Исповедь «ревизиониста из Прибалтики»
Скачать 1.94 Mb.
|
| человечество должно сделать все, чтобы не погибнуть вместе с планетой, которая его породила, и что главная задача людей – обеспечить продолжение рода человеческого во что бы то ни стало. А все эти войны, в том числе и классовые, смехотворны перед той грандиозной задачей, которую предстоит решить Человечеству. Всех людей планеты должна объединить одна общая цель – выживание во Вселенной. Эта мысль сопровождала меня всю жизнь, и я с ее высоты оценивал поступки и деятельность людей. Завершая это вступление, следует отметить еще две узловых точки, которые предшествовали выбору специальности и вуза, который являлся четвертой поворотной точкой в моей жизни. Второй узловой точкой была, вне всякого сомнения, благополучная эвакуация нашей семьи из Риги летом 1941года, где в предвоенный период располагалась воинская часть отца. Если бы оказались в оккупированной Латвии, то маму с детьми, как жену офицера Советской Армии, непременно упрятали бы в концлагерь, где шансы на выживание были минимальные. Как я уже выше упомянул, мама с двумя малолетками, сестрой Лайне и матерью Хелене были эвакуированы в Чувашию. Отец два года не знал, живы мы или нет, и где находимся. В конце концов, благодаря его настойчивости и счастливому стечению обстоятельств, ему удалось узнать наш адрес и связь между нами была восстановлена. Он стал посылать письма и денежные переводы. А в середине войны, кажется, летом 1943 года отец на несколько дней приехал к нам, получив краткосрочный отпуск. Думаю, что мы спаслись от голодной смерти в суровые зимние месяцы благодаря помощи отца, хотя мама и Лайне работали. Как-никак они должны были содержать трех иждивенцев. Летом же и осенью мы не голодали. Выручал огород. Кроме того, вокруг была масса подножного корма: крапива, щавель, орехи, грибы, ягоды, зерно и горох, который мы подбирали на полях после жатвы. Таким образом, третьей поворотной точкой в своей жизни я считаю то, что отцу в хаосе войны удалось нас найти. Осенью 1944 года после освобождения Таллинна наша семья воссоединилась. А ведь все могло сложиться иначе. Если бы отец нас не нашел и мы остались бы жить в Чувашии, то я вряд ли поступил бы в университет. Стал бы, к примеру, рабочим совхоза, а, возможно, получив среднее образование, работал бы служащим в какой-нибудь конторе. Рассуждая об узловых, поворотных точках жизненного пути человека, повторяю, волей-неволей приходишь к выводу о том, что Господин Случай играет в так называемой Судьбе человека решающую роль. Например, если бы я не оказался весной 1954 года в больнице, то наверняка не прочитал бы в школьные годы «Капитал» и никогда не стал бы экономистом, точнее, политэкономом. И если бы на следующий год в конце сочинения по литературе о творчестве молодого М.Горького на выпускном экзамене в школе не написал в сердцах по латыни «DIXI” (в вольном переводе это означает следующее: «Я высказался и тем самым спас свою душу»), то получил бы по этому предмету не четверку, а пятерку, поскольку ни по содержанию, ни по грамматике у экзаменаторов ко мне претензий не было, и стал бы обладателем не серебряной, а золотой медали. Однако экзаменационная комиссия решила меня наказать за вольнодумство, что в те времена было совершенно недопустимо. И не исключено, если бы я стал золотым медалистом, то меня направили бы учиться от республики на факультет журналистики в МГУ. Однако по цепочке взаимосвязанных случайных факторов я летом 1955 года оказался в Ленинграде и подал документы для поступления на экономический факультет ЛГУ. Это была четвертая переломная точка. 2.Прозрение Я шагаю по бесконечному коридору Ленинградского университета, испытывая противоречивую гамму чувств. Еще минуту назад комиссия после так называемого собеседования объявила, что я принят на экономический факультет. Да, с этой минуты – это уже мой университет. Мне принадлежит здесь все – и библиотека, и аудитории, и профессура. И история университета. Каждый мой шаг сопровождают глаза знаменитых ученых, взирающих с портретов, развешанных вдоль гулкого коридора. В этих древних стенах они учили, созидали храм науки. Но весь этот оглушительно огромный мир для меня еще terra incognita. Мир таинственный и незнакомый, даже чужой, как и этот город на Неве. Через несколько месяцев все решительно изменится. Университет и город станут близкими и родными. Но сегодня меня окружает неизвестное, непознанное и поэтому очень заманчивое. Через несколько дней нас, медалистов, поступивших в университет без сдачи экзаменов, направят на Карельский перешеек заготавливать древесину, в то время как другие наши сверстники будут продираться через частокол конкурса. И там, в краю озер и лесов, меня ждали первые испытания. Трелевка бревен срубленных сосен из леса, их вывозка на склад, кто это знает, - изнурительный физический труд. Никакой техники у нас не было, кроме лошади, веревок и наших мускулов. На ладонях сразу же вздулись кровавые волдыри, все тело заныло, как будто меня избили. Однако недели через две работа стала привычной, мускулы окрепли. Наши молодые тела ощутили прилив сил. Но кое-кто все-таки не выдержал, покинув лагерь раньше срока. Махнули рукой на унизительную повинность: «Разве так университет должен встречать м е д а л и с т о в?» Но для большинства оставшихся ребят тяжелый труд был в радость, и в маленьком коллективе царило беззаботное веселье. Меня не могли удивить восхитительные красоты озерного карельского лесного края, так как эстонские Аэгвийдуские чистые и звонкие сосновые леса с озерами в окружении холмов, где прошло мое раннее детство, нисколько не уступали им по красоте. Меня поразило другое – образ жизни и привычки белорусов, которые прибыв в эту местность, видимо, после советско-финской войны, выбрали для своей деревни самое низкое место около озера. Нет, чтобы поставить дома на возвышенности и наслаждаться не только красивым пейзажем, который открывается с вершины холма, но и сухим воздухом. А ведь, следуя вековечному обычаю жить в болотистой местности, они, как и их предки, срубили свои дома также на болоте. Вот что значат привычки, образующие этнос! В лагере я близко сошелся с Потаповым с математического факультета. С ним вдвоем мы и возвращались в Ленинград. Помню, настроение у нас в тот день было распрекрасное. Добрались на катере до какой-то железнодорожной станции. Купили билеты и поскольку времени до прихода поезда было еще предостаточно, то зашли перекусить в пристанционную забегаловку. Сидим, обедаем и потягиваем пиво. К нашему столику подошел лысый старикашка. Кости и желтая кожа. “Нищий” – подумал я. Предложили ему кружку пива. Сидим втроем. Вдруг он спрашивает: “Как вы думаете, ребята, сколько мне лет?” Мы с приятелем переглянулись. Я не сомневался, что бродяге лет шестьдесят, если не больше. Эту цифру и назвал. Он как-то криво усмехнулся и говорит: “Да не гадайте. Мне недавно тридцать стукнуло.” Мы вытаращили глаза, конечно же, не поверив ему. Он это почувствовал и после непродолжительной паузы поведал свою нехитрую историю: - Меня взяли в трамвае, когда я ехал на работу. Брякнул недозволенное. Словом, что три шкуры с нас, работяг, дерут без зазрения совести. Вот и оказался я в лагере близ Архангельска на лесозаготовках. И вот итог, в буквальном смысле, налицо. Ни волос, ни зубов, ни здоровья. Ничего. Да и в Питер, хотя из лагеря освобожден, не пускают. Вот и перебиваюсь с грехом пополам в этих краях. Мы, естественно, ничего подобного до сих пор не слыхали. Эта дикая, по нашим понятиям, история показалась нам совершенно невероятной. До чего же мы были тогда наивными! Наш собеседник, допив пиво, вновь зашамкал: - Вы на меня, ребята, не обижайтесь. Вы - еще желторотые птенцы. Из вас, как из мягкой глины, можно лепить все, что угодно… Заканчивался август 1955 года. Возвращались в Питер, совершенно подавленные этой случайной встречей с зэком. Его рассказ нас ошеломил и, как заноза, крепко засел в наших душах. С этого, собственно, и началось мое знакомство со сталинщиной. Позже, знакомясь с ленинградцами, я подобных исповедей выслушал великое множество. Но этот эпизод образовал первую трещину в моем миропонимании, сформированной школой и комсомолом. Как же так? В нашей великой стране Советов должно быть все прекрасно. Еще два года назад я оплакивал смерть Сталина. Будучи комсомольским вожаком в школе, участвуя в районных и городских конференциях, я жил кипучей жизнью. Да и в университет поступил изучать политэкономию, чтобы строить коммунизм. И вдруг такое! Но сомнений быть не могло, ведь молодой старик из Приозерья говорил чистую правду. Не поверить его незатейливому рассказу о загубленной жизни было невозможно. В сентябре начались регулярные занятия. Я набросился на книги. В моем распоряжении оказались богатейшие фонды общеуниверситетской и факультетской библиотек. Тонкие брошюры по политэкономии тех времен меня мало интересовали. Классиков марксизма мы, конечно же, изучали основательно. От нас требовалось составление подробных конспектов. Но меня интересовали и другие книги, на которые ссылались Маркс и Энгельс в своих произведениях. Рикардо, Смит, Гегель, Фейербах, Морган. Но не только они, но и Гомер в прерасном переводе Жуковского, Библия и т.д. Вскоре я обнаружил, что уровень преподавания основного предмета – политической экономии – меня и многих из нас совершенно не устраивает. Чистейшей воды талмудистика, годами отработанные шаблоны, словом, мертвячина. Конечно, были и замечательные преподаватели: по бухгалтерскому учету, по истории народного хозяйства, почвоведению и другим дисциплинам. Но, к сожалению, не по политэкономии. Мы пытались протестовать. Например, курс политэкономии социализма вел один старейший преподаватель, однако, его потенциала хватало лишь на 20-25 минут двухчасовой лекции. А остальное время каждый из нас делал в аудитории все, что хотел. Кто читал, кто играл в карты, кто флиртовал. Но уходить из аудитории категорически запрещалось. Мы обратились в деканат с просьбой заменить преподавателя. Но, увы! Безрезультатно. Сработала система круговой поруки. Совершенно некомпетентный преподаватель был и по научному коммунизму. Когда в аудитории уже никто его не слушал, то он выходил из себя и начинал читать нам мораль о том, какие же мы испорченные и плохие. Разошедшись в своем обвинительном экстазе, он одной девушке сказал, что та приходит в университет без трусиков. Такого издевательства мы уже стерпеть не могли и делегация от нашего курса во главе со старостой Володей Бубновым отправилась в деканат. Поведение этого преподавателя все-таки сочли несовместимым с его обязанностями просвещения молодых людей в коммунистическом духе и его вскоре заменили на другого (думаю, тут сыграло свою роль то обстоятельство, что распоясывшийся преподаватель был с другой кафедры). В те времена и речи не могло быть о свободном посещении лекций и семинаров. Так что выбора у нас не было. Оставалось полагаться на собственные силы и друзей-единомышленников. К счастью, в нашей группе учились Владимир Александрович Бубнов и Марат Иванович Качалкин. Володя -–потомственный ленинградец, переживший блокаду, на 10 лет старше меня. Марат, с кем мы вместе жили в снимаемой на Васильевском острове комнате, - мой одноклассник, испытавший в раннем детстве ужасы немецкого концлагеря. Нас троих спаяла тяга к философии и политэкономии. Мы часами напролет обсуждали спорные проблемы. Дискуссионные баталии были поистине захватывающими и, я бы сказал, весьма плодотворными. Этому способствовало не только страстное стремление каждого из нас к поиску истины, но и различия темпераментов, жизненного опыта, а также склада ума. Читая, думая, споря, каждый из нас постепенно вырабатывал свое понимание политэкономических и философских проблем. И оно, разумеется, с каждым днем все больше и больше отдалялось от официальной науки. Через год, в 1956 году, мы вместе с Владимиром Бубновым пришли к выводу, что всем общественно-историческим формациям (первобытная община, рабовладение, феодализм, капитализм, социализм) свойственны общие закономерности и существенные признаки. И, следовательно, необходима выработка целостного аппарата общей теории политической экономии. И мы начали его создавать. Если открыть 3-й том энциклопедии “Политическая экономия”, изданного в 1979 году, т.е двадцать с лишним лет спустя, то можно в ней прочитать следующее: “О необходимости создания П.Э. в широком смысле впервые писал Энгельс в “Анти-Дюринге”, подчеркивая, что такая наука еще только должна быть создана (см. К.Маркс и Ф.Энгельс, Соч. 2 изд. т.20, с.153-154) П.э. в широком смысле является не суммой П.э., изучающих каждый исторически определ. способ произ-ва в отдельности, а единой целостной наукой.” (с. 280 цит. изд.) Вроде все верно, только с двумя оговорками. Во-первых, как там же написано, “не существует отдельно П.э. в широком смысле наряду с П.э исторически определ. способов производства.” Во-вторых, общая теория политэкономии авторами робко называется политэкономией “в широком смысле”, хотя тут же пишется об единой целостной науке, т.е налицо явное логическое противоречие. Это, как в народе говорят, что она наполовину беременна. Таким образом, даже в конце 70-х годов прошлого века автор этой статьи академик Л.Абалкин еще не рисковал оторваться от пуповины официальной трактовки догматической политэкономии. А мы, студенты первого курса ЛГУ осмелились еще в 1956 году четко сформулировать не только необходимость общей теории политэкономии, но и определить сущность ряда ее важнейших категорий и закономерностей. У меня сохранилась тетрадь с названием “Политэкономические заметки (1956-1959 гг.)”, в которой содержатся записи по 11 проблемам этой теории, как результат наших дискуссий. Эта крамольная идея, конечно же, была встречена в штыки при первой же попытке изложить ее в систематизированном виде на кафедре. Я написал курсовую работу на тему о законе планомерного, пропорционального развития, утверждая, что он присущ не только социализму, т.е. одной формации, но и капитализму, а также в определенных чертах – и предыдущим формациям. Сдал я ее на кафедру. К счастью, курсовая попала в руки подлинному ученому, профессору Рыбакову, который замечательно читал нам курс “История экономических учений”. Ознакомившись с моей курсовой, он посоветовал мне во избежание крупных неприятностей написанное уничтожить и быстренько написать новую курсовую работу по общепринятым правилам. Что пришлось и сделать, затратив на нее два вечера, чтобы уложиться в заданные сроки и не “запороть” стипендию, без которой в Ленинграде делать было нечего. Мы и так с Маратом жили не сладко. Я также запомнил откровенный рассказ доброго профессора о том, что он дома в “сундуке” хранит рукописи неопубликованных своих работ, которые не вписывались в официальную версию. Вот в каких условиях приходилось работать экономистам-ученым еще три года спустя после смерти Сталина. О чем это говорит? Да о том, что сталинщина как феномен исторического развития государственного социализма была порождена не только Сталиным – “вождем всех времен и народов”, но и теми, кто верноподданически служил такому политическому режиму из страха или же по убеждению. Месяц за месяцем нарастал конфликт между мной и порядками, существовавшими в те времена в университете. Меня уже прозвали на факультете “ревизионистом из Прибалтики”. Доклад Н. Хрущева на ХХ съезде партии с разоблачениями “культа личности” явился последней каплей, переполнившей чашу. Вся разрозненная информация, сочившаяся из различных источников и встреч в общем-то случайных, вдруг слилась в единый бурный поток, который быстро и до основания разрушил в моей юношеской голове последние остатки ортодоксального понимания того строя, в котором мы жили. Начался мучительный поиск модели, адэкватной объекту познания. Он, собственно, начался в 1956 году и с перерывами длился полвека, завершившись в 2007 году изданием книги “Мир на перекрестке четырех дорог. Прогноз судьбы человечества”. Не знаю, сколько в Союзе было таких, как я, но могу сказать, что потрясение после ознакомления с материалами доклада Н.Хрущева на ХХ съезде было серьезным, а кризис глубоким. Наряду с общей теорией политэкономии надо было вырабатывать научное понимание природы социализма, существовавшего в СССР. И эту работу предстояло начинать с нуля и на развалиных официальной версии. На втором курсе, после каникул, проведенных на целине в Казахстане, конфликт с факультетом обострился и к весне 1957 года я уже вполне созрел для принятия бесповоротного решения об уходе с очного отделения факультета на заочный. Мне удалось оформить необходимые документы благодаря проректору университета Горбунову и с осени 1957 года я уже был заочником ЛГУ. Здесь необходимо сделать еще одно пояснение о причинах моего ухода с очного отделения на заочный. Дело в том, что в начале 1957 года я и еще некоторые мои товарищи по учебе выступили в защиту нашего сокурсника – румына (его фамилию, к сожалению, забыл), которого хотели отправить на родину за крамольные разговоры о порядках в Румынии, где в то время правил Чаушеску. О нашем протесте стало известно с помощью “стукача” в КГБ (кроме того, в органы пошло, наверняка, соответствующее сообщение и по линии деканата). Вокруг моей фигуры стали сгущаться тучи. Я это почувствовал по многим косвенным признакам. Кстати, мои подозрения оказались вполне реальными, в чем я смог через несколько месяцев убедиться, когда в зимнюю сессию 1958 года, учась уже на заочном отделении, я случайно встретил в коридоре университета декана очного отделения экономического факультета Воротилова, который от неожиданности, увидев меня, выдохнул: “И Вы разве не в тюрьме?” Вернувшись в Таллинн, я уже был под контролем не Ленинградского, а Эстонского управления КГБ. А здесь хорошо знали моего отца, авторитет которого, я думаю, спас меня от «дальнейшей разработки». Тем более, что все это происходило уже после ХХ съезда КПСС. Я до сих пор не знаю, ведал ли Горбунов об этой истории с румыном или нет, но я благодарен ему за то, что он дал мне возможность закончить обучение в ЛГУ. И еще несколько слов о поездке на целину, которая также внесла свой вклад в сокровищницу моего жизненного опыта. Целину Н.Хрущев стал осваивать в 1955 году, а наш отряд студентов университета (около 2 тысяч человек) отправили отдельным эшелоном в Казахстан летом 1956 года. Добирались мы туда довольно долго – около двух недель. Ехали мы не в пассажирских вагонах, а в «теплушках». Долго стояли на различных станциях, где нас кормили горячей пищей. Длительная остановка по каким-то причинам была в Свердловске. Мы успели побродить по городу и даже поесть в столовой настоящих сибирских пельменей, которые по своему вкусу и виду значительно отличались от тех пельменей, которые мы ежедневно вынуждены были покупать в ленинградских магазинах. После приезда в «наш район» - сравнительно недалеко от Атбасара, мы были распределены по совхозам и бригадам. Нас, человек тридцать студентов, высадили в чистом поле на взгорке на берегу какого-то озера, заросшего камышами. Затем привезли три вагончика, где разместился наш отряд и механизаторы из города Горького, с которыми весь сезон мы и отработали. Первым делом вырыли колодец на берегу озера. Вода в нем была соленая из-за большой концентрации различных солей, в том числе глауберовой. На большинство из нас эта вода действовала положительно, ибо мы не ведали запоров. А вот некоторым пришлось вскоре покинуть лагерь, так как они беспрерывно сидели в чистом поле, как суслики, из-за мучившего их поноса. Однако и я понес потери от этой соли, так как она разрушала эмалевое покрытие зубов. На целине я впервые в жизни узнал, что такое зубная боль и после возвращения с целины мне выдрали аж шесть пораженных зубов сразу. Сначала мы заготовляли сено. Работа эта не из самых приятных, особенно в июльскую жару. В августе мы приступили к уборке пшеницы. Работа была организована следующим образом. Часть механизаторов посменно жала хлеб комбайнами (экипаж состоял из двух человек – комбайнера и его помощника). А студенты работали при автомашине в качестве грузчиков. Мы были прикреплены по двое к определенной машине. Нашим шофером был солдат из специальной автомобильной колонны Министерства обороны, которая дислоцировалась неподалеку. Его звали Виктор и родом он был из Ленинграда – чудесный парень. После пребывания на целине их сразу же демобилизовали, а новенькие автомашины за три месяца работы были превращены в металлолом. В нашу задачу входило подбирать с земли зерно, которое комбайнеры сваливали прямо на стерню, вместо того, чтобы дожидаться автомашины и ссыпать его из бункера в кузов. Собирали мы зерно и швыряли его в кузов специальными совками. Вначале на заполнение кузова с наращенными бортами уходило примерно час, а к концу сезона наши мускулы окрепли и мы справлялись с этой задачей уже за двадцать - тридцать минут. Собранное зерно мы везли на зерносклад. Работали посменно: сутки «вкалывали», а затем сутки отсыпались и отдыхали. Помню, что особенно трудно было работать на самой заре, где-то в районе 4-5 часов утра. Мы, когда ехали на зерносклад, засыпали, несмотря на то, что машина все время подпрыгивала на ухабах, ибо никаких асфальтированных дорог на целине тогда не было. Огромные поля были разбиты на квадраты: 2х2 км. И эти квадраты окаймляли так называемые дороги, хотя шофера далеко не всегда по ним ездили, а мчались напрямик по стерне. Такой способ передвижения привел однажды к трагедии, когда грузовик, мчавшийся ночью по сжатому полю, наехал на сваленную комбайном кучу соломы, в которой спали двое студентов. И еще один человек в нашей небольшой бригаде погиб в этот уборочный сезон – помощник комбайнера по имени Виктор, который ночью задремал на мостике комбайна и его стряхнуло на хедер, который отрезал ему полноги. Пока через несколько часов прилетел самолет из Алма-Аты с бригадой скорой помощи, парень истек кровью и скончался. Во время жатвы у нас случилось еще одно ЧП. Видимо, от искры, вылетевшей из выхлопной трубы грузовика, загорелась стерня и воспламенились кучи разбросанной по полю соломы. Из-за сильного ветра пожар быстро распространялся и загорелось несжатое поле пшеницы. Фронт огня достигал нескольких сот метров. Произошло это как раз в обеденное время. И мы все, кто находился в лагере, на грузовиках отправились тушить пожар. Механизаторы распахивали пшеничное поле полосой метров пятьдесят, а мы рубахами, снятыми с себя, тушили очаги возгорания уже по другую сторону полосы, так как ветер нес с бешеной скоростью искры и горящие стебли, несмотря на приличную ширину вспаханного поля. В этот день я спалил половину своей шикарной бороды, которую растил с момента приезда на целину и под звонкий смех девушек из нашей бригады пришлось сбрить и другую ее половину. Кстати, питались мы за счет заработанных денег. С нас высчитывали ежемесячно определенную сумму, в зависимости от того, сколько продуктов мы со склада завозили. У нас в бригаде была своя кухня и питались мы сообща, т.е. жили коммуной (механизаторы и студенты вместе). Одно время я был назначен ответственным за покупку и завоз продуктов со склада. В ту злосчастную поездку на продовольственный склад я с одним товарищем кроме продуктов для общего пользования, купил и пачку печенья, естественно, за свои деньги. Приехали мы в лагерь, отдали продукты на кухню и стали есть печенье. Девочки страшно обрадовались, что на этот раз мы привезли и что-то вкусненькое. Но каково было их справедливое возмущение, когда мы сказали, что купили печенье только для себя. Само собой разумеется, мы девочек угостили. Но это не сняло их обвинения в том, что мы поступили не по-товарищески, что мы жуткие эгоисты. И вообще надо было привезти не только всем печенья, но и конфет. На общем собрании бригады нас как следует «пропесочили» и отстранили от снабжения кухни продуктами. Это был для меня урок на всю жизнь: |
Похожие:
 | Блаженный Августин Аврелий исповедь книга первая Философия: планы семинарских занятий для студентов гуманитарного факультета. Спб, 2004 |  | Исповедь убийцы ... |
| Исповедь гипнотизёра книга третья эго или профилактика смерти Февральская оттепель, ночь Шепчутся капли, с глухим стуком падают талые комья | | Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах... Предисловие российских издателей к книге Дж. Гатто «Фабрика марионеток. Исповедь школьного учителя» |
| Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах... Классицизм, романтизм, ода, послание, лироэпическая поэма, байронизм, богоборчество, лирическая исповедь, кольцевая композиция, философская... | | Леви Владимир Львович Исповедь гипнотизера (книга 2) кот в мешке... Чтобы быть счастливым, достаточно жить внимательно, утверждает Коллега. Чтобы не быть несчастным, согласен я |
| Учебной дисциплины опд. Ф "Онтология и теория познания" специальность... Язык философии (гномы, поэма, диалог, лекция, исповедь, медитации, аффоризм, эссе, научный трактат) | | Исповедь на заданную тему Ссср председателя Верховного Совета рсфср бориса Николаевича Ельцина широко известна за рубежом. Не во всех оценках и выводах соглашаясь... |
| «Уроки садоводства», «Мои уроки садоводства», «Оптимистическая трагедия» «деревенском» этапе, в том числе и за время занятий садоводством. Без прикрас и самолюбования, а как бы исповедь самому себе – ибо... | | Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах... Выразить его – удел немногих. Книга – это исповедь автора, это человек. Творец её не волшебник. Настоящий писатель – совесть человечества.... |
| Исповеди героев М. Ю. Лермонтова бунт, покаяние или раскаяние? М. Ю. Лермонтова. Работая с текстом романтических поэм: «Мцыри», «Исповедь», «Боярин Орша», «Демон» автор пытается найти ответ на... | | Реферат по предмету ''Зарубежная литература'' Студентки второго курса вечернего отделения Андре Моруа, Руссо относится к числу тех писателей, о которых можно сказать: “…без них вся французская литература пошла бы в другом... |
| А. Т. Твардовский. Поэма «По праву памяти» поэма-исповедь, поэма-завещание Перед нами ещё одно произведение, может быть, самое главное в его жизни с точки зрения восприятия действительности. Что заставило... | | И. И. Кальной Полтора месяца длится война, но сколько горя и слез уже принесла она. И сколько еще принесет. Фашистский сапог топчет землю Прибалтики,... |
| Анкета соискателя Полтора месяца длится война, но сколько горя и слез уже принесла она. И сколько еще принесет. Фашистский сапог топчет землю Прибалтики,... | | Анкета кандидата Полтора месяца длится война, но сколько горя и слез уже принесла она. И сколько еще принесет. Фашистский сапог топчет землю Прибалтики,... |
