Плеханов Г.В. К вопросу о развитии монистического взгляда на историю
Оглавление
От издательства
Предисловие к третьему изданию
Глава первая. Французский материализм XVIII века
Глава вторая. Французские историки времён реставрации
Глава третья. Социалисты-утописты
Глава четвёртая. Идеалистическая немецкая философия
Глава пятая. Современный материализм
Заключение
Приложение I. Ещё раз г. Михайловский, ещё раз «триада»
Приложение II. Несколько слов нашим противникам
Примечания автора
Примечания издательства
Г. В. ПЛЕХАНОВ
(Н. БЕЛЬТОВ)
К ВОПРОСУ О РАЗВИТИИ МОНИСТИЧЕСКОГО ВЗГЛЯДА НА ИСТОРИЮ
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
1949
ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА
Работа Г. В. Плеханова «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю» написана в 1894 г. и вышла первым изданием под псевдонимом Н. Бельтова в Петербурге в 1895 г. Поводом для написания этой книги послужили появившиеся в этот период в «Русском Богатстве» статьи Михайловского, направленные против русских марксистов. Однако ещё задолго до этих статей Плеханов готовился написать большую работу, посвящённую обоснованию материалистического взгляда на историю, изложению основ диалектического материализма и критике народнической идеалистической теории.
Огромная заслуга Плеханова и созданной им за границей группы «Освобождение Труда» — первой русской марксистской группы — состояла в том, что Плеханов и его группа первыми приступили к распространению марксизма в России и критике идейных позиций народничества. «Плеханов первый дал марксистскую критику ошибочных взглядов народников» («Краткий курс истории ВКП(б)», стр. 13). Начав с работ «Социализм и политическая борьба» и «Наши разногласия», Плеханов затем написал ряд общефилософских трудов, представляющих блестящее изложение основ марксизма и сыгравших очень большую роль в распространении марксизма в России, в борьбе с влиянием народников. Его работы расчистили почву для победы марксизма в России. Беспомощным теориям народников, в которых вздохи о «несчастном мужике» соединялись с третированием народа как «толпы», способной лишь к разрушению, как послушной глины в руках «критически мыслящих» личностей, Плеханов противопоставил цельное, стройное мировоззрение марксизма, идеологию единственно последовательного революционного класса в истории, идеологию, проникнутую глубокой верой в народ и в творческие силы его передового отряда — пролетариата.
Среди этих работ Плеханова книга «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю» занимает выдающееся место.
Ленин, оценивая значение этого произведения Плеханова, писал о нём как о книге, «на которой воспиталось целое поколение русских марксистов…» (Ленин, Соч., т. 16, изд. 4, стр. 243).
В своей работе «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю» Плеханов показывает, что марксистская философия является законным продуктом всего исторического развития науки. Плеханов анализирует взгляды французских материалистов, теории французских историков периода Реставрации, учение великих социалистов-утопистов, немецкую идеалистическую философию. При этом Плеханов вскрывает противоречия этих учений, неизбежно присущие им в силу исторической и классовой ограниченности их творцов, показывает, в чём состояла прогрессивная роль каждого из этих учений.
Плеханов в своей книге показывает, что только гений Маркса поставил философскую и историческую науку на действительно научную почву. На основе критической переработки и дальнейшего развития всего теоретического наследия прошлого Маркс создал величайшую революционную теорию, правильно отражающую законы развития мира. Маркс вооружил пролетариат теоретическим оружием великой преобразующей силы.
Работами Плеханова этого периода народничеству был нанесён решительный удар.
«В своих работах, направленных против народников, Плеханов доказал, что нелепо ставить вопрос так, как ставили его народники: должен или не должен развиваться капитализм в России? Дело в том, говорил Плеханов, доказывая это фактами, что Россия уже вступила на путь капиталистического развития и что нет такой силы, которая могла бы её с этого пути свернуть.
Задача революционеров была не в том, чтобы задержать развитие капитализма в России, — этого они всё равно не смогли бы сделать. Задача революционеров заключалась в том, чтобы опереться на ту мощную революционную силу, которая порождается развитием капитализма, — на рабочий класс, развивать его классовое сознание, организовать его, помочь ему создать свою рабочую партию.
Плеханов разбил и второй основной ошибочный взгляд народников — отрицание ими передовой роли пролетариата в революционной борьбе. Народники рассматривали появление пролетариата в России как своего рода «историческое несчастье», писали о «язве пролетариатства». Плеханов, защищая учение марксизма и его полную применимость к России, доказывал, что, несмотря на количественное преобладание крестьянства и сравнительную малочисленность пролетариата, — именно на пролетариат, на его рост должны революционеры возложить свои главные надежды.
…Плеханов разбил также третий основной ошибочный взгляд народников насчёт первостепенной роли в общественном развитии «героев», выдающихся личностей, их идей, и насчёт ничтожной роли массы, «толпы», народа, классов. Плеханов обвинял народников в идеализме, доказывая, что правда не на стороне идеализма, а на стороне материализма Маркса — Энгельса» («Краткий курс истории ВКП(б)», стр. 14–15).
Но и после работ Плеханова борьба с народничеством далеко ещё не была окончена — необходимо было завершить идейный разгром народничества. Эта задача окончательного идейного разгрома народничества, как злейшего врага марксизма, была блестяще решена Лениным. Довести до конца разгром народничества Плеханов не смог. Уже тогда, в 80 и 90-х годах, в воззрениях Плеханова имел место ряд ошибочных моментов, содержавших зачатки его будущего меньшевизма. Так, уже тогда Плеханов не видел революционной роли крестьянства как союзника пролетариата в революции; уже тогда он неправильно оценивал русскую буржуазию как силу, которая может оказать поддержку революции, хотя бы и непрочную. Плеханов и его группа не разрешили задачу соединения в России марксизма с рабочим движением. Задачу соединения марксизма с рабочим движением
в России решил Ленин. Только Ленину и великому продолжателю дела Ленина — товарищу Сталину оказались по плечу те великие задачи развития революционной теории и руководства революционным движением, которые были выдвинуты эпохой империализма и пролетарских революций.
Однако ошибки Плеханова и его дальнейшая политическая эволюция не дают основания забывать о ценнейших работах Плеханова, написанных им в тот период, когда он был ещё последовательным марксистом.
Ленин писал в 1921 г.: «…уместным мне кажется заметить для молодых членов партии, что нельзя стать сознательным, настоящим коммунистом без того, чтобы изучать — именно изучать — всё, написанное Плехановым по философии, ибо это лучшее во всей международной литературе марксизма» (Ленин, т. XXVI, изд. 3, стр. 135).
А в ряду философских работ Плеханова его книга «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю» является лучшим произведением, образцом боевого революционного выступления против идеалистической философии.
В качестве приложений к книге Плеханова даются его две статьи, в которых затрагиваются вопросы, поднятые в самой книге: «Ещё раз г. Михайловский, ещё раз «триада»» и «Несколько слов нашим противникам».
В настоящем издании иностранный текст переведён на русский язык; перевод дан в скобках за подписью: Ред. Примечания от редакции, в отличие от примечаний автора, помечены звёздочкой.
ПРЕДИСЛОВИЕ К ТРЕТЬЕМУ ИЗДАНИЮ
Мною исправлены здесь только описки и опечатки, закравшиеся в первое издание. Я не счёл себя в праве изменять что-нибудь в моих доводах по той простой причине, что эта моя книга — полемическое произведение. Изменить что-нибудь в содержании полемического произведения значит выступить против своего противника с новым оружием, заставляя его бороться с помощью старого. Это приём непозволительный вообще, а в данном случае ещё менее позволительный потому, что моего главного противника, Н. К. Михайловского, уже нет в живых.
Критики наших взглядов утверждали, что эти взгляды, во-первых, неверны сами по себе; во-вторых, особенно ошибочны в применении к России, которой суждено будто бы пойти в экономической области своим самобытным путём; в-третьих, плохи тем, что предрасполагают своих сторонников к бездеятельности, «квиетизму». Этот последний упрёк вряд ли решится кто-нибудь повторить в настоящее время. Второй упрёк также на виду у всех опровергнут всем ходом развития русской экономической жизни за последнее десятилетие. А что касается первого упрёка, то достаточно ознакомиться хотя бы только с этнологической литературой последнего, времени, чтобы убедиться в справедливости нашего объяснения истории. Всякое серьёзное сочинение по «первобытной культуре» непременно должно прибегать к нему всякий раз, когда заходит речь о причинной связи явлений общественной и духовной жизни «диких» народов. Для примера укажу на классическое сочинение фон-ден Штейна «Unter der Naturvölkern Zentral-Brasiliens» («Среди первобытных народов центральной Бразилии». — Ред.). Но само собой разумеется, что здесь я не могу распространяться об этом предмете.
Некоторым из моих критиков я отвечаю в прилагаемой статье, «Несколько слов нашим противникам», которую я опубликовал под псевдонимом и потому говорю в ней о своей книге как о сочинении другого лица, воззрения которого являются также и моими. Но эта статья ничего не возражает г. Кудрину, который выступил против меня в «Русском Богатстве» уже после её появления. По поводу г. Кудрина я скажу здесь два слова.
Самым серьёзным из его направленных против исторического материализма доводов может показаться тот отмечаемый им факт, что одна и та же религия, например буддизм, исповедуется иногда народами, стоящими на весьма различных ступенях экономического развития. Но этот довод кажется основательным только на первый взгляд. Наблюдение показало, что в таких случаях «одна и та же» религия существенно изменяет своё содержание соответственно степени экономического развития исповедующих её народов.
Хочется мне ответить г. Кудрину ещё и вот на что. Он нашёл у меня ошибку в переводе греческого текста Плутарха (см. примеч., стр. 142) и делает несколько весьма язвительных замечаний по её поводу. Но на самом деле я в этой ошибке «не причинен». Находясь в путешествии во время издания моей книги, я послал в Петербург рукопись, в которой цитата из Плутарха не была сделана, а только отмечены были те параграфы, которые следовало процитировать. Одно из лиц, имевшее отношение к изданию — и окончившее едва ли не ту же классическую гимназию, в которой учился учёный г. Кудрин,— перевело указанные мною параграфы и… сделало указанную г. Кудриным ошибку. Это, конечно, жаль. Но надо и то сказать, эта ошибка была единственным промахом, в котором могли уличить нас наши противники. Нужно же было и им получить какое-нибудь нравственное удовлетворение. Так что, по «человечеству», я даже радуюсь этому промаху.
Н. Бельтов.
ГЛАВА ПЕРВАЯ. ФРАНЦУЗСКИЙ МАТЕРИАЛИЗМ XVIII ВЕКА.
«Если вы ныне, — говорит г. Михайловский, — встретите молодого человека… который даже с несколько излишней торопливостью заявит вам, что он «материалист», то это не значит, чтобы он был материалистом в общефилософском смысле, в каком у нас в старину были поклонники Бюхнера и Молешотта. Очень часто ваш собеседник ни малейше не интересуется ни метафизическою, ни научною стороною материализма и даже весьма смутное понятие о них имеет. Он хочет сказать, что он последователь теории экономического материализма, да и то в особенном, условном смысле…» [1]
Мы не знаем, с какого рода молодыми людьми встречался г. Михайловский. Но его слова могут дать повод думать, что учение представителей «экономического материализма» лишено всякой связи с материализмом «в обще-философском смысле». Верно ли это? В самом ли деле «экономический материализм» так узок и беден по содержанию, как это кажется г. Михайловскому?
Ответом послужит краткий очерк истории этого учения. Что такое «материализм в обще-философском смысле»? Материализм есть прямая противоположность идеализма. Идеализм стремится объяснить все явления природы, все свойства материи теми или иными свойствами духа. Материализм поступает, как раз наоборот. Он старается объяснить психические явления теми или другими свойствами материи, той или другой организацией человеческого или вообще животного тела. Все те философы, в глазах которых первичным фактором является материя, принадлежат к лагерю материалистов; все же те, которые считают таким фактором дух, — идеалисты.
Вот всё, что можно сказать о материализме вообще, о «материализме в обще-философском смысле», так как время возводило на его основном положении самые разнообразные надстройки, которые придавали материализму одной эпохи совершенно иной вид сравнительно с материализмом другой.
Материализм и идеализм исчерпывают важнейшие направления философской мысли. Правда, рядом с ними почти всегда существовали те или другие дуалистические системы, признававшие дух и материю за отдельные, самостоятельные субстанции. Дуализм никогда не мог ответить удовлетворительно на неизбежный вопрос о том, каким образом эти две отдельные субстанции, не имеющие между собою ничего общего, могут влиять одна на другую. Поэтому наиболее последовательные и наиболее глубокие мыслители всегда склонялись к монизму, т. е. к объяснению явлений с помощью какого-нибудь одного основного принципа (monos по-гречески значит единый). Всякий последовательный идеалист есть монист в такой же степени, как и всякий последовательный материалист. В этом отношении нет никакой разницы, например, между Берклеем и Гольбахом. Один был последовательным идеалистом, другой не менее последовательным материалистом, но и тот и другой одинаково были монистами, и тот и другой одинаково хорошо понимали несостоятельность дуалистического, до сих пор едва ли не наиболее распространённого, миросозерцания.
В первой половине нашего столетия в философии господствовал идеалистический монизм; во второй половине его в науке, — с которой тем временем совершенно слилась философия, — восторжествовал материалистический монизм, далеко, впрочем, не всегда последовательный и откровенный.
Нам нет надобности излагать здесь всю историю материализма. Для нашей цели достаточно будет рассмотреть его развитие, начиная со второй половины прошлого века. Да и здесь нам важно будет иметь в виду преимущественно одно, — правда, самое главное, — его направление, т. е. материализм Гольбаха, Гельвеция и их единомышленников.
Материалисты этого направления вели горячую полемику с официальными мыслителями того времени, которые, ссылаясь на едва ли хорошо понятого ими Декарта, утверждали, что у человека существуют известные прирождённые, т. е. являющиеся независимо от опыта, идеи. Оспаривая этот взгляд, французские материалисты, собственно говоря, только излагали учение Локка, который уже в конце XVII века доказывал, что врождённых идей не существует (no innate principles). Но, излагая его учение, французские материалисты придали ему более последовательный вид, ставя точки над такими i, которых Локк не хотел касаться в качестве благовоспитанного английского либерала. Французские материалисты были бесстрашными, последовательными до конца сенсуалистами, т. е. они рассматривали все психические функции человека как видоизменения ощущений. Бесполезно проверять здесь, насколько в том или другом случае доводы их удовлетворительны с точки зрения нынешней науки. Само собою понятно, что французские материалисты не знали многого из того, что известно теперь каждому школьнику: достаточно напомнить химические и физические взгляды Гольбаха, который был, однако, хорошо знаком с естествознанием своего времени. Но у французских материалистов была та неоспоримая и незаменимая заслуга, что они мыслили последовательно с точки зрения современной им науки, а это всё, чего можно и должно требовать от мыслителей. Неудивительно то, что наука нашего времени ушла дальше французских материалистов прошлого века; но важно то, что противники этих философов были отсталыми людьми уже по отношению к тогдашней науке. Правда, историки философии обыкновенно противопоставляют взглядам французских материалистов взгляд Канта, которого, разумеется, странно было бы упрекать в недостатке знаний. Но это противопоставление совсем неосновательно, и не трудно было бы показать, что и Кант и французские материалисты стояли, в сущности, на одной точке зрения [*1], но пользовались ею различно и потому приходили к различным выводам сообразно с различиями в свойствах тех общественных отношений, под влиянием которых они жили и мыслили. Мы знаем, что это мнение найдут парадоксальным люди, привыкшие верить на слово историкам философии. Мы не имеем возможности подтверждать его здесь обстоятельными доводами, но не отказываемся сделать это, если этого захотят наши противники.
Как бы то ни было, но всем известно, что французские материалисты рассматривали всю психическую деятельность человека как видоизменение ощущений (sensations transformées). Рассматривать психическую деятельность с этой точки зрения значит считать все представления, все понятия и чувства человека результатом воздействия на него окружающей среды. Французские материалисты так и смотрели на этот вопрос. Они беспрестанно, очень горячо и совершенно категорически заявляли, что человек, со всеми своими взглядами и чувствами, есть то, что делает из него окружающая его среда, т. е., во-первых, — природа, а во-вторых, — общество. «L'homme est tout éducation» (человек целиком зависит от воспитания), — твердит Гельвеций, понимая под словом воспитание всю совокупность общественного влияния. Этот взгляд на человека, как на плод окружающей среды, был главной теоретической основой новаторских требований французских материалистов. В самом деле, если человек зависит от окружающей его среды, если он обязан ей всеми свойствами своего характера, то он обязан ей, между прочим, и своими недостатками, следовательно, если вы хотите бороться с его недостатками, то вы должны надлежащим образом видоизменить окружающую его среду, и притом именно общественную среду, потому что природа не делает человека ни злым, ни добрым. Поставьте людей в разумные общественные отношения, т. е. в такие условия, при которых инстинкт самосохранения каждого из них перестанет толкать его на борьбу с остальными; согласите интерес отдельного человека с интересами всего общества, — и добродетель (vertu) явится сама собою, как сам собою падает на землю камень, лишённый подпоры. Добродетель надо не проповедывать, а подготовлять разумным устройством общественных отношений. С лёгкой руки консерваторов и реакционеров прошлого века мораль французских материалистов до сих пор считают эгоистическою моралью. Сами они гораздо вернее определяли, что она всецело переходит у них в политику.
Учение о том, что духовный мир человека представляет собою плод окружающей среды, нередко приводило французских материалистов к выводам, неожиданным для них самих. Так, например, они говорили иногда, что взгляды человека не имеют ровно никакого влияния на его поведение, и что, поэтому, распространение тех или других идей в обществе не может ни на волос изменить его дальнейшую судьбу. Ниже мы покажем, в чём заключалась ошибочность такого мнения, теперь же обратим внимание на другую сторону воззрений французских материалистов.
Если идеи всякого данного человека определяются окружающей его средой, то идеи человечества, в их историческом развитии, определяются развитием общественной среды, историей общественных отношений. Следовательно, если бы мы задумали нарисовать картину «прогресса человеческого разума» и если бы мы не ограничились при этом вопросом — «как?» (как именно совершалось историческое движение разума?), а поставили себе совершенно естественный вопрос — «почему?» (почему же совершалось оно именно так, а не иначе?), то мы должны были бы начать с истории среды, с истории развития общественных отношений. Центр тяжести исследования перенёсся бы, таким образом, по крайней мере на первых порах, в сторону исследования законов общественного развития. Французские материалисты вплотную подошли к этой задаче, но не сумели не только разрешить её, а даже правильно поставить.
Когда у них заходила речь об историческом развитии человечества, они забывали свой сенсуалистический взгляд на «человека» вообще и, подобно всем «просветителям» того времени, твердили, что мир (т. е. общественные отношения людей) управляется мнениями (c'est l'opinion qui gouverne le monde) [2]. В этом заключается коренное противоречие, которым страдал материализм XVIII века и которое, в рассуждениях его сторонников, распадалось на целый ряд второстепенных, производных противоречий, подобно тому как банковский билет разменивается на мелкую монету.
Положение. Человек, со всеми своими мнениями, есть плод среды и преимущественно общественной среды. Это неизбежный вывод из основного положения Локка: по innate principles, нет врождённых идей.
Противоположение. Среда, со всеми своими свойствами, есть плод мнений. Это — неизбежный вывод из основного положения исторической философии французских материалистов: c'est l'opinion qui gouverne le monde (мир управляется мнениями. — Ред.).
Из этого коренного противоречия вытекали, например, следующие производные противоречия.
Положение. Человек считает хорошими те общественные отношения, которые для него полезны; он считает дурными те отношения, которые для него вредны. Мнения людей определяются их интересами: «L'opinion chez un peuple est toujours déterminée par un intérêt dominant»,— говорит Сюар (мнение данного народа всегда определяется господствующим в его среде интересом) [3]. Это даже не вывод из учения Локка, это простое повторение его слов: «No innate practical principles… Virtue generally approved; not because innate, but because profitable… Good and Evil… are nothing but Pleasure or Pain, or that which occasions or procures Pleasure or Pain to us» (Нет врождённых нравственных идей… Добродетель одобряется людьми не потому, что она врождена им, а потому, что она им выгодна. Добро и зло… суть не что иное, как удовольствие или страдание, или то, что причиняет нам удовольствие или страдание) [4].
Противоположение. Данные отношения кажутся людям полезными или вредными в зависимости от общей системы мнений этих людей. По словам того же Сюара, всякий народ «ne veut, n'aime, n'approuve que ce qu'il croit être utile» (всякий народ любит, поддерживает и оправдывает лишь то, что считает полезным). Следовательно, в последнем счёте всё опять сводится к мнениям, которые управляют миром.
Положение. Очень ошибаются те, которые думают, что религиозная мораль, например, заповедь о любви к ближнему, хотя отчасти содействовала нравственному улучшению людей. Такого рода заповеди, как и вообще идеи, совершенно бессильны над людьми. Всё дело в общественной среде, в общественных отношениях [5].
Противоположение. Исторический опыт показывает нам, «que les opinions sacrées furent la source véritable des maux du genre humain» («религиозные мнения были истинным источником бедствий для человеческого рода». — Ред.), и это совершенно понятно, потому что если мнения вообще управляют миром, то ошибочные мнения управляют им, как кровожадные тираны.
Легко было бы удлинить список подобных противоречий французских материалистов, унаследованных от них многими современными нам «материалистами в общефилософском смысле». Но это было бы излишне. Приглядимся лучше к общему характеру этих противоречий.
Есть противоречия и противоречия. Когда г. В. В. противоречит себе на каждом шагу в своих «Судьбах капитализма» или в первом томе «Итогов экономического исследования России», то его логические грехи могут иметь значение разве лишь как «человеческий документ»: будущий историк русской литературы, указав эти противоречия, должен будет заняться чрезвычайно интересным в смысле общественной психологии вопросом о том, почему они, при всей своей несомненности и очевидности, оставались незаметны для многих и многих читателей г. В. В. В непосредственном смысле, противоречия этого писателя бесплодны, как известная смоковница. Есть другого рода противоречия. Столь же несомненные, как и противоречия г. В. В., они отличаются от этих последних тем, что не усыпляют человеческой мысли, не задерживают её развития, а толкают её дальше и толкают иногда так сильно, что по своим последствиям оказываются плодотворнее самых стройных теорий. О таких противоречиях можно сказать словами Гегеля: «Der Widerspruch ist das Fortleitende» (противоречие ведёт вперёд). Именно к их числу принадлежат противоречия французского материализма XVIII столетия.
Остановимся на коренном их противоречии: мнения людей определяются средою; среда определяется мнениями. О нём приходится сказать, как Кант говорил о своих «антиномиях»: положение столь же справедливо, как и противоположение. В самом деле, не подлежит никакому сомнению, что мнения людей определяются окружающей их общественной средой. Так же несомненно и то, что ни один народ не помирится с таким общественным порядком, который противоречит всем его взглядам: он восстанет против такого порядка, он перестроит его по-своему. Стало быть, правда и то, что мнения управляют миром. Но каким же образом два положения, верные сами по себе, могут противоречить друг другу? Дело объясняется очень просто. Они противоречат друг другу лишь потому, что мы рассматриваем их с неправильной точки зрения: с этой точки зрения кажется, — и непременно должно казаться, — что если верно положение, то ошибочно противоположение, и наоборот. Но раз вы найдёте правильную точку зрения, противоречие исчезнет, и каждое из смущавших вас положений примет новый вид: окажется, что оно дополняет, точнее, обусловливает собою другое положение, а вовсе не исключает его; что если бы неверно было это положение, то неверно было бы и другое положение, казавшееся вам прежде его антагонистом. Как же найти такую правильную точку зрения?
Возьмём пример. Часто говорили, особенно в XVIII веке, что государственное устройство всякого данного народа обусловливается нравами этого народа. И это совершенно справедливо. Когда исчезли старые республиканские нравы римлян, республика уступила место монархии. Но, с другой стороны, не менее часто утверждали, что нравы данного народа обусловливаются его государственным устройством. Это также не подлежит никакому сомнению. В самом деле, откуда у римлян, например, времён Гелиогабала взялись бы республиканские нравы? Не ясно ли до очевидности, что нравы римлян времён империи должны были представлять собою нечто противоположное старым республиканским нравам? А если ясно, то мы приходим к тому общему выводу, что государственное устройство обусловливается нравами, нравы же — государственным устройством. Но ведь это противоречивый вывод. Вероятно, мы пришли к нему вследствие ошибочности того или другого из наших положений. Какого же именно? Ломайте себе голову, сколько хотите, вы не откроете неправильности ни в том, ни в другом; они оба безупречны, так как действительно нравы каждого данного народа влияют на его государственное устройство и в этом смысле являются его причиной, а с другой стороны, они обусловливаются государственным устройством и в этом смысле оказываются его следствием. Где же выход? Обыкновенно в такого рода вопросах люди довольствуются открытием взаимодействия: нравы влияют на конституцию, конституция на нравы, — всё становится ясно, как божий день, а люди, не удовлетворяющиеся подобной ясностью, обнаруживают достойную всякого порицания склонность к односторонности. Так рассуждает у нас в настоящее время почти вся наша интеллигенция. Она смотрит на общественную жизнь с точки зрения взаимодействия: каждая сторона жизни влияет на все остальные и, в свою очередь, испытывает влияние всех остальных. Только такой взгляд и достоин мыслящего «социолога», а кто, подобно марксистам, допытывается каких-то более глубоких причин общественного развития, тот просто не видит, до какой степени сложна общественная жизнь. Французские просветители тоже склонялись к этой точке зрения, когда ощущали потребность привести в порядок свои взгляды на общественную жизнь, разрешить одолевавшие их противоречия. Самые систематические умы между ними (мы не говорим здесь о Руссо, у которого вообще мало общего с просветителями) не шли дальше. Так, например, такой точки зрения взаимодействия держится Монтескье в своих знаменитых сочинениях: «Grandeur et Décadence des Romains» и «De l'Esprit des lois» [6] («Величие и упадок римлян» и «Дух законов». — Ред.). И это, конечно, справедливая точка зрения. Взаимодействие бесспорно существует между всеми сторонами общественной жизни. К сожалению, эта справедливая точка зрения объясняет очень и очень немногое по той простой причине, что она не даёт никаких указаний насчёт происхождения взаимодействующих сил. Если государственное устройство само предполагает те нравы, на которые оно влияет, то, очевидно, что не ему обязаны эти нравы своим первым появлением. То же надо сказать и о нравах; если они уже предполагают то государственное устройство, на которое они влияют, то ясно, что не они его создали. Чтобы разделаться с этой путаницей, мы должны найти тот исторический фактор, который произвёл и нравы данного народа и его государственное устройство, а тем создал и самую возможность их взаимодействия. Бели мы найдём такой фактор, мы откроем искомую правильную точку зрения, и тогда мы без всякого труда разрешим смущающее нас противоречие.
В применении к коренному противоречию французского материализма это означает вот что: очень ошибались французские материалисты, когда, противореча своему обычному взгляду на историю, они говорили, что идеи не значат ничего, так как среда значит всё. Не менее ошибочен и этот обычный взгляд их на историю (c'est l'opinion qui gouverne le monde) (мир управляется мнениями. — Ред.), объявляющий мнения главной, основной причиной существования всякой данной общественной среды. Между мнениями и средой существует несомненное взаимодействие. Но научное исследование не может остановиться на признании этого взаимодействия, так как взаимодействие далеко не объясняет нам общественных явлений. Чтобы понять историю человечества, т. е. в данном случае историю его мнений, с одной стороны, и историю тех общественных отношений, через которые оно прошло в своём развитии, с другой, — надо возвыситься над точкой зрения взаимодействия, надо открыть, если это возможно, тот фактор, который определяет собою и развитие общественной среды, и развитие мнений. Задача общественной науки XIX века заключалась именно в открытии этого фактора.
Мир управляется мнениями. Но ведь мнения ие остаются неизменными. Чем обусловливаются их изменения? «Распространением просвещения», — отвечал ещё в XVII веке Ламот-ле-Вайе. Это самое отвлечённое и самое поверхностное выражение мысли о господстве мнений над миром. Просветители XVIII века крепко за него держались, дополняя его иногда меланхолическими рассуждениями о том, что судьба просвещения, к сожалению, вообще мало надёжна. Но у наиболее талантливых из них уже заметно сознание неудовлетворительности такого взгляда. Гельвеций замечает, что развитие знаний подчиняется известным законам и что, следовательно, существуют какие-то скрытые, неизвестные причины, от которых оно зависит. Он делает в высшей степени интересную, до сих пор неоценённую по достоинству попытку объяснить общественное и умственное развитие человечества материальными его нуждами. Эта попытка окончилась, да по многим причинам и не могла не окончиться, неудачей. Но она осталась как бы завещанием для тех мыслителей следующего века, которые захотели бы продолжить дело французских материалистов.
|
