Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах и улицах «Добрая дорога детства» 2
Скачать 2.28 Mb.
|
Глава 14. Жаб на холодной красной крышеИнстинкт балканского зверя меня не обманул. Вместо того чтобы выставить меня за дверь, дочь проповедника позволила мне переночевать. На чердаке. Здесь, прямо скажем, не жарко, но спальный мешок не даст мне замерзнуть, к тому же в лофте будет потемнее, чем во всей Исландии. Лофт на два оконца: одно в моем углу, второе, ржавенькое, так называемый фонарь верхнего света, в центре потолка. Дщерь святого семейства загнала меня сюда, чтобы наказать за мои грехи, но не только поэтому. Ее брат Трастер в настоящее время живет с ней под одной крышей. Интересно, где он спит? Может, в садовом скворечнике? Мы с ней договорились, что, несмотря на располагающее имя,39 посвящать его в данную ситуацию мы не станем. Поэтому, пока он в доме, я ни гугу. С полуночи до рассвета просидел как мышка. — Он вкалывает как ненормальный. Домой приходит только переночевать, — рассказывает мне поутру его сестра. Идеальный сосед. Работает на стройке крановщиком или как их там зовут. — Кажется, он не слишком разговорчивый. — Да, я знаю. Он всегда был молчуном. К тому же работа такая… весь день один на верхотуре, двести футов над землей. А внизу поляки да литовцы. С вознесением Трастера в строительное поднебесье мне разрешают спуститься и посетить туалет, а заодно позавтракать. Мое новое изгнание нравится мне куда больше прежнего, так как оно отвечает сути: киллер прячется у горячей девочки на чердаке. Самое приятное — не надо актерствовать. Забыли про американских священников и польских маляров. Пусть мне нет ходу из этого домика, здесь я чувствую себя свободнее, чем когда несся по городу в пасторском ошейнике у Господа Бога на поводке. Я — Анна Франк в онлайне. Ганхолдер одолжила мне свой ноутбук, и теперь я могу бороздить цифровые моря-океаны. Я раскапываю прошлое, читаю военные истории братьев по оружию. Дарко Радович стал самым завзятым блоггером — не потому ли, что потерял в Книне обе ноги. В нашей бригаде мы недосчитались в общей сложности пяти жизней, шести ног, трех рук и нескольких пальцев. Печально, но моим одноногим собратьям по сей день приходится сражаться за свою жизнь. Они ковыляют на костылях по улицам Загреба и Сплита с кружкой для kuna .40 Наши правители забыли про них, а ведь их власть стоит на ампутированных солдатских ногах. Мне повезло, что мои конечности не достались четникам, но иногда я спрашиваю себя: может, лучше было потерять обе ноги, чем отца и брата? Война задает вопросы, на которые у мирного времени ответов нет. А это значит, что новая война неизбежна. В блоге Дарко я обнаруживаю собственную фотку, на которой я в полной выкладке с «калашом» в руках и идиотской улыбочкой стою на захваченном сербском танке в уже далеком девяносто пятом. Счастливая физиономия будущего киллера. Идиот, в натуре. Я всегда ненавидел моментальные снимки на «кодаке». Этот миг всеамериканского счастья, когда тебя заставляют улыбаться в глазок будущего, что глядит на тебя как на простодушного имбецила, не знающего самых простых вещей, зато убившего пару-тройку врагов и лыбящегося по этому поводу так, будто только что завоевал олимпийскую медаль. Такая Спецолимпиада. Уж лучше фотографии в полицейском участке. Потом я продолжаю розыски Сенки, бывшей подружки, недостающей главы моей жизни. С тех пор как закончилась война, я безуспешно пытаюсь ее найти. Я должен ей oprosti .41 Рабочая смена Ганхолдер в кафе начинается в десять. — Нежного дня, — бросает она мне с улыбкой, которую я сохраняю теплой до ее возвращения. Сначала мне послышалось «снежного дня». Но кажется, сарказм для десяти утра — это перебор даже для нее. Моя морозилка. Шлюшка моих бессонных ночей. Моя тюремщица, моя жрица. Во второй половине дня она выполняет секретарскую работу для местного музыкального фестиваля под названием «Аэроволны» или «Аэровойны»: отвечает на звонки и тому подобное. Она запросто общается с миллионом поп-звезд и всяких мировых знаменитостей, о которых вы сроду не слышали. — К вам группа «Крид» приезжала? — Крит? Проехали. Ничего у нас не склеится. Обычно она возвращается около семи или восьми нагруженная едой, в основном тайской или китайской, из своего же кафе, но не халявной. После ужина она ставит какую-нибудь забористую исландскую музыку, чтобы познакомить меня с такими исполнителями, как Мугисон, Гус-Гус или Лэй Лоу. Последний работает под черных. Лучше раздобудь мне пушку, говорю, и я сделаю такую рекламу вашей музыке, какая ей и не снилась. Она смеется, правда, с несколько обиженным видом. Зато проснулось любопытство. Она дымит и забрасывает меня вопросами, как стажер-практикант, впервые оказавшийся в Овальном кабинете. — Если кто-то из твоих жертв принадлежал к другой «организации», значит, он тоже пытался тебя убить, да? — Да. — А ты раньше знал кого-то из своих жертв? — Еще бы. Она заинтригована тем, чем я занимаюсь. Наконец-то у меня появилась фанатка. — И ты их всех помнишь? Ну, в смысле всех, кого ты… — Профессиональные жертвы — да. — Но не военные? — Нет. Военные — как в тумане, киллерской же работой я горжусь. Стараюсь делать ее по высшему разряду. «Жертва — прежде всего» — вот мой девиз. Я максимально облегчаю их участь. Почти все умерли мгновенно. На сожаления, гнев и все такое времени у них не остается, чпок! — и человека нет. Все равно что выключили агрегат. Никакой боли, ничего такого. Они могли только мечтать о такой… о таком обслуживании. Я заранее продумываю все до мелочей: время, место, угол стрельбы и все прочее. А уж человеческую анатомию изучил не хуже врача. Попадание в какую точку дает скорейший результат, и все в таком духе. Если бы ввели этот вид в олимпийскую программу, я бы стал Марком Спитцем среди киллеров. — А что в этом деле самое сложное? — Выстрел, конечно. Попасть точно в голову, в сердце или в зад, если уж так вышло. Но в последнем случае будь добр пальнуть так, чтобы пуля прошла через позвоночник. Стреляя в зад, ты должен выверять угол наклона оружия до миллиметра. Как в бильярде. — И ты любишь… попрактиковаться? — А ты думала? Тут надо постоянно поддерживать хорошую форму. Мне даже пришлось завязать с кокаином. В этом деле необходима твердая рука. — Круто. И ты ведешь счет? Убитых? — спрашивает она с округлившимися глазами. Вот она, моя Моника Левински, ко всему готовая. — Да. Ну, как сказать. Не то что считаю. Скорее, помню. Это как… Ты ведь помнишь всех парней, с которыми спала? — Вообще-то кое-кого из них я старалась забыть, — говорит она с сексуальной улыбочкой. Не могу удержаться от вопроса: — А сколько… сколько их у тебя было? — Не знаю. Я ж их не считала. Может, сорок. Шлюха. — Сорок? — По-твоему, это много? У моей подруги уже сто сорок или около того. Вот так вот. У Тарантино в этой стране обнаружились более удачливые соперники — 139 шустрых кобелей. Кажется, ему пора пополнить свой списочек адресов рождественских открыток. — A y тебя было шестьдесят семь? — спрашивает она. — Женщин?.. А, ты о жертвах? Ну да. Шестьдесят семь лохов навынос. Шестьдесят семь поросят на вертеле. — И ты их всех до одного помнишь? — Стараюсь не забывать. — Ты о них часто думаешь? — Никогда. — Тебе никого не жаль? — Нет. — Как такое возможно? У тебя совсем нет совести? — Наверно, она в глубокой заморозке. Тебе не жаль твоих… — Моих любовников? — уточняет она с ледяной улыбочкой. — Нет. — Нет? Ты пустила в себя сорок парней, и после этого тебе никого из них не жаль? — Как я могу их жалеть, если я до сих пор с ними постоянно встречаюсь? Так, мне вешают на уши зимнюю лапшу. — Ты до сих пор… Ты постоянно с ними встречаешься? Со всеми сорока? — «Встречаюсь» не в том смысле. Просто… сталкиваемся на улице или еще где-то. Город-то небольшой. Все заходят в кафе. — О’кей. И поэтому они тебя устроили официанткой. Моника Левински на глазах превращается в Бритни Спирс. — Слушай, ты. Заткни фонтан! Ты, киллер, смеешь в чем-то обвинять меня? Одно дело убивать людей и другое — заниматься с ними любовью. Как можно сравнивать? — Любовь и смерть одинаково важны… — Любовь тут ни при чем. Речь о сексе! — Еще важнее. Она вскакивает с дивана с криком: — Да пошел ты! — И вылетает из комнаты. Но через мгновение возвращается, словно до нее вдруг дошло, что это ее дом, а не мой. — Сама не знаю, почему я тебя пригрела! Мне следовало бы позвонить в полицию или хотя бы Торчеру, а вместо этого… А! Ну-ка встал! Вали наверх! Чтоб я тебя здесь не видела! И только попробуй еще раз открыть рот! — Прости. Моя вина. — Да пошел ты! — Я уйду… чуть позже. Пожалуйста, сядь. Она уходит на кухню перекурить, а тем временем я устраиваю небольшую порку зеленоглазой обезьяне. Ревность, моя старая назойливая тетка, вечно приходит непрошеная на мои свидания. С тех пор как моя ганноверская подружка, дочь оптометриста, бросила меня в русском стиле, моя жизнь проходила под знаком этой матроны. Хильдегард, девушка восьмого дня (у меня как у новоявленного иностранца, говорившего на ломаном немецком, шансов было в принципе не много), носила водолазки через день, играла на скрипке с ангельским выражением лица и не употребляла бранных слов, зато при расставании призналась, что изменяла мне с семнадцатью мужчинами. Семнадцать долбаных немцев. Конские хвосты, усы и все такое прочее. Это признание, по ее разумению, должно было облегчить мою участь. — Ты должен быть счастлив избавиться от такой… — …шлюхи, как ты? Мне понадобилось семь лет, чтобы похоронить ублюдков в своей промерзшей душе. И пусть с тех пор они меня особенно не беспокоили, я навсегда остался ревнивцем. Господь свидетель, наслаждаться отношениями — не мой удел. Я веду себя как какой-нибудь придурочный агент, пытаясь доказать, что моя партнерша — тайная шпионка. А когда дело доходит до любви, я превращаюсь в этакого футбольного рефери, не умеющего получать удовольствие от игры, зато всегда держащего наготове желтую карточку. И вот очередной заход моей ревнивой тетушки, вынудившей Ганхолдер уйти на кухню. Старая карга добралась-таки до Исландии. Впрочем, это трудно назвать свиданием. Скорее ускоренный курс по теме ликвидации неугодных. 101 труп — таков итог первого урока. Преподаватель ждет окончания перекура. И вскоре студентка возвращается. Божественная Ганхолдер появляется в дверях с красными глазами и пылающими от негодования щеками. Она снова усаживается на диване и закуривает новую сигарету. Я смотрю, как она молча затягивается и с легким шумом выпускает дым. — Как отреагировали твои родители, когда нагрянула полиция и не застала отца Френдли? — наконец задаю ей вопрос. — Обалдели совершенно, а ты думал? Они ведь тебе верили на все сто. — Она хмыкает. — Твой отец был разъярен? — Скорее, шокирован. Но он положил руки на плечи полицейским и давай их успокаивать: «Господь его найдет. От всевидящего ока Божьего ему не уйти». Она уже почти смеется, и я с ней вместе. Вдруг до нас долетает скрип открывающейся входной двери, и ее лицо мгновенно делается серьезным. Потушив сигарету, она спешно уносит на кухню мою тарелку, в то время как я улепетываю на чердак и втаскиваю за собой примитивную лесенку, после чего люк сам собой закрывается. Я переползаю по занозистому полу и забираюсь в хрустящий спальный мешок «Норт фейс». Я слышу, как Трастер, топоча точно конь, входит в дом. Сегодня он рано. Брат с сестрой обмениваются короткими «привет-привет», потом доносится шум сливного бачка. А потом он, видимо, спрашивает, есть ли в доме какая-то еда, а она отвечает: «Nay». То бишь «нет» по-исландски. Я у нее уже кое-чему научился. Tugthúslimur означает «доброе утро», a glæpamaður — «спокойной ночи».42 После чего часа на три устанавливается братосестринское молчание. Они не смотрят вместе телик. Не слушают вместе музыку. Чем, черт возьми, они занимаются? Из дома при этом никто не выходит. Может, играют в карты? Или читают? Около полуночи сливной бачок вновь подает голос, а затем доносится ни с чем не сравнимое шуршание шелковых трусиков, скользящих вниз по белым женским ножкам. Война наградила меня кошачьим слухом. В три часа ночи набираю нью-йоркский номер Нико. Голоском чердачной мыши описываю ему свое положение. Он выслушивает несколько фраз, а затем взрывается, как герой-тальянец по телику: «Ты чё мне звонишь? Кто тебе дал мой номер?» И отключается. Посылает меня подальше. Мой старый добрый Нико. Нико Оторва. Это плохая новость. Даже очень плохая. Мне дают понять, что я покойник. Путь в Нью-Йорк, во всяком случае, мне заказан. И даже в Хорватию. Бляха-муха. Засыпаю я под утро. Меня будят пронзительный стук и низкие голоса снизу. К такому повороту я готов: так как я сплю в одежде (Мааковой), мне остается лишь сунуть в карман мобилу и влезть в кроссовки, на что уходит меньше секунды. А еще через парочку спальный мешок улетает в темный угол, а матрас оказывается под коробкой с книгами. Внизу Ганхолдер орет как ненормальная: — Hvar þið gangið?!43 Ее крик настигает меня в тот момент, когда через фонарь верхнего света в центре потолка я вылезаю на крутой скат пуленепробиваемой крыши. Холодрыга жуткая. Серое небо, зеленые деревья и цветные крыши Рейкьявика. Крыша, на которую я вылез, красная, тронутая ржавчиной. Я сразу замечаю белый верх полицейской машины у обочины и слышу голос крепыша офицера, направляющегося с инспекцией в сад. Я перемахиваю на противоположный скат и вытягиваюсь в струну, уцепившись за конек крыши. Нутром слышу, как эти говнюки уже вовсю шарят по чердаку. Через несколько мгновений один из них открывает чертов люк. Я-то его не вижу, а вот он вполне может высмотреть мои побелевшие от холода кончики пальцев. Надо разжимать хватку, что я и делаю. Отпускаю конек. Сантиметр за сантиметром, как в замедленной съемке, я сползаю по холодному железному скату на своем внушительном хорватском брюхе, широко расставив руки и ноги в надежде, что мои скользкие кроссовки и потные ладони окажутся беззвучными. В какой-то момент, чувствую, больше не сползаю. Застрял, язви меня в душу. Крупнейший в истории жабопад сам собой прекратился. |
