Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах и улицах «Добрая дорога детства» 2
Скачать 426.94 Kb.
|
| Уоллес Шоун ЛИХОРАДКА Уоллес Шоун — современный американский актер и драматург. Автор пьес "Тетя Дан и Лемон", "Мари и Брюс", "Мой обед с Андре" (в соавторстве с Андре Грегори) и "Плакальщик". Наши зрители могли видеть его в заглавной роли в фильме Луи Маля "Дядя Ваня на 42 улице". Издание "Лихорадки" (1991) автор сопроводил следующим примечанием: "Этот монолог был написан в предположении, что его можно будет читать в домах и квартирах, перед десятью — двенадцатью слушателями. Чтецы могут быть самые разные — женщины, мужчины, постарше и помоложе". Посвящается Д. и У. Джулио и Барбаре Деборе и Бальтазару Тому и Кристине. Я путешествую... и внезапно просыпаюсь в предрассветной тишине, в незнакомом гостиничном номере, в бедной стране, где не знают моего языка, — и меня бьет дрожь. Почему? Что-то происходит... где-то... далеко, в другой стране. Да, вспоминаю. Казнь. В газете было написано, что — сегодня, именно в этот час. У меня перехватывает горло. Вот они входят — идут — за человеком, лежащим на койке, — человек похож на кота, лицо у него такое широкое и такое черное, что надзиратели, открыв его камеру, снова пугаются, робеют. Ему бреют голову и часть ноги, чтобы электроды плотно прилегли к коже. А теперь его вводят в другую камеру, пристегивают к креслу кожаными ремнями. Руки пристегивают к подлокотникам, чтобы они не дергались при свидетелях, ноги пристегивают к ножкам кресла... Наливается ли ужасом его сердце? Голову ему закрывают капюшоном, чтобы мы не увидели его боли, его страха, его искаженного лица. Лопающейся кожи! Мы видим только, как его тело слегка дернулось кверху. Вам не кажется — когда вы путешествуете по чужой стране, — что запахи ее остры и тревожны? А когда вы просыпаетесь среди ночи — внезапно, — когда просыпаетесь в неурочный час, — когда путешествуете где-то и просыпаетесь в чужом месте, — вам не становится страшно? Я не могу унять дрожь. Лампа возле кровати не зажигается, электричества нет. Повстанцы взорвали мачты электролинии. В бедной стране, где не знают моего языка, идет маленькая война. В каждом гостиничном номере — свечи с маленькими подсвечниками. Я встаю, зажигаю свечу, иду со свечой в ванную. Там я ставлю свечу в подсвечнике на пол, становлюсь на колени перед унитазом, и меня рвет. Потом я сижу и дрожу на полу ванной, на холодном кафеле, жаркой ночью, в жаркой стране. Я не могу встать — и сижу тихо, трясусь, как будто сижу в снегу. А в углу — коричневое на кафеле — насекомое, большое, как водяной клоп, плоское, тяжелое, с твердыми, будто металлическими, ногами — и оно ждет, присев, решает, куда ему двигаться. Секунда — и оно заползло за раковину, лезет в дырку, которая тесна для него, — но пролезло — пролезло в нее, исчезло. И я вижу себя. Я вижу себя. Миг прозрения. День рождения справляют в дорогом ресторане. Да — стол, красиво и мило украшенный, причудливая ваза посередине, зеленая с розовым, женщины с яркими губами, мужчины в красивых рубашках — и подарки, нелепые, неожиданные, смешные подарки, и официанты подают осетрину и разливают вина — и там я. Я тихо беседую с худенькой бледной женщиной в красно-синем платье о ее романе с немолодым мужчиной, о фильме, растревожившем ее, об актрисе, психиатре, преступниках, о ночных прогулках по лесу, о неутолимой жажде буйного секса, о страданиях отчаявшихся людей, которые живут в перенаселенном приюте через улицу от дорогого ресторана. И, разговаривая с этой женщиной в красно-синем платье, я думал, что я — человек, который думает об этом застолье, испытывает разные сложные чувства в связи с ним, которому в этой встрече что-то нравится, а что-то нет, и нравятся некоторые люди, но не все, нравится розовая с зеленым ваза и не очень нравится красно-синее платье. Но нет. Нет. Я вижу это ясно. Я вижу себя с маленькой вилочкой — я не был человеком, который думал о вечеринке. Я был человеком, который был на вечеринке, который сидел за столом, пил вино и ел рыбу. Мы не говорили о рыбе, мы не говорили о ресторане, мы говорили о горных озерах на севере Таиланда и о перенаселенном приюте на другой стороне улицы. Но где мы были? Где мы были? Не на озерах, не в приюте... Мы были там, только там, за столом, в ресторане... Да, возможно, для некоторых людей... возможно, для некоторых людей, живших в начале двадцатого века, скрытой и бессознательной была их внутренняя жизнь. Возможно, единственным, что эти люди видели, был внешний мир — их окружение, их поступки, а о том, что происходит у них внутри, они не имели понятия. Но и от меня было кое-что скрыто. Что-то, часть меня, была от меня скрыта, и думаю, именно та часть, что лежит на поверхности, то, что мог разглядеть во мне любой человек, глядя из окна проезжающего поезда. Ибо о том, что у меня внутри, я знаю немало. Я изучал свои чувства с девятилетнего возраста! Свои чувства! Свои мысли! Невероятной истории моих чувств и моих мыслей хватило бы на десяток переплетенных в кожу томов. Но история моей жизни — моего поведения, моих поступков — это тоненькая книжечка, и я ее никогда не читал. И не хотел никогда читать. Я всегда полагал, что она будет ужасно скучной. Что там будет? Глава первая. Мое детство. Я родился, я закричал. Глава вторая. Остальное: я сохранялся. Я встал, я пошел на работу, я пошел домой, я пошел спать. Я пошел в ресторан и ел рыбу. Кому интересно? Господи, неужели я должен уехать в бедную страну, где не печатают книг на моем языке, неужели я должен повалиться на кафельный пол в незнакомой гостинице для того, чтобы мне пришлось наконец раскрыть эту скучную книжку, историю моей жизни? И меня снова рвет. Боже мой. Нет, я не стану ее читать. Не буду. Родители любили меня. Они растили меня, чтобы я думал о людях, о мире, о человечности и красоте, а не о ресторанах и рыбе. Я родился для сознательной жизни. Свет лампы. Теплая комната. Мой отец в кресле, читает о Китае. Мать с газетой на диване. На столе в графине апельсиновый сок. И они читают мне книгу о людях в форменных костюмах, о тех, что приходят к нам и помогают нашей семье: приходят со всех концов прекрасного города — посыльный из гастронома, почтальон с письмами. Такие хорошие. А на улице старушка из пекарни наклоняется и вынимает мне глазированную булку. Господи, я никогда не сомневался, что жизнь драгоценна. Я всегда думал, что жизнь надо праздновать . Сегодня я сходил в учреждение, тихое учреждение — несколько шкафов и стульев, — а занималось оно тем, что регистрировало все случаи политических убийств, пыток, изнасилований — изнасилований, используемых для пытки или в ходе пытки. На стенах висели фотографии — окровавленные трупы друзей. Кровь была ярко-красная. На одной из фотографий — школьная учительница, убитая возле школы. И были черно-белые снимки застенчиво улыбавшихся женщин и мужчин, сделанные при жизни, — они были приколоты рядом с фотографиями их трупов. Лица светятся добротой. И я подумал о том, как заботливо учили меня родители не писать мимо унитаза, не пачкать сидений в туалете, избегать гриппозных и простуженных, избегать сквозняков, избегать холодных промозглых комнат. Я подумал о том, как они научили меня любить путешествия — прекрасные поездки на поезде. Чудо ночной езды среди полей, в маленьком купе; чистим зубы в движущемся поезде. А тут, с пола ванной, я вижу за окном при лунном свете роскошные горы бедной страны, пропитанные кровью невинных, кровью этих застенчивых лиц, разбитых смиренных лиц. Гуляем по саду с мамой — громадные розы. И по темному сосновому лесу — отец показывает мне желтую птицу. Спаси меня. Понимаете, я люблю Бетховена. Люблю слышать, как смычок налетит на струну. Люблю следить за скрипичной фразой, протяжной, как долгий оргазм, истекающий бечевой звука. Люблю выйти вечером в космополитический город и сидеть в темном зале, глядя на танцовщиков, впархивающих друг другу в объятья. А допустим, что некоторых людей — людей, чьи сердца несомненно полны любви, — вдруг будят среди ночи отряды вооруженных мужчин. Допустим, это их бросают в вонючий фургон с ковриком и топчут сапогами, покуда их окровавленные губы не распухают до размера апельсинов. Да, я был жив, когда это творилось, я жил в городке, чьи улицы залиты кровью безвинных жертв, я носил одежду, которую сдирали с них, когда их насиловали и убивали. Но я люблю скрипку. Я люблю музыку, танцоров, люблю все, что вижу и к чему прикасаюсь. Город с его огнями, театры, кафе, газетные киоски, книги. Вечный праздник. Жизнь надо праздновать. Жизнь — это дар. И не выношу, когда люди говорят: "В детстве я любил слонов", "В детстве я любил воздушные шарики". Означает ли это, что, если сегодня они остановятся и посмотрят на воздушный шарик или на слона, они не будут любить их? Почему не будут? Я думаю, мы продолжаем любить то, что всегда любили. Как же иначе? И что еще я всегда любил — а вы? — как замечательно упаковывали, заворачивали маленькие ценные вещички — подарки, которые преподносили друг другу на Рождество или в день рождения взрослые. Какую-нибудь, скажем, фарфоровую чашечку или блюдце, или маленькую фарфоровую вазу. Сначала там будет коричневая картонная коробка из магазина, такой величины, как будто там будет деревянная лошадка или трехколесный велосипед, — большая коробка, но, когда поднимаешь ее, она оказывается невероятно, волшебно легкой — и ты представляешь себе, что эту большую коричневую коробку запечатывал могучий, мускулистый индустриальный рабочий, совсем не интересовавшийся ее содержимым. А потом кто-то взрез б л ножом коричневую липкую ленту на крышке, и, когда эту ленту растаскивали, раздавался могучий индустриальный треск. И внутри этой большой картонной коробки ты находил другую коробочку, завернутую в толстую глянцевую бумагу и перевязанную яркой толстой шелковистой лентой, в которой не было вовсе никакой нужды, и ты сразу представлял себе, что эту внутреннюю коробочку упаковывала деликатная и скромная дама, с мягкими от душистого крема руками, — и она с большой бережностью относилась к тому, что было в коробочке. А потом, когда снимали и ленту, и бумагу и открывалась сама коробочка, чистая, молочно-белая, кто-то снимал с нее крышку, и ты слышал легкий, шелестящий звук — будто птенец завозился в гнезде или хомячок в клетке, — то вздыхали тихонько крохотные кусочки жатой бумаги, слегка расправляясь после того, как убрали крышку. И тут начиналась самая волнующая часть, выяснение, что именно есть в коробке, кроме клочков жатой бумаги, — и есть ли вообще что-нибудь, потому что первой твоей мыслью было: ну, на этот раз тут действительно ничего нет. Тут кто-то, — может быть, ты сам — запускал руку в коробочку и шарил в бумаге, словно ныряльщик, отыскивающий жемчужину, — и наконец она натыкалась на что-то твердое, туго завернутое в бумагу другого сорта, и, когда снимали эту последнюю обертку, глазам являлась чашка или блюдце, или крохотная вазочка, способная вместить лишь один цветок. Если бы вы увидели эту чашку или блюдце, или вазочку где-нибудь на полке в магазине, вы бы подумали, что в ней нет ничего особенного, или если бы вы увидели ее в куче подобных вещей где-нибудь в темной пыльной лавке, торгующей всяким хламом, вы бы не выделили ее из мусора, но, когда ее вытащат из большой картонной коробки, а потом из бумаги в молочной коробочке, она покажется вам самой ослепительной вещью на свете. И какой же нежной, какой хрупкой и драгоценной. И вы будете правы — так оно и есть. И мои друзья, и я были хрупкими, нежными, драгоценными детьми и всегда это знали. Знали по тому, как нас укутывали — в мягкое белье, которое нам клали на постель, в мягкие носки, чтобы не натерли ноги. И я помню, как моя милая красивая мама, моя невинная мама, говорила мне и моим друзьям, когда нам было лет девять или десять: "Будьте осторожны, детки, не ходите к Первой авеню. Это плохой район. Там хулиганы". А мы и не подозревали, что это значит. И она не подозревала. Мы думали, что есть такие ребята — хулиганы — может быть, им нравится быть такими. И они живут в определенных районах — может быть, потому, что там живут их друзья. Милые люди собрались в нашем районе и живут вместе, и это хороший район. А Первая авеню и другие авеню — плохие районы, там собрались нехорошие люди, и этих районов надо избегать. Мы и сейчас их избегаем — все мои друзья и я. Плохих районов. Люди, живущие там, обидят тебя, побьют тебя, порежут, убьют. Все, кто готов обидеть тебя, собираются в таких районах, как вода в стоках. И это ужасно. Это жутко. Зачем людям причинять друг другу вред? Я всегда говорю друзьям: мы должны радоваться тому, что живы. Мы должны праздновать жизнь. Мы должны понимать, что жизнь прекрасна. И не должны ли мы украшать наши жизни и наш мир так, как если бы это была постоянная вечеринка? Не должны ли висеть бумажные колокольчики на потолке и бумажные шары, белые и желтые ленты? Не должны ли люди танцевать и обнимать друг друга? Не должны ли ломиться столы от сладостей и подарков? Да, но мы не можем устраивать праздники в той же самой комнате, где людей пытают, где людей убивают. Мы должны знать, где мы, а где те, кого пытают и убивают. Не в той же самой комнате? Конечно... но разве нельзя воспользоваться какой-нибудь другой комнатой? Можно, но там мы все равно услышим их крики. Ну а тогда — может быть, здание на другой стороне улицы? Ну, можно — но не возникнет ли странное чувство, если во время нашего праздника мы подойдем к окну, посмотрим на здание напротив, где мы сейчас находимся, и подумаем о том, что сейчас здесь льют кровь, убивают людей и разбивают мошонки. Кто они — те, кого пытают и убивают? Мне объяснили: последователи Маркса. Кружится голова, и я опускаю лоб на пол. Виски мне будто перевязали веревкой и то натягивают, то отпускают, натягивают и отпускают, а в животе — режущая боль. У себя на родине я всегда любил жить в гостиницах. Одним из высших удовольствий для меня было — уснуть в гостинице, в каком-нибудь новом городе, проснуться пораньше, когда поют птицы, заказать в номер кофейник, а потом снова лечь в постель и, попивая кофе, звонить друзьям. Я проводил так часы — говорил по телефону, смеялся, пил и пил кофе и смотрел, как солнце заглядывает в окно и движется по комнате. Потом вставал и приступал к дневным делам. Но гостиница в чужой стране — это совсем другое. Расскажу вам о забавном происшествии, случившемся сегодня за обедом. Впрочем, скорее моя реакция на него была забавной. В отеле давали банкет. Перед всеми — громадные тарелки с едой: ветчина, креветки, омар, дичь. Я стоял снаружи, а на ступеньках неподалеку от меня сидела девушка лет шестнадцати. Это была крестьянская девушка, босая, ноги ее выглядывали из-под выцветшей юбки. Глаза у нее были влажны, словно ее высекли. Она чего-то ждала, застыв на каменных ступеньках в позе, исполненной удивительной серьезности и грации. Внезапно из отеля вышел хорошо одетый молодой человек с глупым выражением лица. Он направился к девушке, и по тому, как он махнул ей, я понял, что она служанка в его семье. Он нес ей крохотную тарелочку с несколькими фасолинами. Это был ее обед. Она улыбнулась, принимая этот дар, и у меня немедленно возникло желание ударить молодого человека в лицо, зашвырнуть его в кусты. Реакция, в самом деле, забавная. Кем я себя вообразил — революционным партизаном на неделю? Потом он вернулся в гостиницу, естественно не заметив меня, и на этом все кончилось. Примерно год назад я провел день на нудистском пляже с группой людей, которых я не очень хорошо знал. Среди прочих, голый, на солнце, лежал человек, все время рассуждавший о "правящем классе", "элите", "богатых". Целый день: "Богатые — свиньи, все до одного свиньи, однажды эти свиньи получат то, что им причитается", — и все в таком духе. Это был мужчина с большими усами, худой, нездорового вида, но очень красивый, и он беспрерывно курил. Рассуждения его перемежались смехом — сердитым лаем, возникавшим всегда неожиданно. Всю свою жизнь я слышал о таких словах и таких фразах, но ни разу не встречал человека, который ими действительно пользовался. Мне показалось это довольно занятным. Но примерно через месяц после этого произошло нечто странное. Куда бы я ни пошел и с кем бы ни вступил в разговор — в поезде, в автобусе, на вечеринках, в очереди в кинотеатр, — все говорили, как он: богатые свиньи, пробьет их час, они все, как один, свиньи — и так далее. Я подумал было, что схожу с ума. Мне показалось, что я рехнулся. Это в самом деле происходит? Все стали коммунистами, кроме меня? |
Добавить документ в свой блог или на сайт
