Доверие и реальность
Часто в связи культовым воздействием упоминается травма доверия к людям и к миру, но доверие является именно частью мировоззрения. Как я уже подчеркнул выше, консультирование жертв злоупотребляющего социального воздействия и их реабилитация в значительной степени связаны с мировоззренческими дискуссиями, поскольку основной травмирующий фактор в этих ситуациях — явное или скрытое разрушение привычного мировоззрения жертвы или же столкновение с опытом злостной эксплуатации этого мировоззрения.
Доверие составляет одновременно и важнейшую, и самую уязвимую часть мировоззрения любого человека. Как бы мы сами ни воспринимали это обстоятельство, любой человек вынужден полагаться на надежность хотя бы некоторых свойств мира и на честность и доброжелательность хотя бы некоторых людей при одновременном отсутствии 100-процентных гарантий верности своих предположений (несколько дальше я остановлюсь подробнее на этом тезисе). Доверие кажется абсолютному большинству людей единственным спасательным кругом в плавании между Сциллой неведения и Харибдой действия.
Именно поэтому так сильны стремления найти нечто, чему можно было бы довериться полностью и бесповоротно. Замечательно уловил и описал этот феномен американский публицист-докер Эрик Хоффер в знаменитой книге «Истинноверующий»1, к которой я и отсылаю желающих погрузиться в детали его афористичного анализа того, как люди ищут, чем бы им очароваться и чему — и кому — довериться. Там же читатель найдет великолепные типологические портреты продавцов доверия.
О том, как люди очаровываются и разочаровываются в мире и в других людях, написаны многие тысячи томов. Гораздо реже пишут или почти не упоминают о доверии индивида самому себе, а столкновение с собственной ненадежностью может быть не менее, если не более, травмирующим, чем с ненадежностью других людей и мира в целом. Российский конфликтолог Б. И Хасан о страхе конфликтного изменения представления о себе и, следовательно, самого себя, написал следующее: «Уничтожить конфликтующую часть «Я» невозможно, поскольку это суицидально подобный акт, следовательно «Я» обречено, в случае однажды состоявшегося конфликта, постоянно пребывать под угрозой его непрогнозируемой актуализации»2. Он имел в виду, конечно же, не вообще невозможность изменения индивида, а глубоко укоренившую конфликтофобию, т.е. ложное представление о катастрофичности признания своей ненадежности и необходимости постоянных исправлений своих ошибок, что означает постоянное же изменение.
Важно отметить, что напряженное сверхэмоциональное отношение к краху доверия и к необходимости изменения не является, скорее всего, фундаментально неизменной чертой всех людей, а представляет собой результат сложившейся социально-культурной традиции. Выбор доверия как одной из стратегических линий в отношениях с реальностью и между людьми был для человека логичным и во многих отношениях оправданным. Проблема состоит в радикальном недостатке у большинства индивидов научной рефлексии этого доверия, гибкого и осознанного его использования и столь же гибкого перехода к конструктивному недоверию, к использованию альтернативных инструментов, которые способны скорректировать и «отремонтировать» доверие. В результате формирования ригидного доверия возникает то, что можно назвать «проблемной беспомощностью», которая и становится запускающим механизмом зависимости.
Особая и чрезвычайно важная функция доверия — снятие защиты от суггестии. Как только мы обращаем внимание на связку «доверие-суггестия», так сразу многое в социальном взаимодействии встает на свое место и становится более понятным. Коммуникативно-инфлюативная концепция становления социальности советского историка и социального психолога Б. Ф. Поршнева — весьма продуктивная и во многом недооцененная попытка создать теорию возникновения и эволюции механизмов социального воздействия3. В концепции Б. Ф. Поршнева нет понятия «доверие», но есть описание того, как наши предки, а затем и сами люди, поддавались и поддаются внушению. Настоящее значение поршневских прозрений высвечивается лишь в сопоставлении с эволюционной эпистемологией, о которой речь пойдет ниже. В кратчайшем варианте синтеза коммуникативно-инфлюативного подхода и эволюционной эпистемологии получается следующее:
Человеку недоступна прямая связь с реальностью.
Социализированный человек фундаментально зависим от других людей и языка.
Суггестия есть исходная и базовая структура социальной коммуникации.
Суггестия есть уверенное навязывание того или иного языкового описания реальности.
Суггестии можно либо сопротивляться теми или иными способами, либо доверяться.
В сложившейся человеческой культуре доминирует доверие, дополняемое либо отрицательным (отрицающим, негативным) сопротивлением (контрсуггестия, нонконформизм, негативизм), либо слабыми формами критической оценки, к тому же малораспространенными.
Во взаимодействии с другими мировоззрениями и картинами реальности, соответственно, у абсолютного большинства людей подавляюще преобладает доверчивое принятие в отношении одних ситуаций (обстоятельств, идеологий, действий), дополняемое голым отрицанием других шаблонно воспринимаемых ситуаций (обстоятельств, идеологий, действий).
Подобное положение с неизбежностью создает питательную среду для злоупотреблений эксплуатацией доверия и для различных форм насильственной и манипулятивной трансформации мировоззрения индивида и его поведения.
Уменьшение таких злоупотреблений и снижение риска социально-психологического травмирования индивидов возможно только в случае существенных целенаправленных изменений в процессе социализации.
Именно в результате исследований травматических реакций людей на социальные воздействия американский психолог и психиатр Р. Лифтон предложил концепцию «протейского Я» — такой модели индивидуальной идентичности, которая предполагает возможность непрерывного изменения индивида при одновременном сохранении некоего устойчивого ядра личности, — как здоровой нормы в современном обществе1. Если поставить естественно напрашивающийся вопрос, — при каком мировоззренческом и инструментальном содержании «ядра» «гибко-текучего»2 индивида такое сочетание стабильности и изменчивости осуществимо, — ответ (с позиции логики) становится почти что очевидным. Только изначально критически-открытое (научное) мировоззрение способно быть наиболее адекватной основой «протейского Я».
Если в основу традиции кладутся приоритеты отношенческо-эмоциональные и мышление ригидно-мифическое и «художественное», а не рациональное3, то травмирование доверия становится неизбежным. «Когда нам диктует только чувство, то даже самый просвещенный человек ляпает ошибки первоклассника» — гласит один из афоризмов настоящего мыслителя С. Ежи Леца.
В современных условиях эта проблема обострилась до предела, поскольку эксплуатация доверия стала индустрией, многообразной и всепроникающей. Политкорректность и толерантность — не выход, подлинный выход — в критическом мышлении, только критический рационализм способен решить эту проблему действительно в самом корне, поскольку лишь на этом пути можно постепенно выстроить новые культурные традиции, позволяющие каждому индивиду обрести надежные средства и автономии, и конструктивного присоединения («вооруженного» доверия).
На что также мало обращают внимание экзистенциально-феноменологически ориентированные психологи, так это на фундаментальное родство доверия и стереотипов. Ведь стереотип есть именно доверие индивида своему частичному опыту и ограниченному сознанию, закрепляемое до состояния мгновенных автоматических реакций. Излишнее доверие своему и чужому плохо переработанному опыту и невнимание к ошибкам и ловушкам является фундаментом «проблемной беспомощности», когда масса стереотипов оказывается непроницаемой стеной, мешающей видеть новые проблемы, новые опасности и новые пути спасения.
Я со смешанным чувством гордости и страха наблюдаю за ежегодными переизданиями уже на протяжении семи лет моего перевода книги Р. Чалдини «Психология влияния»1. Дело в том, что сам-то автор писал ее с целью уменьшить ущерб от эксплуатации доверия, что он с эмоциональным пафосом подчеркнул в заключительной главе под ярким названием ««Быстрорастворимое» влияние. Примитивное согласие в эпоху автоматизмов».
Когда при выходе книги в свет я написал рецензию в «Психологическую газету», то произошла следующая характерная история. Сначала моей рецензии, акцентирующей стремление Чалдини защитить доверие от мошенников и нещадной эксплуатации, сделали солидные реверансы в виде комплиментов и обязательства немедленно ее опубликовать. Но уже через пару-тройку дней редактор прислала письмо с отказом и скудными извинениями. Оказалось, что в редакцию одновременно пришла рецензия от известного профессора N, смысл которой состоял в прямо противоположном призыве к деятелям бизнеса изучать эту книгу для еще более эффективного проституирования доверия. Понятно, что такая рецензия показалась и издателям книги, и редакторам «Психологической газеты» более финансово привлекательной (в том смысле, что она может привлечь больше финансов и тем, и другим). Так и Чалдини, и я стали жертвами доверия к издателям и коллегам.
Итак, мы имеем дело с проблемой мировоззрения в целом, с доверием как с определенным практическим аспектом восприятия мира и с мышлением как с основным инструментом выстраивания и первого, и второго. В ситуациях злоупотребления социальным воздействием и в случаях зависимости индивид сталкивается с ненадежностью доверия к миру, к другим людям и к самому себе, а, следовательно, с ошибочностью своего мировоззрения и мышления. В связи с этим возникает необходимость прояснения базальных принципов применения мышления и выстраивания мировоззрения.
|
