Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах и улицах «Добрая дорога детства» 2
Скачать 371.24 Kb.
|
| ИМЯ В РУССКОЙ ЛОГОЦЕНТРИЧЕСКОЙ КУЛЬТУРЕ КАК МЕТАФИЗИЧЕСКОЕ ОСНОВАНИЕ ФИЛОСОФИИ ТЕРМИНА: ОПЫТ ГЕРМЕНЕВТИЧЕСКОГО ИССЛЕДОВАНИЯ (РЕФЕРАТ ИНФОРМАЦИОННОГО БЛОКА «ИМЯ В РУССКОЙ ЛОГОЦЕНТРИЧЕСКОЙ КУЛЬТУРЕ) 31 стр., 264 ист. Ключевые слова: Философия; имя; миф; слово; герменевтика; термин; имяславие; Целое; космичность; энциклопедизм; статус языка; парадоксы; советское языкознание; детскость; личность; Лосев; Лейбниц; протопоп Аввакум Петров; Бальмонт; Бунин; отец Сергий Булгаков; отец Павел Флоренский; Сталин; Бибихин. Объектом исследования является энергийная концептосфера отечественной философии языка. Предмет исследования – проблематика философии термина в контексте становления философского имяславия. Цель работы – введение в научный оборот и обоснование понятия «философия термина», связанного с пониманием того, что философия термина является не автономным и замкнутым теоретическим образованием, но существенным, причём – вершинным, срезом более обширного в своих грандиозных очертаниях архипелага философии имени. Методы исследования. Теоретико-методологические основания исследования определены характером и особенностями самого объекта. Специфика объекта продуцирует вполне определённую методологию, которую можно охарактеризовать как культурологическую герменевтику: это прежде всего – культурфилософские исследования от Дж. Вико до А. Ф. Лосева и В. В. Бибихина, включающие гегелевскую «философию истории» и связанную с ней «историческую поэтику», идущую от А. Н. Веселовского и активно разрабатываемую в ХХ веке А. В. Михайловым, С. С. Аверинцевым, В. Н. Топоровым, В. П. Раковым и многими другими крупнейшими учёными, труды по символической морфологии дохристианской и собственно христианской культурной истории М. Элиаде и Р. Гвардини, культурно-морфологические разработки О. Шпенглера и К. Ясперса, онтологическая и философская герменевтика М. Хайдеггера и Г.-Г. Гадамера, это и религиозно-философские опыты отца Сергия Булгакова, а также его своеобразного «предтечи» – А. С. Хомякова, как и развивающего ряд принципиальных идей последнего Н. Я. Данилевского, исследования в области кризисологической герменевтики словесности и культуры В. П. Океанского. Для достижения поставленной цели были решены следующие задачи: 1. Рассмотрение статуса языка в отечественной и западноевропейской традициях начала Нового времени на примерах наследия Г. Лейбница и протопопа Аввакума Петрова; 2. Рассмотрение статуса языка в отечественной логоцентрической традиции на исходе Нового времени на примерах литературного творчества К. Д. Бальмонта и И. А. Бунина как авторов, близких традициям символизма, особо акцентировавших энергийность и энигматическую природу имён; 3. Рассмотрение космологического статуса языка в наследии отца Сергия Булгакова и сакральной онтологии терминов в наследии отца Павла Флоренского; 4. Рассмотрение проблематики базисности языка в экстремальных точках советского языкознания на примерах полемики Сталина с Марром и онтологической трактовке детского лепета В. В. Бибихиным. СОДЕРЖАНИЕ Стр. 1. Введение 4 2. Основная часть с итогами 6 3. Список использованных источников 16 ВВЕДЕНИЕ Актуальность исследования связана с кризисом господствующей на протяжении длительного времени номиналистической парадигмы научного знания и определяется повышенным современным научным интересом к проблематике энергийной связи языка и космоса, к вопросу о статусе языка в истории культуры, к онтологическим и метафизическим исследованиям культуры. Кроме того, в самой отечественной религиозно-философской мысли конца Нового времени, связанной с глубинными интуициями русской словесности, видится вполне реальный антикризисный потенциал, который может быть использован на современном этапе, когда всё цивилизованное человечество сталкивается с катастрофическими последствиями секуляризации, антропологических и эпистемологических деформаций. Так, на исходе ХХ столетия такой крупный теоретик науки, как А. В. Михайлов, отмечал, что в гуманитарных науках нет и даже не должно быть ни одного ключевого слова, строго соответствующего сложившемуся понятию термина – учитывая терминологические штудии отца Павла Флоренского, связанные с радикальным переосмыслением терминоведения, с этим заключением нельзя в полной мере согласиться, если только мы всерьёз обратимся к освоению имяславческого наследия отечественной интеллектуальной культуры. В этой связи особо отметим, что ’философия имени‘ (Флоренский, Булгаков, Лосев) есть совершенно особое начинание, где впервые русская интеллектуальная культура говорит сугубо своё, уникальное, нигде и никогда прежде не звучавшее слово. Всё сказанное до этого было в лучшем случае подступами к ней, а в худшем – инерционным скольжением в магнитосфере западноевропейской мысли… Решение нашей культурологической сверхзадачи, связанной с обнаружением и рассмотрением философии термина в контексте философии имени, состояло в намерении вписать лишь на первый взгляд весьма узкую тематику имяславческих споров начала ХХ века и религиозно-философского резонанса вокруг них в узловой проблемный контекст истории интеллектуальной и художественной культуры конца Нового времени. А потому наш труд становится определённым основанием для исследований антикризисного потенциала русской интеллектуальной культуры конца Нового времени. Кроме того, необходимо отметить, что современная гуманитарная (и не только гуманитарная) наука всё чаще обращается к опыту архаическому, сакральному, холистическому – всё интерпретированное прежде в качестве однозначного и устойчивого креативно трансформируется, проблематизируется, вписывается в эпистемологию инонаучных и даже донаучных, мифологических – в основе своей, контекстов. Однако, не релятивизм, а именно поиск устойчивых оснований всякого знания формирует само намерение поднять статус термина на онтологическую высоту, возвращая ему исходную незыблемость и образ фундаментальной смысловой границы. ОСНОВНАЯ ЧАСТЬ С ИТОГАМИ В разделе «ИМЯ И ТЕРМИН НА ВЕРШИНАХ РУССКОЙ ЛОГОЦЕНТРИЧЕСКОЙ КУЛЬТУРЫ: В ПОЛЕ ТЯГОТЕНИЯ А. Ф. ЛОСЕВА…» указывается, что именно от Лосева – от его «Философии имени» и «Диалектики мифа» – началось для гуманитариев конца ХХ столетия раскрытие философских возможностей филологии, а также культурологическое расширение литературоведения с выходом за пределы его узкой специфики – на просторы мирообъемлющего синтеза. По мощи воздействия на формирующуюся мысль этому уступали не только бахтинология и «школа диалога культур», но даже и онтологическая герменевтика М. Хайдеггера и Г.-Г. Гадамера – поскольку только Лосев в полном смысле слова был на фарватере отечественной религиозно-философской культуры конца Нового времени, прямым продолжателем дела А. С. Хомякова и отца Сергия Булгакова, в наследии которого эта интеллектуальная традиция достигла своей вершины. Сегодня существует более сотни разноплановых и разнокачественных исследований в области терминоведения – философия термина, будучи осведомлённой относительно значительных результатов этого направления науки (подобно тому, как философия имени развертывается в виду многообразия языков и языковедческих теорий – но предмет её самым радикальным образом выходит за пределы этого феноменального разнообразия), обращена к сущности того, что оказывается термином. Термин есть имя на его статуарных вершинах – там, где именование схватывает идею именуемого. Пусть многочисленные теоретически оформленные мнения совпадают в обратном – в том, что термин как частный случай проявления языка является вместе с последним ни чем иным, как условным обозначением в силу «непомерной разницы меж именем и вещью» – лосевская школа, вобравшая в себя вершинное наследие древней и новой философии, учит нас тому, что «сущность есть имя, и в этом главная опора для всего, что случится потом с нею». Имя, как энергия именуемой сущности, с одной стороны, есть, с другой, несомненно, именование, в котором проявляется мыслящий и чувствующий, понимающий и непонимающий, любящий и ненавидящий, равнодушный и восторженный человек. А потому и в термине эта энергия всегда особенного узнавания познанного предмета исходно интонирована спецификой воспринимающего собирательного субъекта, в роли которого оказываются философские гении и научные школы – симфонические и конкретные личности, не исключая монстров культурно-цивилизационной истории… Весь этот объём предварительного понимания задаёт основание для философии термина. В разделе «ГОТФРИД ЛЕЙБНИЦ И ОТЕЦ СЕРГИЙ БУЛГАКОВ О СЛОВАХ» мы обращаемся к осмыслению поисков позитивного противовеса нарастающему в ходе истории катастрофизму. Идея мира как соборной детализации и универсальной энциклопедии принадлежит эстетике барокко. А. В. Михайлов отмечал в этой связи, что «в эпоху барокко мир… уподобляется книге», тяготеющей «к энциклопедической обширности», при этом «бытийная связь с именем не разорвана» и «огромная энциклопедия есть не просто текст, но текст как имя». Этот комплекс идей было бы опрометчиво соотносить исключительно с узко понятым историческим временем европейского барокко ХVII века – можно сказать и так, что тогда, ещё на пороге Нового времени, в самой толще обнаруживаются первые симптомы восходящего конца всего времени, называемого в истории культуры Новым, а потому к началу ХХ века вся эта проблемная ситуация воскресает и переживается в России с новой силой и драматическим размахом. Мы убеждены, что лингвофилософские доктрины Лейбница и обращающегося к его наследию отца Сергия Булгакова неотделимы от их центральных гносеологических интуиций и даже определяются ими. Это – и световой символизм языка: «слова как идеи суть лучи умного мира» (по сути своей общая для них платоническая мысль). Существуют и определённые связи между Лейбницевой системой предустановленной гармонии и булгаковской софиологией. Сближения возможны также и на ином уровне, а именно – основных феноменов их учений: имени и монады. Булгаков справедливо констатирует, что «вся новейшая философия, кроме Лейбница, прошла мимо языка, можно сказать, не заметив проблемы слова». В разделе «ПРОТОПОП АВВАКУМ ПЕТРОВ: ДОФИЛОСОФСКОЕ ИМЯСЛАВИЕ» мы обращаемся к наследию русского современника Г. Лейбница – мятежного старообрядца, протопопа Аввакума, и показываем, что проблемы, встающие в связи с темой русского церковного раскола ХVII века (согласно категоричной оценке Н. А. Бердяева – «центральному событию всей русской истории»), серьёзнее и глубже, чем обычно принято думать, и существенная их часть весьма далека от однозначного решения; коренятся же они по преимуществу – в области сопряжения Бытия и Слова и присущего ему драматизма разъятия, эсхатологического исчезновения связи между именами и сущностями… Поэтому мы можем однозначно утверждать, что имяславческая проблематика ХХ столетия имеет дальний праобраз и в мысли староверов XVII века, «умиравших за единый ”аз“ и в тон древлеправославной традиции полагавших, что при «изменении окончаний слов» начинается крушение мира и «распадаются концы вселенной». В разделе «К. Д. БАЛЬМОНТ: ИМЯСЛАВСКАЯ ТЕМА В ЕГО НАСЛЕДИИ» показывается, что в сокровенных недрах имяславской темы залегает близкое Бальмонту представление об инициатической смерти языка как условной знаковой системы – и словесная ткань, подобно булгаковским и хайдеггеровским озарениям о языке, манифестируется здесь как явление сути и раскрытие самой бытийности, шёпот вещей и голос мировой шири. Мысль о торжестве музыкально-гласового начала, пронизывающего мироздание, проходит через всё наследие Бальмонта и обуславливает ненавязчивый в концептуальном отношении образ самовысказывающегося мира, близкого к тому, который встречается в позднем хайдеггеровском мышлении о языке как «доме Бытия», а также в булгаковской «Философии имени», где «слово» оказывается «ареной самоидеации Вселенной». Эта исходная ословесненная широта обуславливает и размах бальмонтовского художественного мира, простирающегося от родных лугов и экзотических уголков земли до звёздных пределов и даже «мира надзвёздного» в пространстве и от «гиперборейской» протоистории до эпохи, замыкающей очеловеченное время полной и необратимой антропологической катастрофой. Между тем, логоцентрическая креация в бальмонтовском мире как бы уравновешивает эту идею финального эсхатологического распада: Творец неба и земли оказывается фундаментальной опорою для реализации спасения в бытийных пропастях… Бальмонт особо подчёркивает эту мысль о космостроительности Божьего Слова: «Слово – изначально, всесильно, в нём свет жизнетворческий. Словом был создан Мир… Человеку дано его слово, которым был создан Храм Вселенной, и создаются радуги от души к душе, и создаётся путь от Земли к Небу». В разделе «И. А. БУНИН: ИМЯ КАК САМОРАСКРЫТИЕ ЦЕЛОГО (ОТ «ПОКРОВА БОГОРОДИЦЫ» – К «ЭПИТАФИИ»)» исследовательская мысль направлена на изучение трансформации заголовочного комплекса хрестоматийного произведения И. А. Бунина, связанной с отражением транслируемых автором макроцивилизационных катастрофических процессов. Поскольку энергийность имени связана с передачей фундаментальных бытийных обстоятельств и онтологических состояний, автор с течением времени меняет название своего художественного текста, повинуясь отнюдь не сиюминутной авторской прихоти, но их неотменимой логике, которая находит выражение прежде всего в языке как сфере означивания мира и называния его сущностей. И здесь обнаруживается связь с булгаковским пониманием слова как «арены самоидеации вселенной». О духовных исканиях Бунина, о его увлечениях восточными религиями – продуктами культурных декадансов, восточной мудростью вообще, в частности – повышенном интересе к буддизму, можно говорить много, но всё-таки весьма характерно то, что в конце жизни Бунин несомненно укореняется в Православии, о чём, например, свидетельствует его замечательная переписка с младшим коллегою отца Сергия Булгакова по Богословскому Институту в Париже архимандритом Киприаном Керном, как и личное общение с ним. Кроме того, Бунин вырос, как художник слова, в принципе – в православной христианской культуре, апокалиптическое угасание которой он обострённо переживал, о чём, в частности, свидетельствует и его «лучший» (по авторской оценке) рассказ, изменение названия коего представляется само по себе очень показательным в аспекте фундаментального переименования. Раздел «ОТЕЦ СЕРГИЙ БУЛГАКОВ: КОСМОЛОГИЧЕСКИЙ СТАТУС ЯЗЫКА («ФИЛОСОФИЯ ИМЕНИ»)» посвящён рассмотрению идей «самой философской книги» этого автора (по его собственной оценке). В целостном своём замысле она может быть понята как радикальное возвращение онтологических оснований языку. Булгаков сразу же указывает на трансцендентность самих оснований словесной реальности по отношению к возможностям её как лингвистико-филологического, так и традиционно-философского обнаружения. Основная булгаковская мысль (с такой заострённостью она прозвучит несколько позднее, пожалуй, лишь у Хайдеггера, с именем коего культурное сознание связало и закрепило это клише) состоит в следующем: «…не мы говорим слова, но слова внутренно звуча в нас, сами себя говорят, и наш дух есть при этом арена самоидеации вселенной, ибо всё может быть выражено в слове, причём в это слово одинаково входит и творение мира и наша психика… Чрез то, что вселенной, миру, присуща идеация, он есть и слово… В нас говорит мир, вся вселенная, а не мы, звучит её голос… Слово есть мир, ибо это он себя мыслит и говорит, однако мир не есть слово, точнее не есть только слово, ибо имеет бытие ещё и металогическое, бессловесное. Слово космично в своём естестве, ибо принадлежит не сознанию только, где оно вспыхивает, но бытию, и человек есть мировая арена, микрокосм, ибо в нём и через него звучит мир, потому слово антропокосмично…». Следуя Гумбольдту, Булгаков особо подчёркивает, что «слова рождаются, а не изобретаются, они возникают ранее того или иного употребления, в этом всё дело. Иногда представляют почти так, что вот ради удобства сговорились изобрести слова для обозначения известных предметов, но здесь вводится нерешённый вопрос в саму проблему, и часто самый сговор о словах уже предполагает их наличность». Но Булгаков в этом пафосе идёт значительно дальше Гумбольдта, для которого язык есть энергия человеческой деятельности: «…вообще нет и быть не может генезиса слова, слово не может возникнуть в процессе. Оно может быть или не быть, наличествовать или не наличествовать в сознании… …объяснить происхождение слова есть вообще ложная задача, недоразумение, недомыслие. Слово необъяснимо, оно существует в чудесной первозданности своей». В итоге Булгаков указывает на метафизическую – соборно-софийную – природу языка, из чего вытекает социум и его состояния не как основания, но уже как продукты культуры. В разделе «ОТЕЦ ПАВЕЛ ФЛОРЕНСКИЙ: ВОСХОЖДЕНИЕ К ФИЛОСОФИИ ТЕРМИНА» термин рассмотрен как разграничительная вершина философии имени; здесь также показано, что терминоведческая проблематика напрямую вплетена в ключевые идеи русского философского имяславия. Восхождение к философии термина (в нерушимую софийную терминосферу) связано с пониманием того, что философия термина возможна как предвосхищаемый итог философии имени. Последняя даже исторически начинается с этого предвосхищения, поскольку разработки Флоренского предшествовали как булгаковской, так и лосевской «философиям имени». И если последняя – лосевская – залегает в дофилософской и, разумеется, донаучной бездне мифа, что было хорошо прочувствовано и диалектически осмыслено её автором, то отец Сергий Булгаков поднимал свою «философию имени» на теоретико-методологическую высоту некоей вершинной философии, понимая слово как «арену самоидеации вселенной» и делая существенный шаг к завещанному Платоном торжеству философии над мифологией, пожалуй, на практике – в их софиологическом (не всегда удачном) синтезе. Отец же Павел Флоренский поднимает философское имяславие ещё выше – в надмирные дофилософские области метафизики – на уровень статуарности термина с его энергийной исполненностью, в энтелехийные праосновы всех вещей, уходящих своими корнями в небо (здесь имеются основания для выдвижения концепции обратной той, что была предложена Л. А. Гоготишвили, рассматривавшей версию Лосева как вершинную точку философского имяславия – Флоренского же поместившей в некоем магическом низу – на самом деле в непродолжительной истории философского имяславия имеет место спуск с метафизических вершин – в пропасти диалектики мифа…). Терминосфера, открываемая Флоренским, отнюдь не конвенциональна и не психогенна, но – энтелехийна и софийна: в ней сокровищами оказываются ответы, обуславливающие все вопросы. Термины – это мыслительные обретения, а не галлюциногены; столпы и камни, а не топи и туманы. Вместе с тем, в термине всегда присутствует энергия наречения – родимое пятно субъектности. Развивая эти соображения, можно говорить о синергии объективной и персонологической составляющих всякого знания, запечатлённого в термине, всегда имеющем свою сакрализированную родословную. В разделе «И. В. СТАЛИН И ВОПРОСЫ ИМЯСЛАВИЯ: ПАРАДОКСЫ СОВЕТСКОГО ЯЗЫКОЗНАНИЯ» демонстрируется парадоксальное присутствие центральной имяславческой темы, по сути своей связанной с тем, что Флоренский именовал «общечеловеческими корнями идеализма», у вождя страны победившего исторического материализма в его знаменитой полемике с лингвистом Марром, особо почитаемом любителями «языковых игр». Сталиным здесь отмечена неискоренимая базисность языка, его основного лексического состава и грамматической структуры, в коих исходно заложено неотменимое никакими субъективными намерениями фундаментальное объективное миропонимание. Таким образом, согласно этой логике, корни языковой реальности уходят в самую толщу субъектологически неподконтрольного Бытия, исходно имеющего Смысл. В разделе «В. В. БИБИХИН: О ДЕТСКОМ ЛЕПЕТЕ» говорится о предельной энергийно-семантической насыщенности детской довербальной речи, что само по себе указывает на логоцентрическую энергетику доязыковой сферы в привычном её понимании, на пронизанность смыслами того, что обычно на расхожем уровне представлялось не заслуживающим серьёзного учёного внимания. Самое интересное здесь то, что именно в детском лепете, а не намного позднее, начинается необратимо драматичное, волевое и законодательствующее восхождение к философии термина. |
Добавить документ в свой блог или на сайт
