1.3. Технико-интеллектуальная революция глазами психолога
Для отечественной психологии термин "когнитивная революция" не имеет смысла, так как у нас оппозиция между исследованием поведения и психических процессов не выступала в острых формах. К тому же такие направления как реактология, рефлексология у нас не пользовались столь широкой популярностью, как бихевиоризм в США. Начиная с конца 20-х годов Л. С. Выготский, С. Л. Рубинштейн, А. Н. Леонтьев и многие другие психологи трактовали познавательные процессы как формы деятельности. Поэтому совершенно не случаен рост интереса к ним на Западе. Если учесть достижения отечественной науки и присовокупить к ним достижения европейской — прежде всего Ж. Пиаже, то время начала когнитивной революции придется отодвинуть на несколько десятилетий ранее [См. об этом: 11; 12; 13].
Разделение культуры на две представляет собой кальку с известного противопоставления материи и духа. Напомним, известный тезис о том, что противопоставление материального и идеального за пределами гносеологии является грубой ошибкой. Такой же ошибкой является онтологизация реальных противоречий, имеющихся между двумя системами знания, и абсолютизация различий в их продуктах (предмет, вещь, инструмент и образ, идея) и способах их получения. Эта абсолютизация в свое время принимала достаточно уродливые формы, когда людей делили на два типа: первосигнальный, художественный, близкий к животному, и второсигнальный, рациональный, собственно человеческий. Потом об этом же говорилось в терминах преобладания коры больших полушарий головного мозга или подкорковых образований; сейчас об этом же говорят в терминах доминантности левого или правого полушарий. Правда следует сказать, что сопоставление художников
32
с животными давно уже не встречается в физиологической литературе.
Не лучшие формы приобретала самоуверенность представителей формализованного, математизированного знания и физикалистской мысли в обладании абсолютным эмпирическим критерием истинности и, соответственно, в их способности к достоверному постижению любых истин. Нередко этой самоуверенности сопутствовал род презрения к гуманитарному знанию и его представителям. Известно, что в грехе, равно как и в добродетели, виноваты обе стороны. Гуманитарии своим оппонентам платили тем же и вполне иронически относились к холостым претензиям математиков, физиологов, инженеров к познанию "всех глубин души человеческой". Эти противоречия свидетельствуют не столько о разделении на две культуры, сколько об оторванности спорящих сторон от единой человеческой культуры. Ю. М. Лотман справедливо писал о том, что "культура представляет собой исключительно важный общенаучный объект, причем не только для гуманитариев" [14, с. 71]. Это значит, что перед лицом культуры все должны быть равны.
Для гуманитарных дисциплин камнем преткновения на пути проникновения в них точных методов всегда было противоречие между повторимостью и единственностью, уникальностью. Сейчас это противоречие все более ощущается представителями наук о природе, которые осознают необходимость обращения к уникальным, неповторимым событиям (скажем, Большой Взрыв). И если гуманитарии черпают опыт выявления повторимости у естествоиспытателей, то последние все чаще обращаются к опыту гуманитариев в изучении уникальных событий и явлений. Не случайно поэтому И. Пригожин и И. Стенгерс пишут о том, что сейчас всякая наука должна быть гуманитарной [15]. И дело здесь не только в том общеизвестном факте, что истоки идей теории относительности, принципов дополнительности и неопределенности лежат в философских и психологических исследованиях сознания. А дело в том, что гуманитарные науки имеют опыт обращения с уникальными явлениями, они учат не просто воспринимать и фиксировать их, а строить образ такого явления, углубляться в него, проникать в его строение и структуру, искать его смысл и не спешить означивать, приклеивать ему словесный ярлык или одевать в "математический наряд". Такой тип работы, нередко достаточно мучительной, издавна известен и естествоиспытателям. А. Эйнштейн писал, что он мыслит посредством зрительных образов и даже мышечных ощущений. В. И. Вернадский не спешил определять, чем живое вещество отличается от неживого.
Н. А. Бернштейн, равным образом не определял, чем живое движение отличается от неживого. Эти сложнейшие явления когда-нибудь
33
будут определены. Однако путь к этому лежит через построение их образа, поиск и конструирование признаков, через исследование и детальное описание. Важным условием успеха на таком пути должно быть формирование и развитие визуального мышления, продуктом которого являются новые образы, новые визуальные формы, несущие смысловую нагрузку и делающие значение видимым.
О. Мандельштам в "Разговоре о Данте" писал, что будущее дантовского комментария принадлежит естественным наукам, когда они для этого изощрятся и разовьют свое образное мышление. Последнее он понимал как борьбу за представимость целого, за наглядность мыслимого, способность построения внутреннего образа структуры, безостановочной формообразующей тяги [16, с. 225]. Здесь стоит обратить внимание на построение внутреннего образа структуры, который никакими другими средствами, кроме визуальных, построить невозможно.
Образное, или визуальное мышление — это средство формирования замысла, идеи, гипотезы, схемы перехода к новому образу. А. Бергсон, а за ним и М. Вертгеймер, анализировавшие процесс творчества, именно в пункте этого перехода локализовали максимальное умственное усилие, требующее предельного напряжения от ученого. К этому типу мышления пора начать относиться не как к чему-то естественному для художников, писателей и лишь по счастливой случайности (или по недоразумению) оказавшемуся, например, у А. Эйнштейна, а как к необходимому инструменту познания и практического действия в любой области. Этот тип мышления может развиваться не только в лоне искусства и гуманитарных наук или на их материале. Его можно и нужно развивать на любом материале, но гуманитарными методами.
Обсуждая проблему двух культур, Е. Л. Фейнберг остается на почве теории познания и не онтологизирует различий между ними. Он верно пишет:
"Основой таких различий оказывается разная по масштабу роль, которую в этих сферах играют дискурсивный, формально-логический, аналитический подход, с одной стороны, интуитивный, внелогический, синтетический — с другой. В действительности они присутствуют в обеих "культурах", но в столь различающихся пропорциях, что это и порождает взаимонепонимание" [17, с. 44].
Пожалуй, трудно согласиться лишь с утверждением автора, что благодаря компьютеризации сближается структура интеллектуальной деятельности в естественно-научной сфере и в гуманитарной, в науке и в искусстве. Представления об их близости в культуре присутствовали всегда. И никем еще не доказано, что время, освобождающееся при перекладывании рутины на компьютер, используется для продуцирования
34
синтетических суждений, озарений, порождения новых образов, изобретения моделей и других продуктов интуиции. Все это достаточно редкие явления (или счастливые мгновения). Они имеют свой инкубационный период, который, возможно, как раз и приходится на время, заполненное рутинной частью деятельности. Так называемая рутина — это необходимое условие проникновения в предметное содержание деятельности, условие овладения им. Наградой за это может быть свободный творческий акт.
Спору нет, что компьютер вносит существенные изменения во все сферы человеческой деятельности, в том числе и в интеллектуальную. Но насколько они революционны — разговор особый. Во всяком случае пока нет оснований отрицать это, как нет оснований для эйфории и утверждений о том, например, что компьютеризация образования помогает рождать "Платонов и быстрых разумом Невтонов".
Хотелось бы обратить внимание на то, что термин когнитивная (интеллектуальная) революция является в высшей степени ответственным. Ясно, что революцию нельзя декретировать или связывать ее исключительно с теми или иными внешними обстоятельствами, тем более, что интеллект является по преимуществу внутренней формой деятельности. Поэтому маловероятно, чтобы интеллектуальная революция могла быть производной от компьютерной революции, то есть от новых технических средств человеческой деятельности, в том числе интеллектуальной, какими бы они совершенными не были. Конечно, новые средства берут на себя многие функции, бывшие ранее исключительно прерогативой естественного интеллекта; создают возможность решения задач ранее ему недоступных; создают благоприятные условия для постановки новых целей и новых задач; ускоряют получение результатов и повышают их точность; помогают оперировать не только отдельными данными, но и представлениями, информационными моделями реальности; осуществляют не только информационную подготовку решений, но и предлагают их варианты и т. д. и т. п. Все это уже есть, и не за горами еще более впечатляющие успехи развития информатики и вычислительной техники. Обсуждая вопрос об интеллектуальной революции, вовсе не нужно принижать эти успехи или ставить их под сомнение. Более того, следует зафиксировать, что новые технические средства затрагивают основные компоненты любой человеческой деятельности, каковыми, — согласно Гегелю и Марксу, — являются цель, средство и результат. Иначе и не может быть, поскольку деятельность в целом — это органическая система, где, как в живом организме, каждое звено связано с другими, где все отражается в другом, и это другое отражает в себе все. Поэтому новые средства обязательно модифицируют цели и результаты.
35
Казалось бы, имеется все необходимое и достаточное для заключения о реальности интеллектуальной революции. За исключением одной малости. Мы не только не знаем истинного значения понятия интеллект в том смысле, что не имеем его определения, но мы не имеем отчетливого культурного образа интеллекта (или утратили его).
Интеллект начинает представляться и осмысливаться как некоторая суперпозиция всех его многообразных форм (сенсомоторных, образных, вербальных, знаково-символических, дискурсивных и пр.). Что касается интуиции, то она выступает как возможная особенность каждой из них и по-прежнему как относительно автономная форма, но все же форма интеллекта. Можно предположить, что когда понятие интеллект займет свое место в ряду предельных абстракций, являющихся содержательными, а не пустыми, оно станет ближе к своему культурному смысловому образу.
Несмотря на огромные достижения в исследованиях интеллекта (достаточно еще раз упомянуть имена Л. С. Выготского и Ж. Пиаже), преждевременно говорить об оскудении сферы интуиции. Однако, важно уловить новую тенденцию и еще раз подчеркнуть стойкость и живучесть смыслового образа интеллекта, существующего в культуре по сравнению с его деформациями из-за уступчивости науки под влиянием какой-либо концепции. Он еще не полностью восстановлен даже в психологии, которая в последние годы нередко довольствуется не очень богатыми компьютерными метафорами. Это наводит на грустные размышления, тем более, что компьютерные метафоры чаще всего имеют своим первоисточником ту же психологию. Иногда даже создается впечатление полного тождества между компьютерными метафорами, которыми оперируют психологи, лингвисты, и когнитивными метафорами, которыми оперируют специалисты в области информатики и вычислительной техники. И для тех и для других интеллект нередко выступает в качестве некоторого устройства, предназначенного для решения задач.
Прежде чем провозгласить реальность интеллектуальной революции, необходимо либо восстановить в правах гражданства прежний культурный облик (архетип) интеллекта, либо построить новый, либо, что еще лучше, сделать и то, и другое. Тогда и термин интеллектуальная революция, если он будет сохранен, приобретет культурный смысл вместо теперешнего обыденного или узкопрофессионального значения. Такую работу необходимо проделать еще и потому, что за революцией должны следовать культурные преобразования. Только в этом случае она может иметь какой-либо смысл. Такие преобразования предполагают наличие целей и основных направлений, которые должны быть зафиксированы в некоторой разумной программе. А из психологии хорошо известно, что программа может быть разумной либо случайно...
36
либо, если она, являясь производной от образа ситуации, включает в свое тело и тенденции ее развития, т. е. образ будущего. Такое достаточно сложное вневременное образование Л. С. Выготский обозначал как "актуальное будущее поле".
Какие же реальные преобразования в человеческую деятельность уже сейчас вносят средства информатики и вычислительной техники, и какие последствия они могут иметь? Ведь создатели таких средств далеко не все из этих последствий могли предусмотреть.
Выше шла речь о том, что введение новых средств деятельности отражается на ее целях и результатах. Но не только. Они меняют и ее предметное содержание. Деятельность как бы утрачивает свою онтологию и становится "гносеологической". Она осуществляется не с предметами, а с различными формами их знакового, символического, модельного отображения. Человеку-оператору часто нелегко определить, где кончается реальность и начинается ее знаково-символический эквивалент. Ведь для такой работы необходимо понимание сущностных различий, имеющихся между реальностью и ее информационными моделями. Что греха таить, такого понимания не всегда достает и ученым, несмотря на то, что они испокон века работают с концептами, моделями, теориями. Наука, продирающаяся через заблуждения, может себе позволить, да и вынуждена мириться с избыточным числом моделей, теорий, схем, описывающих одну и ту же реальность. Их уравновешивают скепсис, сомнения, эксперимент, реальность и время, наконец, чувство юмора, иногда еще встречающееся у ученых.
Выдающийся мыслитель А. А. Ухтомский писал:
"Если мы вспомним, что у более сильных из нас глубина хронотопа может быть чрезвычайно обширной, районы проектирования во времени чрезвычайно длинными, то вы поймете, как велики могут быть именно у большого человека ошибки" [18, с. 88].
Другими словами, наука стоит перед вечностью, или вечность стоит перед наукой. Иное дело социотехнические и человеко-машинные системы. Они работают в реальном масштабе времени, да еще и в условиях дефицита последнего. К сожалению, для них становится типичной необходимость принятия критических, а то и глобальных решений за время не соответствующее скорости правильной оценки человеком сложившейся ситуации. И хотя человек знает, что он не имеет права на ошибку, практика показывает: он все же ошибается. Одна из причин этого состоит в том, что при работе с моделями и символами возможны не только утрата предметного характера деятельности, но и искажение ее смысла, который укоренен в бытии.
Предметности и осмысленности деятельности, как известно, противостоят беспредметность и бессмысленность, приводящие к деформациям
37
самой деятельности, а в пределе — к разрушению деятельности, сознания и личности. Поясним эту чрезвычайно сложную в методологическом и социальном отношении ситуацию.
Благодаря развитию вычислительной техники, средств информатики многие операционально-технические, в том числе интеллектуальные функции стали от человека уходить. Наметились такие тенденции развития техники, когда машина перестает быть средством деятельности в системах человек-машина, а сам человек превращается в такое средство деятельности. История техники знает периоды, когда человек выступал в роли придатка к машине. Сейчас уже на другом витке развития техники вновь возникает эта опасная ситуация, когда не человек, а машина может оказаться подлинным субъектом деятельности. Пока она, к счастью, еще не стала подлинным субъектом, но черты иллюзорного субъекта уже начинает приобретать. Нередкими становятся случаи, когда несмотря на удобство и формальную правильность проекта, человек оказывается не в системе деятельности, а вне ее, он теряет место и роль субъекта деятельности. Человек не совершает исполнительные действия с объектами управления, а манипулирует органами управления. В этих, к сожалению, не столь уж редких случаях человек находится при системе деятельности, а не внутри нее, он не может проникнуть в нее. Соответственно социотехническая или человеко-машинная системы теряют свойства "социо" и "человеко" и оказываются техническими системами. Причина этого состоит в том, что средства индикации и реализуемые на них информационные модели утрачивают роль "окон" или "дверей" в систему деятельности, в мир, в котором эта система должна существовать и осуществлять себя. Сквозь информационные модели перестает "просвечивать" реальная предметная ситуация, теряется ее предметное восприятие, затрудняется ее осмысление и понимание, а сквозь органы управления перестают "просвечивать" реальные средства, которыми управляет оператор системы человек-машина и непосредственные результаты его действий.
Можно представить себе ситуацию, в которой человек, наделенный решающими функциями и не обладающий высокой компьютерной грамотностью, но зато успешно преодолевающий психологический барьер между собой и компьютером, принимает ответственное решение с помощью его программных средств. Видимо, ничего хорошего из этого не выйдет.
Таким образом, компьютерная символизация предметного мира — необходимое условие его познания и, более широко — внутренней, духовной жизни человека. Но она же таит в себе опасность заблуждений и ошибок, носящих в нынешнем социотехническом мире "оперативный" характер, то есть таких, на осознание и исправление которых
38
недостаточно времени. Для того, чтобы их избежать, необходимо найти пути, способы, средства сохранения бытийности, предметности, осмысленности деятельности, осуществляемой посредством компьютеров с моделями и символами.
Подобную работу следует проделать и для того, чтобы найти верную стратегию компьютеризации. Достижение всеобщей компьютерной грамотности не может осуществляться за счет обеднения форм предметной деятельности, за счет упадка в развитии и формировании предметно ориентированного мышления ("умного делания" или "думания вещами"). Ведь предметно ориентированное мышление представляет собой основу формирования способностей понимания знаковых и символических структур. И компьютерная грамотность не должна повышаться за счет снижения гуманитарной культуры учащихся, которая и сейчас у выпускников школы, да и вузов, оставляет желать лучшего [19; 20].
Важнейшей составляющей культуры является культура общения, которая не в меньшей степени, чем труд, служит средством развития сознания и по своей природе по способу осуществления диалогично.
Языки общения человека со средствами информатики неизмеримо более скудны, а требования к правильному пониманию во многих случаях могут быть значительно выше, чем в непосредственном общении людей друг с другом. Главное в человеческом общении — это понимание смысла, который нередко находится не в тексте, т. е. не в значениях, а в подтексте. В человеческом общении мы к этому привыкли. Смысл ищется не только в словах, а в поступках, в выражении лица, в оговорках, обмолвках, в непроизвольной позе и жестах. Человеческое общение многоязычно, и оно живо своими внутренними формами. В нем используются языки жестов, действий, образов, знаков, слов, символов, используются тексты, подтексты, смыслы, значения, исполненные смысла паузы и фигуры умолчания. При всем этом богатстве далеко не всегда есть уверенность в правильности понимания. Но дело не только в мере понимания, а еще и в том, что слово (сказанное и несказанное) в человеческом общении выступает в роли социального действия (отсюда: "Слово — не воробей..."). Поэтому нужно отдавать себе отчет в том, что длительное общение человека с компьютером может приводить, так сказать, к деперсонализации и асоциализации самого процесса общения. Этому едва ли могут воспрепятствовать усилия специалистов (при всей их полезности) в области информатики, направленные на то, чтобы партнера в общении — компьютер — сделать "доброжелательным и вежливым". А деонтологизация деятельности, помноженная на деперсонализацию общения, чревата весьма неприятными последствиями, которые необходимо заранее предусмотреть и осмыслить. Особенно опасна компьютерная асоциализация
39
общения в детском возрасте, так как она может искусственно провоцировать продление естественного детского аутизма и создавать дополнительные трудности включения ребенка в социум. Важным средством, которое поможет избежать указанных возможных трансформаций деятельности и общения в известные психологам иллюзорно-компенсаторные, извращенные формы, является установление правильного места компьютера в контексте (если угодно — в контуре) предметно-практической деятельности и живого человеческого общения. Подобная работа уже началась, например, в области создания экспертных систем, которые рассматриваются в качестве средств поддержки при решении предметно-практических задач, а не в качестве инструмента теоретического мышления. Создаваемые экспертные системы ориентированы на пользователя, способного самостоятельного принимать ответственные решения с учетом профессиональных знаний более опытных экспертов, предоставляемых ему такими системами.
Здесь компьютер используется как средство представления знаний. Соответственно человеку отводится не роль пассивного лица, перекладывающего на компьютер тяжесть трудных решений и их интеллектуальной подготовки. От него требуется профессиональное и творческое владение предметом.
1.4. Символизм культуры и вещность техники
Чтобы утвердиться в развиваемом положении о единстве культуры и ошибочности ее разделения на две, три и т. д., полезно обратиться к природе противоречий, которые возникают между культурой и техникой. Они, видимо, появились раньше науки, хотя были зафиксированы с ее помощью. Попробуем посмотреть на эти противоречия не со стороны техники, а со стороны культуры. Не станем определять культуру. Укажем лишь, что ее важнейшим признаком является единство материального и духовного. Это как будто несомненно. Но где располагается это единство?
Для обсуждения этой проблемы приведем взгляд на культуру М. М. Бахтина:
"Не должно, однако, представлять себе область культуры как некоторое пространственное целое, имеющее границы, но имеющее и внутреннюю территорию. Внутренней территории у культуры нет. Она вся расположена на границах: границы проходят всюду, через каждый момент ее, систематическое единство культуры уходит в атомы культурной жизни, как солнце отражается в каждой капле ее. Каждый культурный акт существенно живет на границах: в этом его серьезность и значительность; отвлеченный от границ, он теряет почву, становится пустым, заносчивым и умирает" [26, с. 266].
40
Положение о пограничности культуры принимается многими, хотя интерпретируется весьма различно. Например, культуру размещают "на границе" природного и социального, индивидуального и надиндивидуального. В. Л. Рабинович интерпретирует ее как край, предел, пограничье, взывающий к преодолению самого себя [21, с. 325]. Не отвергая такого рода интерпретаций, попытаемся локализовать культуру на границе материального и духовного. Возможно, это не слишком вольная интерпретация М. М. Бахтина.
Имеется еще один, возможно, косвенный аргумент в пользу нашего тезиса. Важной психологической чертой личности является то, что она способна к преодолению поля или, лучше сказать, пространства деятельностей, способна к выбору одной из них или к построению новой. Власть личности над деятельностью объясняется тем, что она как и культура располагается "на границе" между материальным (телесным) и духовным. Ей дано право и возможность разрешать возникающие между ними противоречия. Их разрешение, кстати, осуществляется в деятельности, в поступках — и это важное условие творчества, в том числе и созидания самой личности. Введение в характеристику личности бахтинского "на границе" не должно удивлять, так как именно творческая личность представляет собой живое ядро культуры. Без нее невозможны акты культурной жизни.
Известно, что единство материального и духовного не изначально и не неизменно. Это всегда единство противоречивое, соревновательное, часто обозначаемое как борьба противоположностей. В то же время, когда мы, забывая о единстве материального и духовного, говорим о материальной и духовной культурах, как о некоторых самостоятельных сущностях, то это не более чем "схематизм сознания". Разумеется, мы далеки от мысли подвергать сомнению или отвергать понятия материальной и духовной культуры. Но нужно всегда помнить, что история материальной культуры — это следствие развития деятельной сущности человека и одновременно эмбриогенез, творчество духовной культуры. Это и история их становления.
Приглядимся к противоречию между материальным и духовным. Когда начинает побеждать одно, культура, находящаяся "на границе", как бы начинает поворачиваться лицом к другому (мы ее сознательно персонифицируем), благодаря чему далеко зашедшее противоречие начинает преодолеваться. Вступает в силу своего рода защитный механизм культуры. Именно этот механизм, важнейшей составляющей которого является приглашение к диалогу, послужил толчком к преодолению потребительского отношения к природе. Здесь культура расположилась "на границе" природного и социального, подняла свой голос в защиту первого, благодаря чему возникла проблема защиты,
41
охраны природы. Экология превратилась в глобальную проблему современности.
Аналогичным образом возникли проблемы безопасности и охраны труда, сохранения здоровья и развития личности трудящихся. Здесь культура расположилась "на границе" индивидуального и надиндивидуального, благодаря чему стал строиться корпус наук о трудовой деятельности. Противоречие между человеком и техникой зашло настолько далеко, что культура стремится занять место "на границе" между ними. Достижение этой верно поставленной цели становится задачей не столько технической, сколько социальной.
По существу проблема "культура и техника", а в известной мере и проблема "человек и техника", близки к классической философской проблематике соотношения предмета (вещи) и идеи, чувственного и рационального знания. В истории диалектики мы можем найти немало аргументов в пользу того, что чувственное и рациональное не две ступени в познании, а два момента, пронизывающие его во всех формах и на всех ступенях развития. Еще Платон в "Меноне" говорил, что чувственность охотится за идеями, чтобы быть чем-то определенным, а идея охотится за чувственностью, чтобы реально осуществиться. Но одно дело теоретическая аргументация, другое — практика. Противопоставление чувственного и рационального, предмета и идеи воспроизводится снова и снова на новом материале. Источником этого противопоставления является то, что от рацио, от идеи нет прямого пути к предмету, как нет его и от предмета к идее. Если мы разорвали их в начале нашего рассуждения, то потом уже поздно соединять, и мы никогда в рамках одного логически гомогенного исследования не выйдем к месту, где они слиты. Иллюстраций этому множество. Напомним длящиеся столетиями споры о соотношении социального и биологического в человеке, о соотношении сознания и природных явлений, о соотношении психического и физиологического и т. д. В основе всех этих споров лежит примитивное различение души и тела. Маркс в свое время весьма серьезно возражал против созерцательного материализма, который берет сознание "вполне натуралистически просто как нечто данное, заранее противопоставляемое бытию, природе" [22, с. 34]. Эти возражения сохраняют свою силу и сегодня. Сознание, психические интенциональные процессы, вообще субъективность, понимаемая в широком смысле слова, т. е. как качество не только личное, но и как родовое, сверхличное — все это входит в объективную реальность, данную науке, является элементом ее определения, а не располагается где-то над ней или за ней. Сказанное, на наш взгляд, может быть распространено и на явления культуры.
Вернемся к противопоставлению предмета и идеи. Между ними должно быть установлено нечто третье, которое и надо найти в процессе
42
охоты, являющейся образом и символом "пути" и "метода" диалектики у Платона [см. 23, с. 279, 280]. Это третье одновременно должно быть и вещью, инструментом и идеей, смыслом. В качестве такового, согласно П. Флоренскому, выступает опредмеченный символ или одухотворенный предмет, в который вложена душа человеческая. Это может быть и сакральный предмет, и произведение искусства, и освященное орудие труда. Священный огонь — это ведь произведение культуры, несмотря на то, что с его помощью могут достигаться вполне утилитарные цели. В этих случаях создание вещи представляет собой воплощение смысла, опредмечивание, проходящее под его контролем. Смысл, идея и предмет слиты в единое культурное образование, элемент второй природы человека, которая создается "и по законам красоты". Другими словами, в начале человеческой истории творились не вещи, инструменты отдельно и не идеи отдельно, а произведения и предметы культуры как единство того и другого. Предметы имели и утилитарное, потребительское, производственное значение, а точнее, назначение и культурный смысл. Именно этому смыслу вполне адекватно понятие материальной культуры. Сакральный символ, который во главу угла ставил П. Флоренский, — всего лишь частный случай этого исторического процесса. Такой же частный (при всей его нынешней распространенности), как и случай, когда предметы, идеи, смыслы и замыслы перестают составлять тело культуры, выпадают из нее.
Опыт истории культуры (равно как и практика бескультурья) свидетельствует о том, что единство идеи и предмета достаточно противоречиво и хрупко. Предметы могут терять свое назначение, утрачивать изначальные смыслы и приобретать новые. Точно так же и идеи, понятия могут утрачивать предметность, терять свое былое значение, обессмысливаться, умирать и возрождаться, наполняясь новыми смыслами. Термины "вещизм", "массовая, культура", "антикультура" — это свидетельство нарушения связей между предметом и смыслом как в процессе его производства, так и в процессе его использования. Самое возникновение этих терминов, не говоря о фиксированных в них социальных явлениях, — симптом неблагополучия в культуре как таковой.
Подобное происходит и с языковой символикой, которая становясь уникальным и абсолютным средством, например, спекулятивного, догматического, бюрократического мышления, из могучего орудия реального действия с вещами превращается, по словам Э. В. Ильенкова, в фетиш, загораживающий своим телом ту реальность, которую она представляет. Такая же сила слов при слабости мысли свойственна вербализму и интеллектуализму в обучении, когда затрудняется извлечение смысла из значений, высказываний, предложений, текстов. Сквозь последние перестают "просвечивать" предметное содержание, образы, представления, предметные и операциональные значения и
43
смыслы. Подобные явления могут сопутствовать компьютеризации обучения.
Преждевременная, равно как и чрезмерная, символизация мира способны привести ребенка к утрате наивного (и вместе с тем подлинного) реализма, а взрослого к утрате предметности его деятельности и всех ее составляющих вплоть до принятия решения, которое должно быть осмысленным, сознательным и ко всему этому еще и культурным актом. Другими словами, необходимо решение человеческое и ответственное, а не "гибридное", т. е. "человеко-компьютерное" и безответственное. Как раз серьезная психологическая, социальная, техническая — в широком смысле слова — культурная проблема состоит в том, чтобы при любом мыслимом и технически возможном развитии средств информатики, искусственного интеллекта, они оставались человечными.
Культуре сложно обратить свой защитный механизм себе на пользу. Культура терпелива, соблюдает правила хорошего тона и ожидает взаимности. Бахтинское "на границе" здесь не работает. Она не может оказаться "на границе" между собой и техникой, как она оказывалась "на границе" между обществом и природой, индивидом и обществом, человеком и машиной и т. д. Каковы же перспективы культуры? Неужели вновь (в который раз!) возникнет вопрос о ее судьбах? Она ведь слишком многое защищала, причем делала это "во весь голос", а пришел ее черед, и она осталась беззащитной. Если бы это стало так, то это было бы слишком печально. Приведем по этому поводу достаточно оптимистическую выдержку из письма Б. Пастернака О. Мандельштаму:
"Финальный стиль (конец века, конец революции, конец молодости, гибель Европы) входит в берега, мелеет, мелеет и перестает действовать. Судьбы культуры в кавычках вновь, как когда-то, становятся делом выбора и доброй воли. Кончается все, чему дают кончится, чего не продолжают. Возьмешься продолжать и, не кончится. Преждевременно желать всему перечисленному конца. И я возвращаюсь к брошенному без продолжения. Но не как имя, не как литератор. Не как призванный по финальному разряду. Нет, как лицо штатское, естественное, счастливо-несчастное, таящееся, неизвестное" [24, с. 439].
Источник оптимизма состоит в том, что люди, если и не твердо знают, то во всяком случае чувствуют, что самая верная их защитница — это культура, а самый опасный враг — это бескультурье. К сожалению, это значительно лучше известно людям крайне далеким от культуры, которые умеют все обращать себе на пользу, даже культуру. Поэтому оптимизм не должен быть бездумным и пассивным. На этот
44
раз обратимся к авторитету В. Шекспира, но выразим это словами Б. Пастернака:
"В "Короле Лире" понятиями долга и чести притворно орудуют только уголовные преступники. Только они лицемерно красноречивы и рассудительны, и логика, и разум служат фарисейским основанием их подлогов, жестокостей и убийств. Все порядочное в "Лире" до неразличимости молчаливо или выражает себя противоречивой невнятицей, ведущей к недоразумениям" [24, с. 321]. Не то же ли самое происходит с культурой?
Вернемся к персонификации культуры и дополним это персонификацией бескультурья. Культура непосредственна, искренна и скромна, а бескультурье расчетливо, притворно и нагло. Культура бесстрашна и неподкупна, а бескультурье трусливо и продажно. Культура совестлива, а бескультурье хитро, оно стремится рядиться в ее тогу. Причина этого состоит в том, что культура первична, непреходяща, вечна, а бескультурье подражательно, преходяще, временно, но ему, при всем своем беспамятстве, больше чем культуре хочется в вечность. Культура непрактична, избыточно щедра и на своих плечах тащит в вечность Неронов и Пилатов, что, впрочем, не оказывает на их последователей отрезвляющего влияния. Культура ненавязчива, самолюбива и иронична, а бескультурье дидактично, себялюбиво и кровожадно. "Невежда начинает с поучения, а кончает кровью", — писал Б. Пастернак. Чтобы этот перечень сопоставлений не звучал слишком мрачно, закончим его на ноте булгаковской иронии. Бескультурье не понимает и не принимает культуры, таланта, гения. Оно считает все это делом ловкости, недоразумения, случая:
"Вот пример настоящей удачливости... — тут Рюхин встал во весь рост на платформе грузовика и руку поднял, нападая зачем-то на никого не трогающего чугунного человека, — какой бы шаг он ни сделал в жизни, что бы ни случилось с ним, все шло ему на пользу, все обращалось к его славе! Но что он сделал? Я не постигаю... Что-нибудь особенное есть в этих словах: "Буря мглою...?" Не понимаю!... Повезло, повезло!... — стрелял, стрелял в него этот белогвардеец и раздробил бедро и обеспечил бессмертие..." [25, с. 489].
Слишком хорошо и давно известно, что нет большей ненависти, чем ненависть посредственности к таланту. Но посредственность не может опознать талант "в колыбели" и заблаговременно его задушить. А когда он разовьется, как правило, уже слишком поздно...
Сила культуры в ее преемственности, в непрерывности ее внутреннего существования и развития, в ее порождающих и творческих возможностях. Творчество в любой сфере человеческой деятельности должно
45
быть замешано на дрожжах культуры, пользоваться ее памятью. Только преемственность и форма могут обеспечить новшество и откровение. Поэтому, если продолжить бахтинское "на границе", то имеется еще одна граница, на которой располагается культура — это граница времени. Она находится "на границе" прошлого и настоящего, настоящего и будущего. История культуры — это "летопись не прошедшего, а бессмертного настоящего" (О. Фрейденберг). Поэтому культура обеспечивает движение исторического времени, создает его семантику, мерой которой являются мысли и действия. Без культуры время застывает и наступает безвременье или времена временщиков. Но поскольку живое движение истории продолжается, значит, защитный механизм культуры даже во время остановок этого движения (получивших удачное наименование "хронологической провинции") права голоса не утрачивает, хотя он и становится едва слышим.
Хорошо известно, что противоречия не только взрывоопасны. Они еще и источник развития. Известно также, что осознание и рефлексия ускоряют их преодоление и разрешение. А противоречия в развитии культуры, техники и науки все больше осознаются не только представителями культуры, но и культурными представителями науки и техники.
Процесс их осознания происходит тем быстрее, чем больше возникающие противоречия приобретают практический, лучше сказать, бытийный характер. Ведь наука и техника имеют дело преимущественно с бытием, а не с философией и теорией познания. Источником осознания является изменение смысла бытия, а его началом — появление мыслей о смысле. И благодаря бытию, где созрели противоречия, начинают различаться голоса культуры, философии, искусства, предсказывавшие возникновение противоречий в бытии и их возможные последствия. К слову сказать, такие предсказания носили иногда трагический характер и не всегда оправдывались. Разумеется, они делались и учеными, надежды и идеи которых также иногда оказывались ложными или принимали вид резко отличающийся от ожидаемого. Обсуждая это, И. Р. Пригожий и И. Стенгерс пишут: "Драма Эйнштейна — в той пропасти, которая пролегла между личными намерениями автора и фактическим смыслом его действий в общем контексте познания" [15, с. 93]. Указанные авторы приводят замечательное высказывание М. Мерло-Понти о том, что бытие пролагает себе путь сквозь науку, как и сквозь всякую индивидуальную жизнь. Добавим: и сквозь индивидуальное и общественное сознание. Перефразируя известное выражение, скажем, что бытие, в том числе и рефлексирующая по поводу него культура все видят, да не скоро делают. Причина этого, возможно, состоит в том, что сложность бытия допускает множественность точек зрения в процессе его исследования и лишь до поры до времени не
46
противоречит им. Но в конце концов укорененный в бытии смысл становится предметом осознания, благодаря чему он означивается и ложится в основу образа и программы новых действий по изменению бытия, по преодолению возникших противоречий. И одна из функций культуры состоит в том, чтобы развивать процесс осознания противоречий бытия и помочь отыскать в нем спасительный путь.
ЛИТЕРАТУРА.
1. Зинченко В. П., Мамардашвили М. К. Об объективном методе в психологии // Вопросы философии. — 1977. — N 7
2. Из переписки С. В. Мейена и А. А. Любищева (1968—1972) // Природа. — 1990. — N 4
3. Пришвин М. М. Дневник писателя 1931—1932 // Октябрь. — 1990. — N 1
4. Bell D. The Comong of post-Industrial Society. — N.-Y., 1973
5. Тоффлер О. Шок от будущего // Иностранная литература. — 1972. — N 3
6. Rheinfels H. Biebel fur Volksaktionare. — Siegburg, 1957
7. Druker P. F. Innovation and Enterpreneurship // Practice and principles. — 1985
8. Дилигенский Г. Г. "Конец истории" или смена цивилизаций? // Вопр. филос. — 1993. — N 3
9. Бохеньский Ю. Духовная ситуация времени // Вопр. филос. — 1993. — N 5
10. Сноу Ч. Две культуры. — М.: "Прогресс", 1973
11. Ст. Тулмин. Моцарт в психологии // Вопросы философии. — 1981. — N 10
12. Тулвисте П. Э. Обсуждение трудов Л. С. Выготского в США // Вопросы философии. — 1986. — N 6
13. Давыдов В. В., Зинченко В. П. Вклад Л. С. Выготского в развитие психологической науки // Советская педагогика. — 1986. — N 11
14. Университет, учитель, НТР (беседа с Ю. М. Лотманом). Вестник высшей школы. — 1986. — N 7
15. Пригожин И., Стенгерс И. Возвращенное очарование мира // Природа. — 1986. — N 2
16. Мандельштам О. Э. Сочинения: в 2-х т. Т. 2. — М., 1990
17. Фейнберг Е. Л. Интеллектуальная революция // Вопросы философии. — 1986. — N 8
18. Ухтомский А. А. Избранные труды. — Л., 1978
19. Зинченко В. П. Эргономика и информатика // Вопросы философии. — 1986. — N 7
20. Зинченко В. П. Проблемы гуманитаризации высшего технического образования // Вестник высшей школы. — 1986. — N 10
21. Рабинович В. Л. Алхимия как феномен средневековой культуры. — М., 1979
22. К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч. — Т. 20
23. Лосев А. Ф. История античной эстетики. Высокая классика. — М., 1974
24. Пастернак Б. Л. Избранное. Т. 2. — М., 1985
25. Булгаков М. И. Белая гвардия. Театральный роман. Мастер и Маргарита. — Л., 1978
26. Бахтин М. М. К эстетике слова / В кн.: Контекст. — М., 1973.
47
|
