Вместо предисловия Ученый и гражданин
Скачать 0.82 Mb.
|
Пишется «великая книга нашего народа»...Размышления о творческом пути Лины КостенкоКогда-то большой знаток и «охранитель» украинской истории Владимир Антонович, отвечая на упреки в адрес Шевченко в определенных фактических неточностях, должен был специально остановиться на том, что цель и характер работы поэта принципиально отличаются от цели и характера работы историка-исследователя. «Поэт воспроизводит живой и цельный образ эпохи, оживляет и выводит перед взором читателя отдельные лица, целые поколения; в творчестве его воскресают эпохи и народы с их телом и душой, с их чувствами и помышлениями. Словом, для художника безразлична фактическая точность подробностей, лишь бы они были возможны на фоне изображаемой им эпохи. Применяя все сказанное к литературной деятельности Шевченко, к историческим произведениям его, необходимо выделить в них великое художественное воспроизведение изображаемых эпох, характер которых всегда верно угадан поэтом (...) Ввиду того не имеют значения многочисленные фактические ошибки и неточности в подробностях». (В.Антонович. Произведения Шевченка, содержание которых составляют исторические события // В.Б.Антонович. «Моя сповідь». Вибрані історичні і публіцистичні твори. К., 1995. С. 192-193). Это справедливое разъяснение стоит помнить, читая поэтические произведения Лины Костенко. Лина Костенко берет из истории не преходящее, а вечное. Отсюда, в частности, и высокая цена каждого слова; поэтический язык неоднократно сгущается в афоризмы достоинства мудрости, присущей немногим, а не просто остроумия, доступного всякому живому уму. Вообще язык романа (как и другие его компоненты) мог бы стать предметом специального исследования. Он простой и изящный одновременно, богатый и строгий. Но главное – «соборный»: с государственным тактом сочетает общелитературную нормативную основу и диалектные краски и новообразования, привлекает и активизирует формы староукраинского книжного и канцелярского языка (для стилевых эффектов торжественности или иронии). И щедро черпает из народно-разговорной образности: до сих пор это последнее в такой степени не было доступно поэзии, разве что прозе. А как органично исторически-документальный текст переходит в речитатив и в пластику стихотворения! Какая естественность смены ритмов (когда-то впервые представленная Шевченко), которые «ломаются», взрываются, «пропадают» и перебиваются, как пульс взволнованного сердца. В литературах мира не так уж много есть эпических произведений, сюжетом которых была бы не победа, а поражение героя или нации. У нас, кажется, только «Слово о полку Игореве». А теперь – исторический роман Лины Костенко «Берестечко». Несчастливый для Хмельницкого и казаков, проигранный бой под Берестечком, так неожиданно прервал ряд блестящих побед, горько отозвался в сознании современников и потомков; фактический рисунок трагедии воспроизведен во многих исторических описаниях. Но и в памяти народа, и в трудах авторитетных исследователей Берестечко появлялось как эпизод – хотя и жуткий, но не определяющий во всем ходе борьбы. Так оно и было, если смотреть из пункта последующего подъема народной борьбы, из пункта последующих побед. Иначе посмотрела на Берестечко Лина Костенко. У нее Берестечко – обобщенный образ национального исторического поражения («поразка – це поразка. Вона нас істребля»), проектируемый и на прошлые, и на будущие времена. С постижением его причин, последствий, уроков. Но также и неизбежности преодоления поражения – в измерениях политической реальности и ментальности народа («тавро поразки маєм на чолі»). И сам проигранный бой, и последующий реванш остаются вне пределов романа, они словно вынесены за скобки. Мы видим и слышим самого Хмельницкого – тогда, когда он вырвался из плена изменника-хана, которого бросился было догонять, и оказался в отчаянном положении, наедине со своими тяжелыми думами. Николай Костомаров ограничился здесь одной фразой: «Хмельницкий по своём освобождении поехал прямо в Украину и, прибывши в местечко Паволочь, три дня и три ночи пил без просыпу». Некоторые историки вообще обходят эту «релаксацию» и сразу же переходят к тому, как к гетману сходились со всей Украины те, кто хотел продолжать борьбу. У Лины Костенко это не три дня, а вечность. Психологическая вечность. (Как дни перед казнью в «Марусі Чурай».) Для гетмана, который переживает и всю свою жизнь, и судьбу Украины, которому все представилось в ином, чем до сих пор, измерении («Чого не бачив досі я очима, // побачив раптом саднами душі».). В тяжелом самобичевании переживает он всю целостность трагедии – в связи с объективными обстоятельствами и перипетиями собственной жизни (вечный украинский вопрос к самим себе: «Усе було за нас. Чому ж проиграли ми?»). И хоть он склонен видеть непосредственную причину поражения в собственных ошибках и слабостях («Хіба ж я геттман? Всипище глупот: // Так дався оморочити оманам…» – это о доверии к Ислам-Гирею и попытке догнать и вернуть бежавшего хана, из-за чего попал к нему в плен, а армия осталась без гетмана), и в подавленности (из-за измены Хелены), – но постепенно в его размышлениях, самоупреках и бреду вырисовывается более широкая картина положения Украины – растерзанной хищными соседями («А звідусіль – то хижі кігті лева, // то дзьоб зоключений орла»; «Не пощастило нашому народу. // Дав Бог сусідів, ласих до нашесть. // Забрали все – і землю, і свободу. // Тепер забрати хочуть вже і честь»); не склонной к порядку и единодушию, урожайной на распри и раздоры («Всі хочуть булави, всі борються за власть. // Та й буде булава, як макова голівка. Отак поторохтять, і знову хтось продасть. Не той, так той. Там зрада, там злодійство. Там вигнали Сомка, обрали слимака. Там наливайківці побились з лободівцями. // Там ті о тих зламали держака»...); не обеспеченной высоким самоизображением в Слове мировой степени («Чому у нас нема Горація?» А впрочем: «…чи справді ми німі для світу, // чи, може, трохи світ недочува?»). Понятное дело: Богдан Хмельницкий в романе «Берестечко» – это не очень исторический Богдан Хмельницкий во всей истинности его конкретного поведения и образа мышления. Это – обобщенный поэтический образ крупного национального деятеля в час поражения, и само это поражение перерастает свои конкретные очертания, резонируя со всей национальной судьбой. Внутренний монолог Богдана Хмельницкого (каковым и является роман) вобрал в себя все мучительные переживания этой национальной судьбы самой поэтессой; отсюда широкое «проблемное поле», большая интеллектуальная и чувственная выразительность и насыщенность этого монолога, разброс полюсов его настроения. Отсюда и значительность каждой строки, каждого слова, и страстность исповеди, которая делает ее непререкаемой; но плотность поэтического языка, который и сам становится творческим началом, продуцируя едва ли не сплошную афористичность и вызывая из лексического небытия небывалые словоформы, сокровища народного языка. Богдан Хмельницкий, каким мы его видим в «Берестечке» Лины Костенко, мыслями и чувствами несравненно богаче, чем в трудах историков, которые зависят от фактического материала и могут оперировать лишь документально зафиксированными действиями, поступками и высказываниями. Но сила поэтической интуиции и воображения такова, что именно этот Богдан Хмельницкий кажется истинным. У него и полнота виденья Украины, и глубина самоотождествления с ней, которая только и присуща национальному гению. Бесполезное дело искать здесь какие-то фактические несоответствия (хотя в целом Лина Костенко стремится придерживаться исторических фактов, но они ей говорят больше, чем документалисту), сомневаться, мог ли Богдан Хмельницкий подумать или сказать именно так. Только великий поэт мог услышать плач Ярославны и «золоте слово, зі слізьми змішане» и превратить боль и позор поражения в страстный клич к объединению и сопротивлению смертельной опасности. В «Берестечке» Богдан Хмельницкий переживает судьбу Украины так, как это соответствует человеку его нрава и деятелю его формата, – но одновременно и так, что его переживания и мысли созвучны нам, за чьими плечами и XVII-й, и XVIII-й, и XIX-й, и XX-й века. (А в картинах разрушенной Украины чувствуется и чернобыльский опыт самой Лины Костенко). Здесь и геополитическая ловушка, из которой непросто найти выход; и распятость между Западом и Востоком; и историческая запоздалость национального самоутверждения, но в то же время и его неизбежность; и позор национального предательства и переметничества; и драматичный диапазон осознания себя – от критики национальных недостатков до утверждения национальных достоинств. Хмельницкий беспощадно судит себя, однако, все время незаметно переходит и к самозащите, прямой или скрытой полемике с современниками и потомками, с их оценками его личности... С большой силой звучит в «Берестечке» неизменная мысль Лины Костенко о том, что Украина должна была утвердить себя не только в деле, но и в Слове мирового уровня («Бо лиш народи, явлені у Слові, // достойно можуть жити на землі»; «Вмирати вмієм, по степах гасати, // але себе не вмієм написати»). Здесь говорит Богдан Хмельницкий, но это голос самой поэтессы. Один из главных мотивов «Берестечка» – необходимость Шевченко. Однако Шевченко – это и определенная альтернатива Богдану Хмельницкому. Когда некая колдунья-«ведьма», неизменная спутница гетмана в его скитаниях, вызывает дух казака Небабы, и тот предвещает приход Шевченко, который вносит диссонанс, хотя и без ударения, в виденье будущих побед Богдана Хмельницкого, которые закончатся подданством Москве… «Коли ж віднімуть у людей і мову, коли в сибірах закатруплять їх, душа Богдана в розпачі німому нестиме неспокутуваний гріх. .............. На землю прийде гетьман слова, Богдана п’яним назове». Однако этот мотив не находит развития; зато ближе к финалу романа усиливается решительность Богдана начать все заново: «Мене не можуть люди не почути – // душа в мене розгойдана як дзвін!» Но, собственно, это Украина «розгойдана», и Богдан откликается на ее призыв. Роман заканчивается знаменательным мотто: «Не допускай такої мислі, що Бог покаже нам неласку. Життя людського строки стислі. Немає часу на поразку». Эти слова годятся стать девизом и человека, и народа. Исторические сюжеты Лины Костенко почти всегда содержат в себе если не очевидный, то скрытый полемический заряд. Не из-за любви к полемике как таковой, конечно же, а из-за необходимости что-то дополнить к «известному», договорить неакцентированное, иногда вообще остро отрицать, в конечном итоге – подать своё поэтическое переживание исторического факта, которое всегда «больше» самого факта. В некоторых случаях всё произведение может иметь полемичное измерение. Таковой является поэма-баллада «Скіфська Одіссея». Уже говорилось (Майкл Найдан, Владимир Панченко) о том, что поэма является своего рода альтернативой «Скифам» Александра Блока, одного из любимых поэтов Лины Костенко, – его виденью мессианства России, которая якобы несет обновлённый заряд революционной для кочевника энергии нового «скифства», которая разрушит фальшивую культуру буржуазной Европы. Зато у Лины Костенко не политизированный миф условно скифского всеразрушающего наводнения, а эпическая картина Скифии как земли наших предков или предшественников – в том смысле, что на этой земле появилась и украинская жизнь, поэтому и скифы не могут быть безотносительны к нему. Более широкий масштаб полемичности «Скіфської Одіссеї» – уже не только относительно «Скифов» Блока – и заключается в сдержанно-захваченной и удивительно-щедрой на обстоятельства и подробности и их переживания поэтическому виденью Скифии – на основании хоть и скупых, но красноречивых (хотя бы своей интригой) исторических упоминаний. В русской поэзии поэты Серебряного века представлены замечательными поэзиями В.Брюсова, М.Цветаевой, А.Блока. Однако нельзя не заметить, что мир Скифии у этих поэтов весьма условен. Собственно, каждый из них одевал в приблизительно «скифские» краски собственные страсти и иллюзии, – что для поэзии вещь правомерная. У Блока это – ностальгия мирового катаклизма, его, катаклизма, грандиозная историософская романтизация. У Брюсова – монументальная романтизация интеллектуальна. Для Цветаевой Скифия – поэтическая тайна, играющая ярыми красками бытия. А вообще здесь отразилась сложность и неидентичность восприятия русской революции, что и вызвало поэтические мистерии кочевого Востока. Немного органичнее ощущение скифского мира – в прозе и статьях Сергея Есенина. В украинской поэзии начала прошлого века скифская тема по различным причинам не получила заметного развития. Зато буквально взорвалась во второй половине века. Можно назвать стихотворения Н.Винграновского, Ирины Жиленко, И.Драча, С.Тельнюка, Д.Павлычко, Б.Олийныка, Р.Лубкивского, П.Засенко. Яркий вклад в украинскую поэтическую скифиану сделал Л.Череватенко, но, конечно, в первую очередь вспоминается имя Бориса Мозолевского – археолога, которому повезло найти славную «Золотую пектораль», поэта, который вдохновенно «вживался» в реальный мир Скифии. Лина Костенко словно завершила эту тенденцию украинской поэзии к постижению мира Скифии как самодостаточного и самоценного, защитив его от интелектуализованных геополитических спекуляций и агрессивной субъективной мифологизации. Определение «поэма-баллада» указывает на отличие «Скіфської Одіссеї» от других стихотворных исторических произведений Лины Костенко. Это неожиданно «лёгкое», спокойное, последовательно ведомое сказание о путешествии такого себе условного грека-купца в глубину Скифии, по Днепру. Собственно, оно и не совсем условно, имеет какой-то предполагаемый прототип: толчком к работе поэтического воображения стала заметка в УРЕ о найденных в заводи реки Супой, левой притоки Днепра, остатки лодки, скелета человека и античных бронзовых сосудов, – что свидетельствует о торговых путях причерноморских греков. Лина Костенко и «прослеживает» одно из таких путешествий. Её «грек» ищет купеческого счастья в землях, которых уже и достигали его конкуренты-земляки, но ему самому ещё не известных. Поэтому ему немного страшновато, более интересно, а ещё более привлекательно в расчёте на возможный торг. Лирический компонент поэмы выражен «мягко» – попутные (но неизбегаемые) комментарии к вероятно увиденному и почувствованному «греком», что будто бы ориентируют и понемногу образумливают этого неординарного путешествующего, словно доращивая купца к мироведу. Комментарии эти проницательны и утеплены юмором – общей «массой» которого «Скіфська Одіссея» выделяется среди всех произведений Лины Костенко. Юмор, с элементами бурлеска, однако, переходит в иронию, а то и сарказм, когда говорится уже не о наивном «греке» и его скифском первоопыте, а о стереотипах популярной скифологии. В частности, язвительными репликами сопровождает Лина Костенко всевозможные произвольные предположения об этнической природе скифов и их причастности или непричастности к историческому генезису украинцев: «Які б тут не були стовпотворіння, хто б звідки не накочував сюди, а люд був корінний тут, бо коріння в такому ґрунті глибоко сидить. Які тут не прокочувались орди! Яка пройшла на землях цих біда! Мечем і кров’ю писані кросворди ніхто уже повік не розгада. Немає дат, немає фактів голих усе дійшло у вимірах легенд. Але в курганах скіфських – не монголи. На пекторалі – теж не Орієнт. Повірить можна в будь-яку легенду. Теорій напридумувать на трьох. Не можна брати істину в оренду і сіяти на ній чортополох». Широкий спектр юмористических и иронических интонаций, как также интонаций снисходительно-серьёзных и притворно-серьёзных, незаметно переходящих в добродушный и покоряющий лиризм, даёт возможность совмещать в свободно текущем сказании и бытовые реалии, и наблюдения путешественника, и колоритные картины природы, и попутные экскурсы в географию и историю, и остроумный обзор научной и псевдонаучной скифианы. В сумме своей, всё это и составляет современное культурное переживание Скифии, солидарное с исторической памятью и свободное от идеологических экзальтаций. Совсем другого рода полемичность – в «Думі про трьох братів неазовських». Произведение прямо адресует к известной народной думе, в которой картина побега трёх братьев из бусурманской неволи становится и, своего рода, «социопсихологическим» анализом отступничества, – в этом случае, скажем так, локального: двое братьев бросают в беде третьего при невозможности спастись всем. В думе как-будто и нет прямой этической оценки поведения каждого из братьев, однако их мотивы в ситуации выбора между неправедным спасением и праведной жертвой очерчивают «пространство колебаний» и отзываются глубокой травмой национального характера – собственно, одного из типов этого характера: в лице старшего брата. В драматической поэме Лины Костенко феномен отступничества-предательства появляется уже в масштабах национальной трагедии и истории (вспоминаются слова Франко: «І чом у нас відступників так много, // І чом для них відступство не страшне?»). Конкретный исторический эпизод выдачи казаками полякам своего гетмана Павла Павлюка, вожака противопольского восстания, обрастает упоминаниями о других случаях, когда мятежные казаки, потерпев поражение, отдавали в руки врага руководителей, в надежде на прощение (Леся Украинка: «Народ наш (…) катам своїх поводарів віддав»). Национальная трагедия, заложенная в национальном характере? Но украинская история даёт и противоположные примеры. ...Везут на казнь преданного своими же казаками гетмана Павлюка и его побратима старого Томиленко. А с ними – молодой казак Сахно Черняк. Он сам -один ринулся было на выручку гетману, когда стражу захватили сонной. Теперь и его везут. Но он имеет возможность убежать – он не такой важный пленник, его не так охраняют. Старшие побратимы склоняют его к побегу, убеждают, умоляют. Но он упрям в своей решительности разделить с ними их судьбу. Когда по пути (а этот длинный путь – словно ритуал прощания Украины со своими сыновьями, хоть, в то же время, встречные люди по-разному отзываются на моральный «запрос» их судьбы), – когда по пути обречённые на казнь слышат пение кобзаря – думу о трёх братьях азовских, – Сахно Черняк не верит, что можно так оставить на произвол судьбы младшего брата; дума кобзаря дума налагается на его болезненный разговор с самим собой и еще больше укрепляет его решительность. Он словно хочет бросить вызов плохой славе предательства, подтвердить возможность и естественность другого выбора: «Я їду з вами не по честь і славу, // Я їду з вами, бо мені так легше». Слова думы: «А слава не вмре, не поляже // Однині й довіку», – вызывают у него удивление и сопротивление: «Але яка ж це слава, як вони // В такій біді од брата одступились?». И старый Томиленко должен предположить: «Либонь, це слава з іншої десь думи // до цих братів азовских заблудилась». Драматическая поэма Лины Костенко и является ответом на ту потребность «братів неазовських» всех украинских поколений в другой думе. Верность для неё – большая реальность, чем измена. Многогранно и глубоко «вибудовує себе» в лирике, поэмах и стихотворных романах Лины Костенко тема искусства, места художника в жизни, в обществе. Здесь и собственные обнаженные боли и переживания, и самовыражения через великие творческие биографии, и прозрачные в своей глубине притчи, и философское осмысление сути и назначение искусства, служение красоте. Это видим, в частности, в драматичной поэме «Сніг у Флоренції». Какой-то импульс поэтическому воображению автора, по предположению М.Гольберга, могло дать короткое упоминание в «Жизнеописаниях самых славных живописцев, скульпторов и зодчих» Джорджо Вазари о том, что когда во Флоренции, как ни странно, выпал снег, Пьетро Медичи заказал великому Микельанджело слепить из него статую. В драматической поэме Лины Костенко к этой работе приобщается его ученик Джованфранческо Рустичи. Так очерчивается метафорика преходящего и непреходящего, настоящего и суетного в искусстве. В глухом закоулке монастырского сада (во французском городе Тур) на скамье дремлет загадочный для монахов Старый. Двое монахов (у Лины Костенко и в украинском языке они – монахи – это слово, мол, более соответствует их образу: «оно толстое и веселее») – играют в шахматы, кроясь от «братьев» – игра же осуждена как языческая или дьявольская. Впрочем, внимание их сосредоточено не так на игре, как на сопроводительной болтовне с намеками на события в стране и на обсуждение возможных опасностей для себя: не увидят ли их, не услышат ли, и что из этого может выйти: «Куди не глянеш – все якийсь запрет». В этой реплике – квинтэссенция самочувствия человека в обществе духовной неволи. Атмосферу страха усиливает шаловливое вмешательство в игру чертика, но его видит только пугливый монах, второй, скептический, объясняет: «Я не боюсь, то я його не бачу А ти тремтиш, то він тебе й скубе». И опять: «Ти так боїшся, що він мусить буть». В нескольких афористических репликах – что так характерно для стилистики Лины Костенко – имеем психологическую формулу определенного общественного аффекта: здесь – формулу психологии страха, механизма его самоподдержания. И, по-видимому, речь не только о монахах. Как и тогда, когда они избегают соблазна слова, так как «магнітом слова, сказаного всує, // усяку нечисть можна притягти». Но слово же имеет и другую, нетабуированную жизнь, соответствующую своей летучей природе, – и вот слышатся таинственные «далекі зітхання» – это «Мадонна Саду // балакає з Мадонною Ріки». Поэтическая ирреальность этой коротенькой интродукции готовит к часовой стереофонии, которая будет разворачиваться в следующих действиях, когда Старому явится Флорентиец. Они не узнают друг друга, хотя Флорентиец – это молодой Рустичи, а Старый – это тот, кем он стал. И дальше идёт страстное и болезненное сведение счетов между молодостью и старостью – на широком поле извечных утрат и неминуемо изменяемого осмысления жизни и судьбы художника в его отношениях с обществом. Какая молодость не испугалась бы, увидев свою старость, и признала её своей, заслуженной? Сначала Флорентиец не видит вины за собой и пренебрежительно судит Старого в его упадке, отказывается видеть в нём себя, свою старость. Будто бы Старый преступно присвоил и исказил его существо. Но постепенно Старый разворачивает свой контрсчёт: старость экзаменует молодость на те добродетели, которыми та сама себя наделила, – и Флорентиец должен каждый раз высматривать в себе самом то, что в конечном итоге привело его из родной Италии в обольстительную Францию, где его талант окончательно погас: «Гіркий фінал приборканого хисту». Когда-то он, Джованфранческо Рустичи, стоял рядом с Микеланджело, но, в отличие от него, не имел того огня гения, который давал отвагу говорить с тиранами и заказчиками языком неугомонного достоинства. Он не боролся за себя на родине, а убежал из неё в пустой надежде на лучшую судьбу. Поняв загубленность таланта и жизни, Старый, проникнутый острой ностальгией, рвется вернуться в родную Флоренцию – в потерянную молодость. И спрашивается: «(руками розводячи повітря, як сліпий) Скажи мені, в який тут бік Флоренція?» «Уже у бік безвиході», – отвечает Флорентиец и приглашает: «Ходім». Много означает это приглашение: они оба уже один – тот, кто перевёл свой талант и потерял себя. А затем в опустевшем монастырском саду опять появляются знакомые нам монахи, чтобы доигрывать свою игру. Удивляются, откуда появилась мраморная статуя прекрасной девушки. Это материализованное видение Старого – Мариема, идеал, который он воссоздал когда-то в мраморе, который загубил и который стал неприкаянным духом его таланта. Слышится далекий голос: «(як антична флейта загубленим у просторі відлунням) Де ти подівся, Рустичі, Джованні? Джованфранческо Рустичі, де ти?!» Его нет. Он пошел в сторону безысходности. Тему самостояния художника при самых благоприятных обстоятельствах, тему творческой самодостаточности гения Лина Костенко раскрывает с таким постижением, что чуть ли не каждая поэтическая строка звучит как афоризм философской меры и универсального разумения. И когда Старый печалится: «ЯК важко бути в наші дні митцем!», – вспоминается другая славная максима поэтессы: «Ще не було епохи для поетів, але були поеты для епох». И самая большая опасность не в обстоятельствах, а в нас самих: «Хто може врятувати нас від нас?» Этот вопрос уже превыше искусства, универсального веса… Для Лины Костенко в высшей степени характерен выход через тему искусства в тему народа, его бытия в мире. Это последнее на широком и тонко интерпретированном историко-культурном материале рассматривает Лина Костенко в своей лекции «Гуманитарная аура нации, или Дефект главного зеркала», прочитанной в Киево-Могилянской академии в 1999 году. Здесь имеем теоретический аспект той проблемы, которая постоянно возникает в её поэзии: проблемы неприсутствия или неадекватного присутствия образа Украины в жизни мира, а собственно, и в сознании самого украинского общества – не только из-за неовладения информативной сферы, а и из-за ненаполнености писаного слова степенью великого и сущностного. Этот мотив с большой силой звучит и в «Марусі Чурай», и в «Берестечку», и в «Скіфській Одіссеї», и во многих лирических медитациях. Конечно, в нём – и условное полемическое преувеличение, и безусловная претензия к себе, приказ себе, моральный императив. И та «Велика книга нашого народу», об отсутствии которой с горечью говорит мудрый путешествующий дьяк – спутник Маруси Чурай, в действительности писалась и пишется. И нетленные страницы в эту книгу исторического и духовного бытия народа вписывает Лина Костенко. Так как: «Душа тысячоліть шукає себе в Слові». Источник. Иван Дзюба. Предисловие к книге Л. Костенко «Берестечко».К., «Либідь», 2010 г. Авторитетное мнение о юбиляре |
Похожие:
 | Вместо предисловия Способствуйте повышению самооценки ребенка, чаще хвалите его, но так, чтобы он знал за что | | Учебно-методическое пособие вместо предисловия Над созданием методического пособия принимали участие: Васильев В. В., Рослякова, Г. Н., Кумицкая Т. М., Смольянинова Н. М |
| Оглавление От семьи Никитиных вместо предисловия к шестому изданию... Обж и музыки, оснащены ноутбуками, мультимедийными проектороми и экранами на треноге | | Вместо предисловия Глава Завоевание внутреннего рая Методические указания предназначены для студентов, при разработке ими раздела "Безопасность жизнедеятельности" (часть 1 Охрана труда)... |
| Вместо предисловия Целью дисциплины является ознакомление студентов с эволюцией структур, институтов и механизмов государственной власти России и с... |  | Вместо предисловия подарите мне холст, научите меня рисовать Цель работы: практическое знакомство со стандартными методами определения качества вина: органолептическая оценка качества вина... |
| Ней распространиться, заранее прося извинения у благосклонного читателя,... Израиле. Сейчас, спустя двадцать лет, когда пишутся эти строки, правительство озабочено тревожно нарастающей утечкой мозгов, которая... | | Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах... Урок обществознания в 6 классе. Тема: Гражданин Отечества достойный сын. Гражданин и коррупция |
| Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах... Методы научного познания» вместо 4-х часов целесообразно использовать 2 часа, а освободившиеся часы распределить в последующих блоках,... | | Конкурс социальных проектов «Гражданин Воронежского края гражданин России» Руководитель пректа, ответственная за связи с социальными партнерами, ответственная за презентацию |
| Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах... В неформальной повседневной речи «фразовики» вытеснили традиционные глаголы, например, ‘to take apart’ вместо ‘to separate’ или ‘to... | | Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах... Шведский ученый Карл Линней рассматривал вид в качестве основной систематической единицы. Французский учёный Жан Батист Ламарк вообще... |
| Конкурсное сочинение на тему: «Я гражданин» У каждого человека на планете есть страна, которую он считает своей Родиной. Для меня таким местом является великая Россия. Я горжусь... | | «Конституция рф: права и обязанности граждан» Для начала попробуем разобраться, что же обозначает слово «гражданин». Толковый словарь Ожегова трактует данное понятие следующим... |
| Сценарий районного конкурса «Я гражданин, и этим все сказано» Вед: Добрый день уважаемые гости и участники конкурса «Я гражданин, и этим все сказано» | | Урок по теме: «Великий русский учёный Дмитрий Иванович Менделеев и его учение о периодичности» А презентация учителя к уроку «Великий русский учёный Д. И. Менделеев и его учение о периодичности» |
