых видов, а не объяснительными системами. Каспар Баугин, к примеру, знал работу Чезальпино, но не понимал её и думал, что она только путает студентов-ботаников. Исключением был Иоахим Юнг (Joahim Jung, Jungius, 1587–1657). Юнг «получил два образования, философско-математическое (Падуя, Росток и Гисен) и медицинское (1616–1618: Росток, получил диплом доктора медицины в Падуе в 1624 г.), профессор математики Гисенского университета (1609–1614)…» (Куприянов, 2005: 36). Юнг находился под влиянием Чезальпино и Галилея – и пытался развивать систему Чезальпино в духе Галилея. Ботанические его сочинения были изданы лишь после его смерти и использовались другими ботаниками. Юнг, однако, отличался от Чезальпино и Галилея в том, что не использовал дедукцию – логические деления или геометрические соображения – как средство решения эмпирических проблем. Подобно другому студенту Падуи – Гарвею – Юнг отказался от центрального догмата логического метода, выраженного в работах великого падуанского аристотелика Джакомо Забареллы (Giacomo Zabarella, 1532–1589). Видимо, великий аристотелик производил на студентов неизгладимое впечатление и они, один за другим, под его влиянием начинали придерживаться противоположных взглядов. По мнению Забареллы, логика есть инструмент, который нам помогает приобретать знания о вещах. Однако это приобретение происходит двумя путями, только первый из которых восприняли Гарвей и И. Юнг. Поскольку и насколько логика является методом обучения, цель логики есть достижение ясного знания, лишённого двусмысленностей. Насколько и поскольку логика является методом открытия и используется для получения нового знания – это инструмент для получения неизвестного из известного. Для Юнга и Гарвея исследование частных научных проблем было обязательно связано с индукцией из опыта. Хотя Гарвей и Юнг были хорошо знакомы с работой лорда Бэкона, их взгляд на индукцию остался целиком аристотелевским: цель индукции достигается увеличением чистоты наблюдения (Юнг) или повторным опытом (Гарвей). Примеры представляют сами себя, и из этой отправной точки научное исследование может проверять предшествующие теории, отметая ложные. Можно обратить внимание: никаких сложных методологий по поводу опыта у этих «первых настоящих учёных» не было, их методы не более эмпиричны, чем у Парацельса. Но в целом Гарвей (в работе о движении сердца и крови, 1653 г.) полагается на аналогию экстраполяции и аргументации от непосредственных чувственных данных, а Юнг кроме того смотрит на геометрию. Юнг понимает научный метод как критический, doxoscopus, комбинируя логику и опыт. Юнг полагал истинно-научным методом полный синтез разных опытов, начиная с наиболее очевидного и продвигаясь к тёмному и запутанному, разрешая проблемы противоречивого опыта в конечных комбинациях элементарных принципов. Эти принципы – не математические принципы открытия, которые позволяют ученому-естественнику создавать абстракции без вторичных качеств и так схватывать реальность более основополагающих физических форм. Скорее, это в более узком смысле принципы чувственного опыта, чьё математическое выражение должно быть сконструировано после фактов, уже тогда, когда «поле фактов» прояснено и некоторое фактическое понимание достигнуто. Тогда как для Галилея геометрия Евклида составляла (частичную) модель реальности, для Юнга структура геометрической модели – в химии, как в естественной истории. Для него невозможно ментальное предвосхищение эмпирических обобщений, невозможно признать искусственные эксперименты подтверждением или отвержением a priori мыслимого. Лекции Юнга по ботанике были изданы после его смерти. Подобно Чезальпино, он оговаривается, что вариации текстуры, цвета, запаха, вкуса, медицинских свойств, местообитания и времени размножения – несущественны, но в отличие от Чезальпино – что число цветков и плодов – тоже. У Иоахима Юнга уже сильно развит юмовский скептицизм – он не полагает, что во фруктификациях можно отыскать «золотые гвозди», которыми скреплена случайная хаотическая реальность опыта и вечно-неизменные законы математики. Много более известный ботаник, Джон Рэй (John Wray, 1627–1705, первый ботаник, который не был врачом), также может считаться последователем Чезальпино – по крайней мере, он утверждал, что классификация не должна следовать функциональным и экологическим критериям. В «Historia plantarum» (1686 г.) Рэй развивает свою систему, основанную на морфологии И. Юнга. Рэй полагал, что Бог за 6 дней создал все виды растений, а с тех пор они варьируют неопределённым и бесчисленным множеством в цвете, запахе, окраске и пр. Гибридизация происходит только между видами одного рода. Таблицы Рэя напоминают логические ключи Чезальпино. Однако у Рэя логика поверхностна: не фундирована онтологически. Это – обычное отличие англосаксонского образа мыслей от континентального. Мы видели, каких трудов стоило Чезальпино продумать и основать свою систему – от первопринципа до самых малых частей метода всё следовало единой логике и картине природы. Рэй же был скептиком и говорил: так как мы не знаем сущности вещей, вместо существенных признаков при построении системы иногда могут использоваться акцидентальные признаки. Ничего страшного, что они случайные – раз они, насколько мы видим, служат для различения форм – ну и пусть пока служат. Система аргументов Рэя отчетливо сходна с системой Локка (ср. «An Essay Concerning Human Understanding», 1690 г.). Это отдельная и крайне интересная тема – влияние философов на естествоиспытателей, достаточно вспомнить, с каким почтением и вниманием относился Лавуазье к мыслям Кондильяка. Провозглашаемая независимость науки от философии является, конечно, востребованным мифом, причины которого – оборонительные: чтобы не втягиваться в бесконечные споры с философами, учёные отрицают за ними право решать научные проблемы. Но то, что отвергается на уровне общем – очень даже принимается в частном случае. Многие учёные находились под чрезвычайным влиянием той или иной философской системы и их научные достижения несут явные черты данной системы. Систематика (ботаническая и зоологическая) – это та область человеческой деятельности, где вопрос о сущности, её наблюдаемости, универсалиях и прочие философские вопросы являются реальными. То есть от решения их зависит тот или иной способ действий. И в этой области были свои научные открытия, свои великие свершения – и глубокие поражения. Таксономия – это область человеческой деятельности, где самые реальным образом проверяют философию. Если угодно, заостряя тезис, можно даже сказать так: систематика есть прикладная философия. То, о чём рассуждают философы теоретически, систематики проверяют инженерно: строят мосты и встают под них. Каждая крупная система – это такой мост, под которым стоит строитель-систематик. Если система рушится – она рушится на него, но хорошо бы при этом знать, чья теоретическая мысль использовалась при расчётах моста. Воззрения Рэя на ботанические проблемы является калькой английского эмпиризма. В общем случае Рэй полагал, что мы не можем знать нематериальных форм и всяких сущностей, а знаем мы только непосредственные воздействия на наши чувства. Но в частности, после долгих колебаний, вслед за Чезальпино Рэй принял ведущую роль фруктификаций в систематике – они оказались предпочтительнее иных частей растения. В целом у Рэя довольно последовательная классификация – низшие таксоны выделяются преимущественно по вариациям тех признаков, которые выделяют высшие таксоны (Sloan, 1972). В общем и целом высказываясь скептически и против познаваемости сущностей, в частности Рэй всё же полагает, что проявления сущности в индивидах могут намекнуть на их принадлежность, и верит в возможность познания сущностей высших таксонов. Локк в этих пунктах неумолим – сущности непознаваемы, а высшие таксоны являются несуществующими общими понятиями, иллюзиями, возникающими из обыденного языка. А у Рэя морфологическая интуиция даёт более явные знаки естественной согласованности, чем философские принципы. Рэй, наверное, первый после Чезальпино всерьёз разрабатывал категорию вида – и, поскольку он запомнен потомками много более – считается создателем этой категории. В «Historia plantarum» имеется вполне современное по духу определение: «у растений нет надобности в каких-либо других доказательствах видовой одинаковости, кроме происхождения из семян растений, специфически или индивидуально идентичных». Турнефор следовал Декарту. Например, в «Рассуждении о методе» (1637): не может существовать понимание без высоко развитой художественной фантазии, воображения. У Турнефора (1694): изучение растений невозможно без художественного воображения. Именно это художественное восприятие должно подсказать систематику синтез разума и реальности, разрешение конфликта между разумом, диктующим неизменные законы, и изменчивым восприятием. И Турнефор нашёл эту точку, из которой удаётся совместить закон и хаос опыта, искусство разума и беспорядочную природу: это род. Выяснение индивидуальных судеб категорий рангов в систематике затруднено сходным наименованием. Название «род», конечно, использовалось и до Турнефора: родом называлась любая группа видов. Начиная с Турнефора род обозначает определённый уровень общности, единство логического деления и чувственной общности опыта наблюдений индивидуальной изменчивости (Atran, 1990). Теперь уже не любые группировки называются родом; роды выделяются определённым методом – сначала описываются интуитивно понятные роды, выделенные по отличиям фруктификаций, а затем – по закону достаточного основания – должны быть описаны прочие, то есть «внятные» роды создают сеть образцов, по аналогии с которыми в конкретных местах системы описываются остальные роды, которые должны полностью покрыть разнообразие – природа не терпит пустоты, так что признаки фруктификаций (существенные) могут по мере надобности заменяться любыми пригодными (различающими) признаками. Работает декартово положение: если Бог не обманывает нас относительно видимых частей плана природы, он должен дать нам основания думать неким образом и о целом. |
Похожие:
 | Рабочая программа Дисциплины «биологическое ресурсоведение» Миркин, Б. М. Высшие растения: краткий курс систематики с основами науки о растительности [текст]: учеб для студ высш учеб заведений... | | Реферат Тема: История освоения космоса Правдивая история от начала до конца состоит из одних выдумок. Другая история о космических путешествиях была написана немецким астрономом... |
| Тема: «Высшие растения» Тема моего реферата называется «Высшие растения». В своей работе я хочу рассматреть все высшие растения. Высшие растения делятся... | | Урок биологии в 6 классе на тему: «Лекарственные растения» Изучить типичные, широко распространенные лекарственные растения, учить распознавать и определять эти растения |
| Темы рефератов: Создание и история развития Ставропольского государственного... Создание и история развития Ставропольского государственного аграрного университета | | Садовые растения Тест: «Какие бывают растения». (слайд 1, прил.№1) в). Кроссворд: «Садовые растения» (слайд 2) |
| Дисциплина История зарубежной литературы ХХ века для 3 курса дневного... М. Пруст. По направлению к Свану (или другая часть романа «В поисках утраченного времени») |  | Дисциплина История зарубежной литературы ХХ века для 4 курса вечернего... М. Пруст. По направлению к Свану (или другая часть романа «В поисках утраченного времени») |
| Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах... Кстати, у моего приятеля было абсолютное обратное чутье на деньги: все капиталовложения, с которыми он имел дело, немедленно шли... | | Вывод: Какие растения называются садовыми? (50 бонусов) Капитанам:... Оборудование: термометр, веер, стороны света, карточки со словами, картинки с изображением облаков |
| Урок по кубановедению, 2 класс. Тема: «Лекарственные растения» Оборудование: учебник-тетрадь, гербарий «Лекарственные растения Краснодарского края» | | Сергей Шабанов, Алена Алешина. Эмоциональный интеллект. Российская... Есть и другая точка зрения: необходимо наполнить эмоциями компанию, и только тогда она сможет стать великой. Кто прав? Навыки эмоциональной... |
| Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах... Что изучает биология? Что изучает ботаника? Биологические объекты, процессы и явления. Уникальные биологические объекты. История... | | Реферат Лекарственные растения в народной и современной медицине «лекарственные растения в народной и современной медицине», потому что сейчас много лекарств с лекарственными травами. Мне стало... |
| Тематическое планирование по предмету биология. Бактерии. Грибы. Растения. 6 Класс Комнатные растения, гербарные экземпляры растений, изображения растений,животных, лишайников | | Задачи. Коррекционно обучающие: учить выделять части растения гороха, характеризуя Цель: ознакомление учащихся со строением растения гороха на текстовом материале учебника |
