Глава 1. Психология в контексте культуры и
цивилизации
1.1. Доминанты психологии: или/или, и/и?
В любом направлении психологической науки, в любой теории психологии, в том числе в культурно-исторической теории сознания, в психологической теории деятельности, обсуждается относительно инвариантное пространство категорий. Чаще всего они выступают в форме диад, иногда триад. Наиболее типичными из них являются следующие:
— тело — душа
— поведение — психика
— внешнее — внутреннее
— биологическое — социальное
— деятельность — сознание, ценности
— действие — слово, смысл
— вещь, инструмент — идея
Этот ряд может быть продолжен. Возможны и другие сочетания, например, значение — смысл, материя — сознание, мозг — душа. Постоянство используемых категорий должно было бы привести к заключению, что они имеют не только теоретико-познавательный, гносеологический смысл, но и определенный онтологический статус. В противном случае они бы просто исчезли из словоупотребления, не говоря уж о лексиконе философии и науки. Об этом, может быть, не следовало говорить, если бы в ряде направлений психологии душа, психика, сознание не рассматривались как эпифеномены. Однако эпифеноменализм — это использование не только категорий, но и к фиксируемой в них реальности. Оно выражается в том, что западная наука (к которой мы относим и свою отечественную) прежде всего биология и психология, все еще очень робко подходят к необходимости признания реальностей, имеющих внепространственную и вневременную природу. С не меньшим сопротивлением принимается идея о наличии целеполагающего начала в природе. Без такого признания мы будем по-прежнему находиться в плену примитивно понятого принципа детерминизма
16
человеческого поведения и никогда не сможем не только объяснить, но и включить в психологию феномены свободы воли, свободного действия, свободной личности, не говоря уже о душе и духе. Не сможем понять и того, каким образом психика играет роль фактора эволюции, фактора преобразования и "искажения" форм у животных, каким образом у человека возникают превращенные и "извращенные" формы поведения и сознания [См. об этом подробнее: 1, 2].
Перечисленные выше диады и триады в психологии выступают как нечто данное, привычное, не порождающее проблемной ситуации. В некоторых направлениях имеются соответствующие синкреты, комплексы, делающие неразличимыми такие пары, что характерно, например, для восточной философской традиции. Наконец, в некоторых направлениях философии и психологии, преимущественно в западной, эти пары выступают в качестве оппозиций. Ниже будет рассматриваться, правда, в обобщенной форме, именно этот последний взгляд на эти категории, а соответственно и способ обращения с ними. Такой ход мысли предназначен для тех, кто воспринимает взаимоотношения перечисленных триад и диад не как данное, а как проблему.
Возникает вопрос, нужно ли преодолевать эти оппозиции или, может быть, сохранить проблему взаимоотношений левого и правого рядов в качестве "мировых загадок"? Ведь слишком длительна история их преодоления и слишком велик соблазн характеризовать ее как историю заблуждений и ошибок. Ответ на эти вопросы зависит от того, как мы понимаем природу таких оппозиций, и от понимания того, какие вытекающие из них следствия заставляли философов и ученых тратить энергию и чернила на их преодоление (или углубление). Может быть, это приблизит нас к пониманию того, почему это вечные проблемы мировоззрения, науки и даже обыденного сознания.
Можно предположить, что в основе этих оппозиций лежат вполне эмпирические расчленения (и идентификации) души и тела, зафиксированные в языке (ср. "душа болит", "крик души", "в здоровом теле здоровый дух", "бездушный организм", "бестелесный дух" и т. д.). Нужно сказать, что наличие этих оппозиций создает определенные удобства для выбора, предпочтения, построения или, как говорит В. А. Лефевр, назначения тех или иных ценностных ориентаций, особого рода культов (культ тела, активизма, деятельности, прогресса или культ духа, сознания, религиозных ценностей, жизненных смыслов и т. д.) или, наконец, функций полезности. Подобные различия в ценностных ориентациях зависят от обстоятельств, места и времени, они историчны, они приходят в противоречие друг с другом, сталкиваются, противоборствуют, что отчетливо прослеживается в истории человечества в целом и в истории отдельных народов и даже в языковой стихии
17
любой нации. Это же отражается в истории религии, философии, науки, культуры, понимаемой в самом широком смысле слова.
Когда эти противоречия обостряются, начинает доминировать либо один, либо другой тип культа. Но такие победы в масштабе истории всегда временны, преходящи, порой эфемерны. Равным образом найденные научные способы преодоления оппозиций, например, между душой и телом, мыслью и мозгом всегда иллюзорны, хотя в истории философии, психологии, физиологии было не так уж мало продуктивных и интересных прозрений, о которых речь будет ниже.
Естественно возникает вопрос, насколько актуально именно сегодня обсуждение этих вечных проблем. Может ли иметь их обсуждение какой-либо научный и практический смысл? Для оправдания актуальности такого обсуждения обратимся еще к одной оппозиции, которая лишь на первый взгляд мало связана с перечисленными выше. Это оппозиция цивилизации и культуры. Чтобы не излагать историю ее возникновения, сделаем указательный жест на нашумевшую в свое время книгу О. Шпенглера "Закат Европы", на обсуждение этой книги Н. А. Бердяевым, Г. Г. Шпетом, А. Тойнби и др. Сейчас, видимо, не нужно опровергать тезис Шпенглера о том, что, умирая, культура перерождается в цивилизацию. Но оппозиция культуры и цивилизации, на наш взгляд, сохраняет смысл. Не вдаваясь в академические споры по поводу дефиниций культуры и цивилизации, воспользуемся их метафорической характеристикой, принадлежащей русскому писателю М. Пришвину:
"Культура — это связь людей, цивилизация — это сила вещей. Например, в "Капитале" К. Маркса представлена эта сила вещей, выступающая в виде золотой куколки, заключающей в себе и любовь, и знание, и все другие атрибуты человеческой личности. Антитеза этой капиталистической силы вещей, или цивилизации, есть союз творческих личностей, связь людей культуры...
Цивилизация является как сила внешнего принуждения культуры — это начинается во внутри-личном побуждении. Цивилизация действует через стандарт — культура создает детали. Наука первая пошла на службу цивилизации, и потому в широком представлении вся наука является как бы ответчицей за стандарт цивилизации.
Для художника жизнь на земле — это единство, и каждое событие в ней есть явление целого, но ведь надо все-таки носить в себе это целое, чтобы узнавать его проявления в частном. Это целое есть свойство личности: надо быть личностью, чтобы узнавать это проявление целого в частном. Что же такое деталь? Это есть проявление целого в частном" [3, с. 178].
18
Следует сказать, что М. М. Пришвин пишет не об уничтожении культуры цивилизацией, а о принуждении. Более того, он дает как бы два параллельных и сосуществующих друг с другом ряда:
"Размножение — государство — производство — цивилизация;
Личность — общество — творчество — культура"
[3, с. 147].
Соглашаясь в целом с этими рядами, мы для усиления мысли писателя поставили бы в первом ряду вместо термина "размножение" термин "популяция".
Это, конечно, не "чистые линии". В реальном социальном организме все сложнее. В нем, конечно, присутствуют компоненты и цивилизации и культуры даже в тех случаях, когда государство, не подозревая о неистребимости культуры, старается целенаправленно разрушить и то и другое. Более того, взаимоотношения между ними могут быть весьма и весьма различными. Сила вещей может разрушать связи между людьми или существенно обеднять их. Но та же сила вещей может способствовать их расширению и углублению. Многие сейчас уповают на все возрастающую культурную роль развития новых информационных технологий. Не только уповают, но и ищут пути повышения этой роли. Это случай вхождения цивилизационной компоненты в тело культуры, но, надеемся, не замены его. Хотя уже существуют технические средства, порождающие симулятивные объекты, не нужно забывать при этом, что сами эти средства — не более, чем "симулятивные", которые претендуют на создание гиперреальности и на включение в нее субъекта едва ли не более полное, чем это возможно в реальности настоящей. О культурном значении таких средств, нам кажется, говорить пока преждевременно. Можно лишь предположить, что в дополнение к интеллектуальным появятся перцептивные или сенсомоторные "хаккеры".
Когда же "культурная деталь" получает предельное развитие, становится вызывающей, лишается неопределенности, недосказанности, утрачивает мерцание и прочно занимает место целого (а не только проявляет его), то она входит в тело цивилизации.
Эти сложные отношения можно обобщить как пути дивергенции и конвергенции цивилизации и культуры. Сегодня они далеки от гармонии. Нужно думать хотя бы об их взаимодополнительности.
Существуют два противоположных взгляда на культуру. Первый можно назвать культоцентрическим или "храмоцентрическим". Согласно ему главной организующей силой развития культуры являются ее продукты (акрополь, кремль, храм, Евангелие, письменность, скульптура, живопись, музыка... — словом, памятники духовной или материальной культуры). Второй взгляд можно назвать антропоцентрическим.
19
Для него главное — это жизнь культуры, ее преемственность и постоянное становление.
Основной интерес для антропоцентрической теории культуры, которая еще не построена, должны представлять не культура и история, а человек в культуре, человек в истории, человек, который должен превосходить себя, чтобы быть самим собой.
В этом М. К. Мамардашвили видел скрытые предпосылки развития и существования культуры, ее скрытую пружину. М. К. Мамардашвили заботился о микроскопии социальной и культурной жизни, достойной человека, о воссоздании его естественности и чувства свободы.
Для антропоцентрической трактовки культуры характерно подчеркивание того, что культура — это труд, напряжение, усилие, даже тягостность. И это не просто расхожее понятие о "присвоении" человеческого опыта, культуры.
Именно такая трактовка культуры необходима психологии и, шире, — наукам о человеке. И именно с позицией такого понимания культуры и оценивается состояние психологии в те или иные периоды ее развития, в частности, является ли сама психология, да и все науки о человеке антропоцентричными. Ведь не секрет, что многие науки о человеке изучают свой предмет без постоянной мысли о человеке, чем в значительной мере объясняется их обособленность, разрозненность, отсутствие живой связи между ними.
Проблема антропоцентризма психологии, разумеется, не сводится к "недостаткам или преимуществам того или иного понимания культуры. Она пронизывает все взаимоотношения между культурной и цивилизационной составляющими общества, в том числе науки, социальных и производственных отношений.
М. М. Пришвин достаточно сурово и в целом справедливо характеризовал науку, считая ее ответчицей за стандарт цивилизации. Но на примере психологии можно показать, что и в науке не все так просто. В ней, несомненно, присутствуют как культурная, так и цивилизационная компонента (Человека ведь также можно считать вещью и манипулировать им как вещью). Кстати, и у вещи, как и у души, может быть своя тайна, т. е. своя душа. Об этом много и поэтично сказано в классической немецкой романтической традиции. Русский поэт А. Блок одухотворение вещи обозначил своеобразным неологизмом "вочеловечивание". (Можно добавить, что бездушные социальные структуры тоже ведь обладают силой вещей.) Психотехнические практики могут быть культурными, человечными, а могут быть и бесчеловечными. Последние ведь тоже не лишены научного обоснования. Занятие психологией само по себе — это еще не гарантия гуманизма. Но если не брать предельные случаи и "багровые тона", то доминирование культурной или цивилизационной компоненты — это нормальная ситуация
20
в развитии науки. Мы вовсе не хотим идентифицировать цивилизационную компоненту с безнравственностью.
Какое же отношение проблема взаимоотношений цивилизации и культуры имеет к категориальному строю психологической науки, к тем оппозициям, которые перманентно в нем воспроизводятся? Было бы наивным упрощением приписать тот или иной ряд категорий к культуре или к цивилизации. Это скорее относится не к отдельным категориям, а к направлениям психологической науки или, точнее, к тем или иным периодам в развитии этих направлений. Проведение подобного историко-научного анализа представляет собой трудную и далеко не благодарную задачу. Поэтому ограничимся примерами, чтобы пояснить эту мысль. В психотехнике в варианте Г. Мюнстерберга доминировала культурная компонента (сочувствие, забота об условиях труда и т. д.), в то время как в психотехнике в варианте Тейлора и Гилбрета доминировала цивилизационная компонента. Последние заложили психологические основы стандартизации трудовых движений и создания конвейерного производства. Аналогичным образом в исследованиях мышления, выполненных Максом Вертгеймером, К. Дункером, Ф. Бартлетом и многими другими, доминировала культурная компонента. Они все были устремлены на познание тайн творчества. В то же время во всей истории создания стандартизированных тестов на интеллект — доминировала цивилизационная компонента.
Последний пример относится к культурно-исторической теории развития психики и сознания Л. Выготского и к теории развития Ж. Пиаже. Рискуя вызвать протест со стороны последователей Ж. Пиаже, заметим, что, на наш взгляд, в его теории преобладала цивилизационная компонента. Его внимание концентрировалось на формировании операторных структур, на их обратимость и т. д. Однако не все так просто и с теорией Выготского. Развитие его взглядов рядом последователей привело к идеям существования нормативной деятельности, нормы развития, стандартизации обучения и т. п., то есть к преобладанию цивилизационной компоненты.
Но дело даже не в отдельных примерах. Они могут быть спорными и даже вызывающе спорными.
Важно другое. Является ли нормативным постепенное усиление цивилизационной составляющей для психологических теорий. Каковы детали этого процесса в теориях Выготского и Пиаже? Или так происходит лишь в тех направлениях, которые стремятся к номотетическому идеалу? Оставим это для дальнейших размышлений и анализов, а пока зафиксируем двойственность положения психологических теорий в контексте оппозиции: культура — цивилизация. Если уйти от ситуативных моментов и оценить вклад психологии в культуру XX века по гамбургскому счету, то на первое место следует поставить
21
Зигмунда Фрейда и всю культуру психоанализа. С меньшей уверенностью можно назвать К. Юнга. Затем следуют спорные фигуры Уотсона и Э. Торндайка, значимые в большей мере для американской культуры, точнее, цивилизации. И, наконец, Л. С. Выготский и Ж. Пиаже. Получается не очень много, но и не так уж мало. Можно сделать еще одну оговорку. Фрейд и Юнг в большей степени — это уже ретроспектива культурной жизни западного мира. Выготский и Пиаже — это скорее перспектива культуры этого мира. Как бы то ни было, но путь названных четырех ученых можно характеризовать как путь из культуры в культуру. Уходя из культуры в науку, медицину, практику, в психотехнику в широком смысле этого слова, они не порывали с культурой. Последняя была для них и средством и целью. И культура за это им воздала сторицей. Здесь мы имеем случай полной взаимности. Критика в адрес Фрейда, Выготского, Пиаже всегда воспринимается с иронией. Она, как правило, проявление и изживание комплекса неполноценности самого критика. Мы не имеем в виду анализ, развитие этих теорий.
Более типичными являются пути из утилитарной школы в науку, а то и совсем странные блуждания из науки в науку.
Здесь, кстати, возникает непростой вопрос, над которым следует задуматься, отпочковалась ли психология от философии, или последняя есть дитя древнейших форм психотехнического действия? Во всяком случае спешить с ответом (тем более стандартным) на этот вопрос не следует.
Это не критика психологии, а констатация факта. Видимо, это же относится не только к психологии, но и к другим и не только гуманитарным наукам.
Что все сказанное означает для психологии, для наук о человеке? Видимо, психологии пора заняться психоанализом, посмотреть на себя сверху, хотя бы с птичьего полета или со стороны культуры. Такой взгляд позволяет заметить, что психология испытывала и испытывает поныне сильное влияние позитивизма, техницизма. Не так уж часто вспоминают психологи о гуманитарных ценностях. Трудно найти психолога, который, хотя бы во сне, становился платоником. Создается впечатление, что в психологии в целом доминирует цивилизационная компонента. Практически вся нынешняя западная психология — это дитя цивилизации. (Конечно, имеются исключения, которые возникли сравнительно недавно. Мы имеем в виду гуманистическую психологию и ее ответвления, экологический подход к восприятию Дж. Гибсона, экологию развития Ю. Бронфонбреннера. Имеются и другие). К сожалению, цивилизация в существенно большей степени, чем культура, повлияла на образование. Недавно это влияние рассматривал Алан Блум в широко известной книге "Американский разум в заключении".
22
Это ощущается все больше и больше, хотя осознается редко. Не с этим ли ощущением связан растущий интерес к теории Выготского, которая в самом названии содержит культурную компоненту. Она открыта к искусству, к сакральным символам, к смысловому строению и функциям сознания и, вообще, к здравому смыслу. В то же время она не закрыта для операционализации, не чурается цивилизации, особенно в лице таких ее представителей, как А. Р. Лурия, П. Я. Гальперин. Это не означает того, что она вовсе лишена недостатков. Как это ни парадоксально, но ее главная добродетель — культура — оборачивается ее же самым существенным недостатком. В теории Л. С. Выготского, по замыслу ее автора, в процессе интериоризации тело культуры заполняет весь внутренний мир человека. А. Н. Леонтьев, вслед за К. Марксом, называл это присвоением человеческого опыта. Именно в этом он видел смысл формирования и развития предметной деятельности, которая, конечно же, не совпадает с активностью. Кстати, сам Леонтьев всегда возражал против перевода термина "деятельность" английским термином "activity". Но он и не мог найти лучшего эквивалента. При такой трактовке процесса развития как присвоения или усвоения человеческого опыта практически не остается места для саморазвития, самостроительства, самоопределения личности и проявления какой бы то ни было ее автономии, для подлинной активности сознания. Последнее понималось лишь в функции ОТРАЖЕНИЯ, А НЕ ПОРОЖДЕНИЯ бытия, в том числе и собственного бытия личности. Хотя, конечно, и в трудах Выготского, и в трудах Леонтьева можно найти положения об активности сознания и личности, о порождающих функциях восприятия, мышления и т. д. Но здесь идет речь о центральном ядре культурно-исторической теории сознания Выготского и психологической теории деятельности Леонтьева.
Проанализируем это еще на одной оппозиции: личность и общество. Здесь имеются полярные взгляды. Человек — продукт общества, соответственно, личность — продукт коллектива. Или Человек — творец общества, соответственно, личность — это творец культуры, субъект истории, полноправный член общества, основа коллектива и т. д. Обсуждая эту оппозицию, мало сказать, что оба взгляда противоположны, взаимоисключают друг друга или что бывает и так, и так. Мало сказать и, что это есть диалектика, что они взаимосвязаны некоторым единством. Нильс Бор, правда, в другой связи, сказал как-то, что истины бывают двух типов: поверхностные и глубокие. Отрицание поверхностной истины порождает ложь. Отрицание глубокой истины порождает другую глубокую истину. Но это же означает, что само отрицание глубокой истины требует глубоких доказательств и не менее, глубокого обоснования новой истины. Принцип дополнительности не
23
от хорошей жизни заимствован Н. Бором из психологии сознания У. Джеймса.
Равным образом одна из самых трагических и глупых (по словам М. К. Мамардашвили) идей XX века — идея нового человека — это ведь не изобретение нашего века. Она имеет свои корни в относительно безобидной и наивной идее эпохи Просвещения о человеке, как tabula rasa. Не говоря уж о том, что идея нового человека была отчетливо артикулирована в Древнем Риме. Можно, конечно, ее отвергнуть с порога, но что делать с весьма и весьма эффективной практикой его формирования? К тому же нет уверенности, что мы сможем освободиться от этой практики хотя бы к концу XX века.
Конечно, вслед за Н. Бором можно и нужно говорить о дополнительности истин. Но что это означает конкретно на нашей психологической территории? Где у нас координата и какова у нас скорость? И как это выглядит применительно к душе, к действию, к сознанию, к личности? Вновь мы возвращаемся к вопросу, а не удовлетвориться ли нам принципом неопределенности, причем такой, какая и не снилась В. Гейзенбергу? Мы намеренно остро ставим те вопросы, которые вольно или невольно не замечаются критиками, не замечаются или обходятся адептами культурно-исторической теории сознания и психологической теории деятельности. Но вместе с тем встречаются и крайне легковесные приемы отрицания этих теорий, когда они трактуются не как глубокие истины, а как единственные. Но взамен этого отрицания не предлагаются другие глубокие истины... И даже выдаваемый вместо них обман не очень возвышает. Видимо, это было связано с тем, что не такими уж низкими были истины Л. С. Выготского и А. Н. Леонтьева.
Резонно задать вопрос, а зачем обнажать слабые, спорные, сомнительные пункты культурно-исторической теории развития сознания и психологической теории деятельности? Приятно, конечно, получать комплименты в адрес своих учителей от мирового научного сообщества. Гораздо менее приятно осознавать, что учителя заблуждались, а мировое сообщество недостаточно глубоко поняло их идеи. Это не упрек. В этом нет ничьей вины. Да и мы сами, скорее ощущая, чем осознавая слабые стороны этих теорий, не видим им отчетливой альтернативы. Но думать над этими проблемами нужно, тем более, что речь идет не о пустяках, а о судьбе всего психологического сообщества, о его, хотелось бы думать, не последней роли в развитии культуры и цивилизации.
Ведь многие ученые Запада, некоторые ученые Японии, видимо, скорее интуитивно, чувствуют необходимость нового витка во взаимоотношениях цивилизации и культуры. Предполагается и возможная точка их конвергенции. А интерес к теории Выготского, возможно, связан с тем, что в этой теории чувствуется средство ускорения такого
24
рода конвергенции. Не знаем, согласятся ли с такой интерпретацией наши коллеги М. Коул и Дж. Верч, много сделавшие не только для пропаганды этих теорий, но и внесшие свой вклад в их развитие и лучшее понимание. Не этим ли вызван интерес Американского общества Ж. Пиаже к культурно-исторической теории Выготского, что впрочем, возможно, является запоздалой данью вежливости за постоянный интерес всех представителей школы Выготского к школе Ж. Пиаже.
|
