Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах и улицах «Добрая дорога детства» 2
Скачать 11.1 Mb.
|
Вспоминаю, на Страстной к заутрене мы пошли с матерью на Хауптштрассе в протестантский храм. Протестанты предоставили свой большой храм нашей православной церкви; тут, в Шёнеберге, жило много русских. Храм был переполнен. Недалеко стояли Алексей Толстой с женой (Натальей Крандиевской) и сыном Никитой. Толстой несколько раз оборачивался, взглядывая на нас. А дня через три встречаю его на улице. Не успел поздороваться, как он, даже с каким-то восторгом: “Ну, Роман Гуль, видел в церкви вашу матушку, какое у нее замечательное лицо! Ну вылитая моя тетка Татаринова! Кто она рожденная?” Я сказал. “Ну ни дать ни взять моя тетка Татаринова!” В моей матери не было ничего от “дамы”, тем более от “буржуазной”. Она была — женщина, мать, человек. Красивой она не была, но в ней было нечто большее, чем “красота”, в ней было благородство облика. У мамы были прекрасные карие глаза. Вот это-то благородство своим острейшим глазом и увидал Алексей Толстой. И мне это было приятно. О побеге мамы знали многие, в ежедневной газете “Голос России” о нем было подробно рассказано. Ко мне приехал репортер Б.Шенфельд-Россов, он все и написал. Посольская церковь Я не пишу историю русской эмиграции. Не мое дело. Хотя жаль, что она еще не написана. Но хочу, чтоб моя книга все-таки была неким справочником по истории зарубежной России. Разумеется, мой справочник будет субъективен. Это неизбежно, как почерк. Ведь я пишу о том, что я. видел, что я чувствовал, что я пережил. Но я дам не только (зарубежную) биографию мою и моей семьи, но и общий, чисто фактический фон, который показал бы декорации зарубежной России, Расскажу, чему “недаром многих лет свидетелем Господь меня поставил и книжному искусству вразумил”. Каков же был русский Берлин? Начну с православных церквей. По числу их Берлин не мог сравниться с Парижем и Нью-Йорком, где православных церквей было множество. В Берлине в 1920-х годах была домовая посольская церковь на Унтер ден Линден (пока в старинное здание русского посольства не въехал первый советский представитель, большевик А.А. Иоффе — тогда церковь уничтожили). В посольскую церковь я ездил каждое воскресенье к обедне. Церковь всегда была полна молящимися. И в ней я впервые увидел бывшего члена Государственной Думы, “легендарного”, крайне правого и крайне эксцентричного в своих думских выступлениях Н.Е.Маркова II-го. По лицу и фигуре он был очень схож с Петром Великим, увы! Роста столь же громадного, на голову выше всех стоявших в церкви, лицо энергичное, волосы подстрижены словно в кружалы. В эмиграции он был членом Высшего монархического совета и одним из тех, кто сразу поверил в чекистскую провокацию“Треста”, что по всей Советской России будто бы уже раскинулась “мощная сеть” монархических организаций. Другую историческую личность я встречал часто после обедни. После литургии я обычно шел обедать в русский пансион фрау Бец. Фрау Бец, полнотелая, высокая, типичная немка, прекрасно говорившая по-русски, в двух шагах от Унтер ден Линден в своей квартире держала пансион. По воскресеньям за ее большим “табльдотом” сходилось много эмигрантов. Обеды были русские, вкусные, недорогие. Среди обедавших я невольно обратил внимание на пожилого, с проседью, крепкого человека, с заклиненной седоватой бородкой, по-военному выправленного так, что если бы обедавшие и не обращались к нему “ваше превосходительство”, я сразу бы определил его как военного. Штатский костюм сидел на нем, как мундир. Но генерал привлек мое внимание не внешностью, а сужденьями. Разговоры за столом шли, конечно, о политике. К “его превосходительству” обращались с вопросами. И всегда все, что говорил это генерал, было умно, остро, было видно, что генерал политически весьма ориентирован и со своим мнением. По войнам (мировой и гражданским) я знавал русский генералитет, и надо честно сказать, что наши генералы в подавляющем большинстве были политически невежественны (в противоположность иностранным военным). Недаром во время революции сам глава генерального штаба генерал М.В.Алексеев, ища патриотической поддержки среди левых, однажды обратился к социалисту-патриоту Г.В.Плеханову: “Георгий Валентинович, ваше слово, как старого социалиста-революционера, было бы...” Плеханов поправил генерала, и, думаю, на лице Плеханова отобразился “ужас” — чтоб его, “отца русской социал-демократии”, назвали “старым социалистом-революционером”!.. Поэтому-то своей политической осведомленностью и удивлял меня кушавший со мной у фрау Бец генерал. Под конец я не выдержал и, уходя, спросил фрау Бец: “Фрау Бец, скажите, пожалуйста, кто этот генерал?” “А вы разве не знаете? — удивилась она. — Это же Александр Васильевич Герасимов!” Тут я (внутренне ахнув) понял, почему так умен и политически образован этот солидный генерал. Это — бывший начальник Охранного отделения генерал А.В.Герасимов, правая рука бывшего премьер-министра П.А.Столыпина, тот, кто мертвой хваткой схватил двустороннего предателя Азефа, заставив работать только на Охранное. И тот, кто спас Азефа от убийства эсерами после разоблачения, дав ему подложные документы и деньги. Вскоре Б.И.Николаевский познакомился с А.В.Герасимовым. Оба они были великие знатоки русского революционного движения, но... с разных сторон баррикады. Они стали встречаться и беседовать (очень интересно). Дома Б.И. записывал рассказы А.В. для себя. Но давал их читать мне. Эти записи мне очень пригодились при писании мной исторического романа “Азеф”, в котором я вывел и генерала Герасимова. Герасимов опубликовал свои воспоминания по-немецки и по-французски. Жаль, что до сих пор они не вышли по-русски. Из политических рассказов Герасимова Николаевскому я запомнил особенно один. Герасимов был близок к Столыпину в задачах внутренней политики. И вот Герасимов рассказал, что он и Столыпин разрабатывали законопроект о легализации всех русских политических партий, за исключением тех, которые прибегают к террору. По этому законопроекту (если б он осуществился) в России оказался бы такой политический спектр: Союз русского народа, октябристы, конституционные демократы (кадеты), народные социалисты, социал-демократы (меньшевики). История указывает, что если б подобный законопроект воплотился в общественной жизни, социалисты-революционеры отказались бы от применения террора. За это говорит их отказ от террора после объявления манифеста 17 октября 1905 года. Вне легальности остались бы лишь большевики-ленинцы с своими “эксами” банков. Думаю, что это был политически мудрый путь успокоения и нормализации общественной жизни России. Но... Николаевский спросил Герасимова: почему же проект не осуществился? На что Герасимов, махнув рукой, коротко проговорил: “Камарилья в зародыше удушила...” Эта тупая дворцовая камарилья, вершившая дела у трона, более всех виновна в страшной беде России. Она отстранила Витте (и не только его), убила Столыпина, создала распутинщину и сухомлиновшину и привела к катастрофе революции.,. Кроме посольской православной церкви в Берлине был синодальный собор на Фербеллинер-плац, Свято-Владимирская церковь на Находштрассе и кладбищенская церковь при Александерхайм (построенная, кажется, императором Александром III). Вот — о церквах. Книжное дело Теперь о русском книжном деле в Берлине. Не моя задача давать какие-то исчерпывающие сведения. Я не библиограф. Дам, что могу — некий набросок общей картины. Начну с самого удивительного. Оказывается, один год в Германии русских книг вышло больше, чем немецких. Об этом мне рассказал мой берлинский издатель (и приятель) А.С.Каган (“Петрополис”). Он издал в Берлине русских книг больше тысячи названий. Под маркой — “Петрополис”, “Парабола”, “Обелиск”, “Гранит” (правда, этот “Гранит” был придуман только для книг “гранитного” Троцкого, вышвырнутого Сталиным на Запад). А.С.Каган был выслан в числе первых сорока четырех ученых, писателей, журналистов. Он был проректор Петроградской сельскохозяйственной академии (бывший Лесной институт). Вместе с Я.Н.Блохом в Петербурге он вел издательство “Петрополис”. “Петрополис” выпускал переводы иностранной классической литературы, из русской же — сборники стихотворений тогдашних выдающихся поэтов (петербуржцев): Н.С.Гумилева, А.А.Ахматовой, М.А.Кузмина, Ф.К.Сологуба, О.Э.Мандельштама, Г.Иванова и других, Гумилев, Мандельштам и Георгий Иванов даже литературно увековечили Я.Н.Блоха в “купно” ими написанной шутке; На Надеждинской улице Жил один Издатель стихов По прозванию Господин Блох. Всем хорош, Лишь одним Он был плох Фронтисписы очень любил Блох. Фронтиспис его и сгубил. Ох! И т.д. Так вот, однажды в Берлине близкий знакомый А.С.Кагана — Я.Г.Фрумкин (петербуржец, адвокат, народный социалист, приятель Станкевичей, у которых я его часто встречал)1 сказал, что один год в Германии русских книг вышло больше, 1 В связи с упоминанием Я.Г.Фрумкина вспоминаю рассказ Станкевича: в Петербурге в каком-то обществе Фрумкин как-то сказал, что П.А.Столыпин человек, конечно, государственный, а П.Н.Милюков, при всех своих качествах, партийный деятель. Это, говорят, дошло до П.Н.Милюкова и доброго чувства к Я.Г.Фрумкину не вызвало, хотя, по существу, Я.Г. был, вероятно, прав. чем немецких. Фрумкин работал в грандиозном немецком издательстве Ульштейн и мог быть в курсе. Но Каган не поверил ему и они заключили пари. Пари выиграл Фрумкин, показав соответственный номер “Borsenblat der Deutschen Buchhandlers”. Думаю, об этом эмигрантском “рекорде” я сообщаю впервые. Но чтобы читатель представил себе полный размах русского книгоиздания за рубежом, добавим: кроме Берлина русские книги выходили в Париже, Праге, Белграде, Риге, Софии, на Дальнем Востоке, в Южной Америке. Общую цифру “океана” книг русского Зарубежья назвать затруднительно. Желающих попробовать это сделать отсылаю хотя бы к двухтомной (толстенные тома!) “Библиографии русской зарубежной литературы (1918—1968). Составитель доктор Л.фостер. Бостон, 1970”. Работа эта никак не безгрешна, в ней пропущены ценные книги, есть неверности в именах, ошибки в псевдонимах.1 Но общую картину “бушевания” русской зарубежной книги эта библиография все-таки дает. Для России (если Россия когда-нибудь будет, в чем я далеко не уверен) зарубежная библиотека русских книг — беспримерная культурная ценность. 1 Нет, например, ценнейшего труда генерала ген.штаба Н.Н.Головина “Российская контрреволюция в 1917—18 гг.”, вышедшего в 12 книгах как приложение к журналу “Иллюстрированная Россия” (Париж); нет “Воспоминаний” СЮ.Витте, нет В.Б.Станкеви-ча “Судьбы народов России”, нет М.Волошина “Стихи о терроре”, нет Г.Ландау “Сумерки Европы”, Б.Вышеславцева “Философия преображенного эроса”, Г.Плеханова “Год на родине”, Б.Пильнякя “Красное дерево”, нет Н.Соколова “Убийство царской семьи”, М.Горького “О русском крестьянстве”, нет книг левых эсеров Штейнберга и Шрейдера. Много пропусков. Есть ошибки в именах, отчествах, псевдонимах. Например, если 6 я когда-нибудь подписался столь роскошно — “Менестрель”, я бы позднее удавился с тоски. Мне же это приписано, но “Менестрель” (он же “Старый Театрал”) это, увы, Борис Яковлевич Шнейдер, писавший в берлинской газете “Голос России”, в журнале “Сполохи” и др. Да это ценность и мировой культуры! Как же этот вклад удался, как произошел? Полагаю, по легкомыслию. Ведь в 20-е годы (главный размах книг) в эмиграции никто не думал — ни монархисты, ни социалисты, ни сменовеховцы, ни евразийцы, ни либералы, ни консерваторы, — что пресловутая ленинская РСФСР превратится в страшный тоталитарный бестиарий, который захватит полмира. Русские политики, мыслители, писатели все (по-разному) веровали, “большевизм не вечен”, и надеялись, что в какое-то прекрасное утро что-то такое произойдет, что воскресит свободную Россию.1 Поэтому страшностъ эмиграции (о чем когда-то хорошо писал Герцен) так остро не ощущалась. В этом смысле легкомысленны были все, А в особенности, эмигрант-обыватель. Он был каменно убежден в своей “чемоданной философии” — “ в этом году нет, но в будущем обязательно вернемся!”. Так этот обыватель и просидел всю эмиграцию “на чемодане”. Ницше говорил: “Чтобы быть мудрым, надо быть легкомысленным”. Вот неожиданно русские эмигранты и оказались “ницшеанцами”. Самым важным в русском зарубежном книгоиздании было то, что Зарубежье издавало книги, которые запрещались и даже изничтожались в ленинском царстве-государстве. Известно, что после Октября дело просвещения Руси Ленин отдал в руки своей жены Надежды Крупской. Эта духовно и интеллектуально весьма ограниченная “первая советская леди” (грубее — партийная дура-начетчица) издала один за другим три циркуляра, исключительно замечательных тем, что они ясно говорили всякому, что “бестиарий начался”. 1 Когда я думаю об этом теперь, мне кажется, что из видных политических деятелей-эмигрантов, пожалуй, только П.Б.Струве, став правым контрреволюционером, не верил ни в какое “прекрасное утро”. Но это только потому, что автор первого Манифеста РСДРП в России в 1898 году, Струве работал с Лениным и лично изнутри знал эту, по его позднейшему определению, “думающую гильотину”. “Властолюбие было у Ленина подлинной стихией его существа. Вся его личность была объята этой похотью<...> Большевизм есть система милитаристического террора, абсолютно несовместимая с самой ограниченной дозой свободы”, — писал в 1920-х годах П.Б.Струве. Оттого же после октябрьского переворота, уже смертельно больной Г.В.Плеханов, лежа в постели, часто повторял своим близким: “ ...пропала Россия... погибла Россия,..”: он тоже изнутри слишком хорошо знал Ленина, 8 ноября 1923 года из Сорренто Максим Горький писал Влад. Ходасевичу, своему соредактору толстого журнала “Беседа”, начатого Горьким в 1923 году в Берлине под редакцией М.Горького, В.Ходасевича, А.Белого, профессора Адлера, профессора Брауна: “Из новостей, ошеломляющих разум, могу сообщить, что<...> в России Надеждой Крупской<.,.> запрещены для чтения: Платон, Кант, Шопенгауэр, Вл.Соловьев, Тэн, Рескин, Ницше, Л.Толстой, Лесков<...> и еще многие подобные еретики. И сказано: "Отдел религии должен содержать антирелигиозные книги". Все сие будто бы отнюдь не анекдот, а напечатано в книге, именуемой "Указатель об изъятии антихудожественной и контрреволюционной литературы из библиотек, обслуживающих массового читателя". Сверх строки мною вписано "будто бы" — сему верить, ибо я еще не могу заставить себя поверить в этот духовный вампиризм и не поверю, пока не увижу "Указатель". Первое же впечатление, мною испытанное, было таково, что начал писать заявление в Москву о выходе моем из русского подданства. Что еще могу сделать я в том случае, если это зверство окажется правдой”. В РСФСР, уже начавшей превращаться в орвелловский “Скотский хутор”, это зверство оказалось сущей правдой. Но Максим Горький никакого заявления о “выходе из подданства” не подавал. Его журнал “Беседа” оборвался. Вскоре Горький воспел почившего Ленина, потом — “золотое сердце” почившего Дзержинского. “Нет, как неожиданна, несвоевременна (!) и бессмысленна смерть Феликса Эдмундовича! Черт знает что!” А в 1929 году по настойчивым приглашениям Сталина шумно, как мировая пролетарская ведетта, въехал из Италии в СССР — на побывку. В 1931 же году переехал навечно. В “стране победившего социализма” М.Горький похвалил Соловки (концлагерь), восхвалил и Беломорканал: “Черти драповые, вы сами не знаете, что сделали!..” Так обратился гуманист Горький к убийцам-чекистам Френкелю, Фирину, Берману, Когану, Рапопорту, Жуку, за которыми “за каждым тысяч по тридцать человеческих жизней”. Но довольно скоро в путаной голове и путаной душе Алексея Максимовича произошла какая-то осечка. Обнаружилось некое “мелкобуржуазное бузотерство”. Тогда его, естественно, заточили под своеобразный “домашний арест” под неослабным присмотром секретаря-чекиста Петра Крючкова. Виктор Серж пишет, что Горький “по ночам плакал”. Возможно. Говорят, будто Горький отказывался писать книгу о Сталине и будто даже захотел назад, в солнечное Сорренто. Но тут уж разговор короткий — в 1936 году приставленные к Горькому чекисты отравили его. Заодно отправили на тот свет, и его сына Максима. Официально это называется: “Горький был чудовищно умерщвлен бандой фашистских предателей и шпионов”.2 |
