А.Г. Стаханов
РАССКАЗ О МОЕЙ ЖИЗНИ
Сайт «Партизанская правда партизан»: http://www.vairgin.ru
Издание: Стаханов А. Г. Рассказ о моей жизни. — ОГИ3 ГОСУДАРСТВЕННОЕ СОЦИАЛЬНО-ЭКОНОМИЧЕСКОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО «Полиграфкнига». Москва, 1938.
Источник: Vukomir (vukomir@yandex.ru)
И. В. Сталин и А. Г. Стаханов.
АЛЕКСЕЙ СТАХАНОВ РАССКАЗ О МОЕЙ ЖИЗНИ★ О Г И 3 ГОСУДАРСТВЕННОЕ СОЦИАЛЬНО-ЭКОНОМИЧЕСКОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО1938
Глава первая
МОЕ ЖИЗНЕОПИСАНИЕ
После того, как в ночь с 30 на 31 августа 1935 г. я установил мировой рекорд добычи угля, ко мне приходит много писем от разных людей из различных городов. Товарищи расспрашивают о жизни, интересуются, кто я такой. Не зная точного адреса, многие на - конвертах просто пишут: Донбасс, Стаханову. А почта меня уже знает. Вот некоторые из таких писем:
«Дорогой Алексей Григорьевич!
Очень приятно читать в газетах, как ты, рабочий человек, достиг больших успехов и стал всем известным. Очень радостно знать, что имя простого шахтера стало славно на весь мир и что он встречается с великими вождями нашего народа и запросто беседует с родным товарищем Сталиным. Когда ты беседуешь с товарищем Сталиным, мне кажется, что и я с ним беседую, и он мне становится еще ближе, хотя я видел его только на портретах и нахожусь от него на расстоянии тысяч верст.
Алексей Григорьевич, мне и другим рабочим хотелось бы прочитать твое жизнеописание. Мы слышали, что ты из простых крестьян и простой рабочий, а хотелось бы знать подробно, как ты рос и как стал человеком. Напиши, а мы почитаем. Если пришлешь биографию — я ее покажу и моим товарищам, которые тобой интересуются.
К. Федорчук.
Будь здоров, желаю новых успехов!
Город Сталинск в Зап. Сибири, Кузнецкий завод имени Сталина,
железнодорожный цех».
Второе письмо:
«Дорогой тов. Стаханов!
Во вверенном мне санатории Октябрьской ж. д. в Детском селе среди отдыхающих детей находится маленькая счастливица Ляля Вишневская вместе со своим братом пионером Леней.
Я случайно узнаю, что маленькая отличница Ляля хочет что-то очень интересное рассказать мне и своим таким же маленьким товарищам.
Сначала Ляля делится со мной, и затем наступает торжественный момент, когда она, счастливая, вся полная переживаний, гордо держа головку, со сверкающими глазенками, твердым звонким голосом подробно рассказывает собравшимся в кучку ребятам, затаившим дыхание, слушавшим с глубоким вниманием, о том, что она встретила 1 мая 1936 г. в Москве на трибуне Алексея Стаханова. Буквально передала ваш разговор с ней, ее обещание, данное вам, что она будет отличницей, стахановкой в учебе.
Дети встретили сообщение Ляли с восторгом и аплодисментами, как большие.
Затем Ляля призывает всех отдыхающих детей транспортников написать вам письмо и торжественно дать обещание следовать вашему примеру в своей учебе, дисциплине и поведении.
Санаторий Октябрьской ж. д. задался целью, наряду с улучшением состояния здоровья наших маленьких пациентов, привить им также стахановские методы учебы, поддерживая тесную связь с теми школами, где учатся наши пациенты.
В честь вашего имени, применяя ваши методы, поднимем дело обслуживания детей на стахановскую высоту.
С большим нетерпением ждем вашего ответа, из которого хотели бы узнать, как вы стали стахановцем.
Спасибо" великому Сталину за те возможности, которые он дал нам в деле обслуживания детей.
С искренним товарищеским приветом
Начальник санатория Октябрьской ж. д.
Говоров.
Детское село, шоссе Урицкого, д. 2/4».
Письмо третье:
«Здравствуйте, многоуважаемый Алексей Стаханов!
Я разрешил себе написать вам, инициатору стахановского движения, письмо. Советский Союз будет праздновать годовщину стахановского движения, когда вы с 30 на 31 августа 1935 года дали отбойным молотком 102 тонны. Для меня она является памятной датой, ибо это было накануне 21-го Международного юношеского дня, когда я был за активное участие в работе комсомола премирован ЦК ВЛКСМ — один из всей пограничной полосы Новоград-Волынского округа Киевской области. Меня обрисовали, как я стою на страже, в газете «Коммунист» от 1 сентября 1935 г. под заглавием «На кордонi. Там же описан ваш рекорд. Мне выпала большая честь быть описанным рядом с вашим рекордом, являющимся мостом от социализма к коммунизму.
Сейчас я нахожусь в армии курсантом автошколы, по боевой и политподготовке являюсь стахановцем. Это значит, что ваше имя я ношу от начала до конца. Мать мою убили в 1917 г., отец ранен и остался инвалидом. Нас осталось 5 детей, все сейчас комсомольцы, я готовлюсь в партию. Уже есть все рекомендации. Моя просьба: я б хотел повидаться с вами, поговорить, с вами и услышать от вас, как вы достигли своих рекордов.
В 1935 г. я говорил с Марией Демченко. Сейчас хочу с вами повидаться.
Кончаю писать.
Пока все, вашим товарищам привет. Вы стоите за развитие нашей индустрии, а мы стоим на охране границ. Можете быть спокойны, что границу никто не перешагнет;
С ком. приветом Вайнман.
Привет вам от всего состава части, желаем вам еще больше энергии и силы в вашей задаче: удвоить добычу угля на шахте «Центральная-Ирмино».
Письмо четвертое:
«Здравствуйте, дорогой тов. Стаханов!
Приветствую с годовщиной стахановского движения в нашей счастливой родине. Я ученик школы ФЗУ при судоремонтных мастерских. Мне пошел 18-й год, учусь я не хуже других. Имею оценки на «хорошо», «отлично» и одну «по середине не пойму», как говорится в кинофильме «Родина зовет». Но даю слово, тов. Стаханов, что буду учиться на «хорошо» и «отлично», что средних не будет. Буду учиться по-стахановски.
Я сейчас учусь без отрыва от производства в планернолетной школе — хочу быть пилотом, как товарищ Чкалов Валерий, и очень хочу, чтобы сам Иосиф Виссарионович дал мне новый маршрут в дальнейшем.
Меня зовут тоже Алексей, только Степанович. Я член ВЛКСМ с 1936 г. У нас в мастерской тоже стахановское движение проходит. Самые лучшие стахановцы: дядя Саша Долинин— котельщик, Володя Куприянов — токарь, член ВЛКСМ Павел Филиппов — слесарь, член ВЛКСМ, Молчанов Коля— плотник, общественник, и много-много стахановцев и ударников, всех не переписать на бумаге.
Я то же самое жил в Донбассе, в Горловском районе. Шахту видел, отбойный молоток тоже видел и обушок видел, и врубовую машину видел, и электровозы видел— все, что должно быть на шахте. Только мне хотелось бы, чтобы вы прислали фотокарточку своей шахты и свою фотографию, хоть это будет вас немного затруднять, но хочу иметь это на память не только для себя, но и для моих товарищей, которые учатся со мной.
В Мурманске сейчас плохая погода - дождь и грязь, а была хорошая.
1 сентября мы провели праздники. Поставили на машину свой планер и прошли мимо трибуны. С трибуны кричали: «Да здравствуют будущие летчики», «ура» кричала масса народа г. Мурманска.
Это, конечно, были реплики в нашу сторону — судоремонтников-планеристов.
Посылаю свою фотокарточку.
До свидания, жду ответа, как соловей лета.
Кашинский.
Адрес мой: Гор. Мурманск, почт. ящик № 30, судоремонтные мастерские школа ФЗУ. Получить ученику-электромонтеру Кашинскому Алексею Степановичу.
Я привел только четыре письма, а их получено несколько сот. Отвечу всем, раз товарищи интересуются.
Жизнь у меня обыкновенная, простая.
Я сам из-под Орла. Родился в 1905 г. в деревне Луговой, Островской волости, Ливенского уезда, Орловской губернии. Деревня наша, когда; я в ней жил, была беднейшая. С испокон веков уходили оттуда на городские работы, но больше по горняцкой части. Отец мой Григорий Варламьевич Стаханов, сын бедного крестьянина, не имел никакого хозяйства. Женившись, он перешел жить в хозяйство моей матери Анны Яковлевны. В семье кроме меня были, две сестры: старшая Ольга родилась в 1904 г., вторым родился я, и в 1912 г. родилась младшая сестра Пелагея. Жили мы плохо и слыли в своей деревне бедняками.
Как сейчас помню свое детство. Было оно безотрадное, ни одного светлого дня. Ходили голые и босые. Хлеба из своего хозяйства никогда не хватало, всегда прикупали и часто приходилось занимать у кулака, жившего с нами по соседству.
В 1914 г. отца моего забрали на фронт. Без отца жить стало еще труднее, еще тягостнее. Меня, девятилетнего мальчугана, мать отдала в наймы кулаку. Отработав год, я ничего не получил. Вся плата была — харчи и вспашка четырех десятин нашей земли. Даже штанов не дал хозяин, и ходил я вечно в лохмотьях.
Тяжело было работать на кулака. Вставал с зарею, целый День пас скот, а вечером работал во дворе. Работы хватало. Зимой ухаживал за скотом, убирал конюшню. Когда ложился спать, не чувствовал ни рук, ни ног. А сколько раз приходилось ложиться спать не поевши!..
В 1915 г. я вернулся домой к матери, но дома нечего было есть и нечего было делать. Единственную лошаденку царские власти забрали для армии.
Одиннадцати лет меня отдали подпаском к пастуху сельского табуна, где я проработал три сезона подряд. Платы никакой я за труд не получал, работал за харчи, которые мне давали каждый день в другом дворе.
Тогда же на зиму отдали меня учиться в школу. Я давно хотел учиться, но ни отец, когда еще был дома, ни потом без него мать не смогли отдать меня в школу восьми- и девятилетнего, так как я должен был сам зарабатывать себе харчи.
В школе я плохо успевал по закону божью, и старый бородатый пои часто меня избивал. Поп бывало пускался на хитрости, заманивал меня к себе домой и там мстил за непослушание: ставил на колени и в таком виде заставлял учить закон божий.
Три зимы я проходил в школу, и хотя мне было очень трудно, я все же научился читать, писать, узнал четыре действия арифметики. Но школу я так и не окончил. Бедность заставила мою мать забрать меня из школы и отдать снова пасти общественных телят. На том и кончилась моя учеба.
Отца с фронта дожидались долго. Еще в 1915 г. он попал в плен в Австрию и вернулся домой только в 1919 г. Я и старшая сестра Ольга помогали матери прокормить семью и воспитывать младшую сестренку Пелагею. Ольга была больше дома с матерью, а я работал по найму, батраком.
Февральскую буржуазную и Октябрьскую социалистическую революции я мало помню. Мало я тогда понимал: мне едва было двенадцать лет. Помню только одно: когда пришла весть, что скинули царя, наши мужики очень обрадовались, и первое, что они сделали, это пошли разносить имения помещиков Пожидаева, Попова, Адамова, Карцева, Ефанова и других.
Однажды, вместе со взрослыми пошла группа мальчуганов, среди них и я. Мы забрались в помещичий дом, полезли в подвал и нашли там много старых конторских книг помещика Адамова. Я и другие мальчики на них набросились. Мне никогда нехватало бумаги, писать было не на чем. И вот нам досталась бумага для занятий.
Помню большую радость, которая охватила всю деревню, когда было получено постановление советской власти о национализации помещичьей земли и передаче ее в пользование всем крестьянам, а также о конфискации всего помещичьего имущества. Этот день был праздником для наших крестьян. И мы дети, я помню, тогда уже разделяли эту радость. Кому-кому, а мне была знакома горькая жизнь крестьянина-малоземельника, бедняка. Еще больше мне была знакома кулацкая «доброта», издевательство кулака над людьми, особенно беднотой.
Всю землю помещика Попова отобрали и роздали крестьянам, его усадьбу передали государству. Помещичий сад Пожидаева передали союзу учителей города Ливен. В этот сад я поступил сторожем и проработал там до 1919 г.
Два события врезались мне в память в 1919 г. Первое было летом, во время уборки хлеба. Кулачье, эсеры хотели поднять в нашей деревне восстание против советской власти. Под угрозой расстрела, избивая непокорных, они погнали мужиков против частей Красной армии. Все взрослое мужское население было взято под ружье, некоторым удалось бежать, а большинство повели на город Ливны. Контрреволюции удалось одно время взять город, но скоро пришли красные, примчался бронепоезд и разгромил восставших. Организаторы восстания — эсеры Перцев, кулак Панферов бежали, многих кулаков и эсеров арестовали, беднякам и середнякам большевики разъяснили, как кулачье и эсеры их обманули. Это было большим уроком для всей деревни. Наши крестьяне раскусили врагов народа и еще теснее объединились вокруг советской власти, вокруг партии большевиков.
Второе событие этого года было осенью, в октябре месяце. Белые наступали по всему фронту. Курск был в их руках. Нашу деревню заняли белые. Я помню, как дрались красные. Как львы! Продержались белые у нас около месяца, пока Красная армия не прорвала фронт и не погнала деникинцев назад.
Отчетливо помню месяц деникинской власти в нашей деревне. Все замерло. Деревня находилась, как в трауре. Только кулачью было приволье. Деникинцы, при помощи кулаков, вылавливали крестьян бедняков и середняков, издевались над ними, убивали, забирали все, что могли.
Незадолго до прихода белых, из плена вернулся мой отец. Много горького он нам рассказывал о тех мучениях, которые ему пришлось пережить в плену в Австрии. А тут новые мытарства от белых. Деникинцы грабили крестьян, забирали буквально все - хлеб, лошадей, коров, свиней, овец, домашнюю птицу, одежду, что где находили, и что у кого было. Пришли они и к нам в дом. Отец не стал давать ничего. Тогда на его тело посыпались плетки деникинцев. Белые его избили до крови, забрали в доме все, что было.
Я переживал это очень тяжело. Я еще больше возненавидел деникинцев и кулаков, которые стояли за них и помогали им. Имел бы я тогда силенки, ни за что бы не дал отца в обиду, не дал бы его избивать. Может, это стоило бы мне жизни, но ненависть, злоба и возмущение настолько были сильны, что я готов был голову размозжить деникинской сволочи за их издевательство над крестьянами.
С какой великой радостью вся деревня и я, четырнадцатилетний мальчик встречали приход красных. Я даже не могу сейчас передать словами того, что тогда чувствовали и переживали. Родного отца так не встречают. Когда испытали на своей шкуре жизнь при белых, все поняли, что такое советская власть, что Красная армия несет крестьянам землю, свободу и счастье.
Наступила новая пора. Свободно вздохнула деревня. Уставилась советская власть, и больше уж никто никогда не нарушал советского строя в нашей деревне. Началась новая, советская пора.
Конечно, не все сразу пошло хорошо. И у нас дома, помню, не все было гладко. Правда, зимой 1919 г. отец купил лошадку, помог комбед. Сами начали вести хозяйство, жизнь стала легче. Вскоре отца избрали председателем сельской кооперации, и весь 1920 и 1921 гг. я жил при отце, помогал ему дома в хозяйстве. Но вот голод 1921 г. опять нарушил мою жизнь. Есть было нечего и топить было нечем. Вместе с отцом мы уходили в лес рубить дрова и этим зарабатывали себе топливо. Работая в лесу, в сырости и холоде, отец тяжело заболел и летом 1922 г. умер.
Тяжелое, большое горе обрушилось на меня и всю нашу семью. Не успели мы опомниться от тяжелой утраты отца, как в том же году осенью умерла мать моя. Остался я с двумя сестренками. Старшей было 18 лет, мне шел 17-й, младшей было 10 лет.
Чтобы существовать, я в 1923 г. снова пошел работать к кулаку. Все мои надежды, все мои планы на то, что мы будем иметь свое хозяйство, что я буду выезжать на своем сером коне, таком, каких я часто видел у нашего помещика Пожидаева, — сразу рухнули.
Батраком я работал на разных работах: на кулацкой мельнице, чернорабочим у двигателя, грузчиком. Летом кулацкий хлеб косил, убирал, молотил, а зимой, помимо работы в конюшне, хозяин заставлял еще самогон варить ему. Плата была — харчи и три рубля в месяц. Проработал я у кулака более трех лет. От зари до зари, не переставая трудился я на кровопийцу, жизни личной не знал, ни одного выходного дня даже не имел. Об учебе или книжке и говорить нечего было. Рад был, окончив работу, броситься в конюшню на грязную постель и заснуть.
Узнал как-то хозяин о моей мечте иметь свою лошадь и говорит: «Работник ты хороший, ну, что же, старайся, я тебя осчастливлю: отдам гнедого по своей цене». У меня тогда рублей пятнадцать денег было накоплено, отдал их ему в задаток. Он с меня год или больше деньги за гнедого с заработка удерживал, но ничего из этого не вышло: надул меня кулак.
В 1926 г. я вернулся домой к сестрам. Стал помогать им в хозяйстве. Родной брат моего покойного отца, Василий Варламьевйч Стаханов, помог нам засеять землю. Вместе с ним мы сеяли и убирали. Так пришлось существовать. Но эта жизнь ни в какой мере не удовлетворяла меня. Я искал чего- то нового, лучшего, хорошего. Долгие ночи не спал я, думая, как быть, что делать дальше? С чего начать жить? Мне шел уже двадцать первый год, а на улицу нельзя выйти, одеться было не во что. Весь мой долголетний труд на кулака не дал мне даже возможности приобрести себе хороший костюм и пошить пару сапог. Стыдно было показаться на людях.
Вот тогда-то и родилась у меня мысль пойти на шахту. Трудно было оторваться от земли, но это было необходимо.
В Кадиевку, теперь город Серго, на шахту «Центральная - Ирмино» я попал не случайно. Там в 1927 г. уже работало до 30 о моих земляков: Зибаров, Малыхин, мои однофамильцы Петр и Роман Стахановы и другие. Они-то и посоветовали мне поехать к ним на шахту. Они говорили: «шахта — не кулак, а дело государственное. Заработки хорошие и жизнь другая». И вот в 1927 г., в марте месяце, я приехал в Донбасс на шахту «Центральная-Ирмино».
Приехал я в лаптях, сундучок за плечами. Расчет мой был нехитрый: подработать немного, сотни четыре за лето скоплю, вот тебе и коняга и упряжь, земли же советская власть дала вволю.
Вышел с поезда и направился к земляку Стаханову Роману, который жил со своей матерью. Переночевал там, а на утро пошел на наряд. Скажу откровенно: шахты я боялся страшно и все припоминал слова деда: «шахта — это каторга, убьешь силу свою зря, пропадешь...».
И вот я еду на шахту... Вижу, как из труб валит дым, и думаю, что эти трубы из самой глубины шахты идут и что там приходится работать все время в дыму. Никакого представления о шахте не имел.
На наряде я обратился к нескольким начальникам участков, фамилий которых уже не помню, с просьбой принять меня на любую работу в шахте. Мне отвечали: «приема нет». Пару дней я толкался среди шахтеров в нарядной. Настроение было поганое. Хотелось работать, а работы не давали. Наконец, я попросил начальника участка «Бераль-Запад» Туболева взять меня на шахту. Мне шел тогда двадцать второй год. Парень я был рослый. Это понравилось Туболеву. Он дал мне приемный листок, и я пошел оформляться.
Приняли меня тормозным. Квалификация, признаться, никудышная, но я согласился, так как хотелось скорее работать.
Пошел в больницу. Врач осмотрел меня и признал годным для работы, в шахте. В личном столе взяли мои документы. Наконец, я пошел в ламповую, получил там номер, который я прикрепил к гимнастерке булавкой, и желанную лампу.
Послали меня работать в напарники к моему земляку и однофамильцу Роману Стаханову. Он был тогда коногоном.
Иду в надшахтное здание. По рельсам бегут вагончики, и их толкают ловкие женщины. Становлюсь в очередь к клети. Она каждые две-три минуты приходит снизу ржавая, мокрая. Стволовой звонит, и она как бы падает вниз. Испытываю чувство некоторого страха.
Может быть не путь мне в шахту? — подумал я. Но тут же сплюнул и, подражая старым горнякам, выругавшись без причины, пошел к десятнику отмечаться. Одет я был не как все шахтеры, а по-особому — так, как приехал из родной деревни: - белых полотняных брюках и в пеньковых лаптях с длинными бичевками. Теперь таких не увидишь. Все надо мной стали смеяться. Свистят, тюкают, а особенно девчата-откатчицы. Пускались в ход всякие шутки, насмешки. Приехал, мол, барин в белом костюме на коровку заработать. Я краснел за свой наряд, хотел им объяснить, что никогда еще на шахте не был, что скоро буду похож на них всех, но не сумел объяснить и убежал к десятнику.
Сел в клеть. Раздались сигналы рукоятчика, и клеть опустилась. В животе почувствовался холодок. Я пригнул голову, весь съежился и жду чего-то страшного. Слышу, как по стволу льется вода. Шорох клети, скользящий по проводам, страшит меня. Казалось, что канат перетрется, а клеть вместе со мной разобьется где-то внизу. Прижался к стенке. Мне показалось, что мы проваливаемся. Потом забило дыхание и почудилось, что я лечу вверх. Но вот мелькнул свет, послышались голоса, раздался настоящий земной мат, и клеть остановилась. Я вышел вместе с другими посмотрел на себя и не узнал своего костюма. В клети я измазал его о шахтерки, и он стал грязно-черным.
Попал в освещенный рудничный двор — квершлаг. Пошел с группой шахтеров. Вскоре мы очутились в темном коридоре - штреке. Светили лишь наши лампочки. Оглянешься назад - темно, как в могиле. Временами спотыкаюсь, попадаю в водосточную канавку. Местами глубокие лужи. Навстречу со свистом пару раз пронеслись коногоны. Лошадь тащит несколько вагонеток.
Пришел с напарником на конюшню. Там он взял своего вороного коня «Красавчика». Я увидел много лошадей и сразу успокоился. Лошади мне, деревенскому парню, были близки, дело мне знакомое. Возле ствола стоял ящик, откуда Роман взял сцепки, а я тормоза. Удивила меня шахтная упряжь. На лошади была масса железа, все звенит, гудит.
Запрягли лошадь, прицепили шесть порожних вагонеток и поехали по коренному штреку на участок «Бераль-Запад». Все было уже хорошо, да вот беда с лампочкой. Тогда на шахте были допотопные лампы Вольфа. Через каждые 5—10 минут лампа потухала оттого, что я еще не научился держать ее как следует. То и дело приходилось бегать к лам поносу менять лампочку. Приходилось итти по штреку на темную, ударялся лбом о верхняк, искры из глаз сыпались.
Тормозной работает с коногоном на-пару. Его прямая обязанность: при быстром ходе партии вагонеток (груженые вагонетки называют в шахте партией) с уклона тормозить их. Некоторые могут подумать, что на шахтных вагонетках есть механические приспособления для торможения. Нет, для торможения употребляются обыкновенные деревянные палки, желательно дубовые, или кусок железной трубы. Эти палки на ходу тормозной вставляет в колеса и таким образом замедляет движение вагонеток. Наша работа состояла в том, чтобы, как говорится, «вставлять палки в колеса». Тормозить нужно, во-первых, для того, чтобы быстро идущая партия не била по ногам лошадь, и, во-вторых, когда партия подходит к стволу, чтобы она не столкнулась со стоящими впереди вагонетками. Если тормозной не уследит, целые партии вагонеток могут попасть в ствол. Таким образом, работа тормозного хотя и простая, но весьма ответственная, и приходится глядеть в оба.
Как тормозной, я помогал коногону ставить вагончики на рельсы, когда они бурились. Иногда зашибало пальцы тормозами. Однажды ноготь сорвало с пальца.
Когда я пришел в шахту, еще существовала старая нетоварищеская привычка глумиться над новичками. Вот вагонетка сошла с рельс. Чтобы ее поставить на место, надо лечь в нее, поднять ноги и, упираясь ими о потолок, спиной перегибать и передвигать вагонетку. Это называется сделать «лимонадку». Когда у меня произошел первый случай и забурилась партия, мне сказали, чтобы я пошел к стволу и принес... «лимонадку». Я не знал, что это такое, и, стараясь быть послушным, немедленно отправился к стволу. Когда я спросил у стволового. Где мне взять лимонадку, он рассмеялся и указал на огромное бревно, которое и четыре человека не поднимут. Я пытался поднять это бревно, но не мог даже с места сдвинуть. Мне было досадно. Вернулся и заявил, что лимонадку я нашел, но принести ее сам не могу. Прошу пару человек на помощь. Тогда поднялся Дикий смех. Собралось много коногонов, они от смеха за животы держатся, а я ничего не пойму. Потом мне рассказали в чем дело, и было очень обидно. Я считал несправедливыми насмешки над новичком. Тогда же я дал себе слово самому никогда не издеваться над новым человеком. За время моей работы в шахте через мои руки прошла масса людей, и всегда они получали от меня товарищескую поддержку. Я их оберегал от насмешек любителей злых шуток.
Первая упряжка (смена в шахте зовется упряжкой) была для меня целой школой. Я понял, что должен делать тормозной. К концу смены и лампочка перестала тухнуть. И шишки перестал набивать на лбу. Напарник Роман Стаханов похвалил меня и сказал: «дело будет». Первая упряжка пробежала быстро.
Выехали «на-гора», то-есть на поверхность. Случайно я увидел свое лицо в стекле окна нарядной. Я был похож на негра. Блестели только белки глаз и зубы. Мой белый костюм уже, конечно, нельзя было узнать, я перестал выделяться, и. никто уже не обращал на меня внимания. Я стал похож на всех тех. кто глубоко под землей добывает для страны драгоценное черное золото.
Золото золотом, но вот вопрос как умыться и переодеться? Квартира моего напарника, где я временно остановился, была недалеко от шахты. Я не знал, что возле шахты есть баня и что там можно мыться. Спросить стыдно было, чтобы не показать, что я новичок. Пошел я как есть грязный домой. Там надо мной стали смеяться. Пришлось взять с собой чистую одежду, вернуться на шахту и пойти в баню мыться.
На второй день, когда спустился в шахту, я уже был своим человеком. Все мне было известно. Я уже сам запрягал лошадь. Дело стало спориться. Я спешил скорее прицепить партию порожняка и мчался на участок, чтобы побольше вывезти угля. Соревнования официально тогда не было, но как-то само собой стремились лучше работать, тем более, что от этого заработок увеличивался.
Тормозным я проработал три месяца. Жилось мне в первые месяцы работы на шахте трудновато. Денег я с собой из деревни не привез,- их не было. Зарабатывал мало.
Мать Романа Стаханова, где я квартировал, сначала предложила мне столоваться у нее и запросила за это тридцать пять рублей. Я же всего в месяц мог заработать тогда едва пятьдесят рублей. Я не согласился, так как знал, что другим ребятам питание обходится в 13 - 15 рублей. Тогда она стала меня ругать и обвинять в неблагодарности. Мол, целый месяц тебя на квартире продержали, а теперь ты на питание перейти не соглашаешься. Я решил уйти от них и перешел жить к другому земляку, семейному рабочему Волкову. Он с меня брал 15 рублей, в месяц за стол и квартиру. Тогда Роман Стаханов отказался работать со мной. Но я уже стал на шахте бывалый, не испугался. Не хочешь не надо. Пошел к другому коногону — Мирошниченко — тормозным.
Проработал с полмесяца тормозным, а потом решил: чем я хуже других, и сам сумею коногонить. Заявил об этом десятнику по движению. Тот сначала не соглашался, думал я не справлюсь, а потом пустил меня на участок «Бераль- Восток» для испытания.
Нечего и говорить, что я в этот день старался работать лучше всех коногонов. Это мне удалось. Обычно коногоны делали по 5 заездов, а я сделал в ту смену 7 заездов. Тогда десятник назначил меня коногоном на все участки: я должен работать за тех, кто не выйдет на работу (тогда прогулы были частые). Потом я стал коногоном на участке «Бераль-Запад» и там проработал почти год —до августа 1928 г.
Я обращался с лошадьми очень хорошо. Я ведь издавна люблю лошадей, еще с детства. Я часто разговаривал с ними, и мне казалось, что они меня понимают. Приятно было подойти к моему «Букету», сказать ему ласковое слово, а он потрется мордой о плечо. Я ему приносил с поверхности бутылочку сладкого чая и хлеба. Это была умная лошадь. Я ей однажды показал, где я ставлю чай. На следующий день «Букет» сам подошел к этому месту, ухватил бутылку зубами, задрал голову кверху и выпил содержимое, а потом закусил булочкой. «Букет» и меня, видно, любил и часто выручал из беды. Забуримся, бывало, тяжело самому поднять вагонетку и поставить на путь, тогда я подгоню все вагоны один к одному, «Букет» сильно рванет, а я в это время ставлю вагон на рельсы. «Букет» был сильным конем.
Коногоны на шахте считались самыми боевыми людьми. А это были попросту задиры. Коногоны ходили с длинными кнутами, с большими чубами и носили фуражку набекрень. Как засвистит, бывало, коногон-на коренном штреке, так некоторым молодым шахтерам даже страшновато становилось. Среди коногонов были хулиганистые парни. Напьется пьяный, шумит, к девушкам пристает. Девчата замуж боялись выходить. Между тем у коногонов все это ухарство было напускное. Это были в большинстве обыкновенные, хорошие ребята.
Много песен про жизнь и работу коногонскую распевалось на шахтах. Распевал их и я. Только песни были не те, что теперь. Пелись они все на жалобные мотивы, да и по содержанию это были старые песни о тяжелом труде, о смерти, о горькой доле. Самая известная дореволюционная песня коногонов - это «Вот мчится партия с уклона», — слов всех точно не помню, но поется так:
Вот мчится партия с уклона
По продольной коренной,
А молодому коногону
Кричит с вагона тормозной:
Ой тише, тише, ради бога,
Спереди большой уклон,
Здесь неисправная дорога,
С толчка забурится вагон».
А коногон его не слушал,
И все быстрей лошадку гнал.
И вдруг вагончик забурился,
Коногон под партию попал.
Я мимо партии промчался:
«Спасите друга моего!»
И вдруг назад я оглянулся,
Стоит вокруг народ толпой,
А молодого коногона,
Несут с разбитой головой.
Расстался я с «Букетом» в августе 1928 г.: меня вызвали на призывную комиссию в город Ливны. У меня были больные ноги и меня зачислили во вневойсковое обучение. Вернулся обратно на шахту в сентябре 1928 г. Две недели отдыхал: мое место коногона было занято. Тогда я пошел отгребщиком на участок «Никанор-Запад» на горизонте 120 (на глубине 120 метров). Там я проработал до января 1929 г. 2 января 1929 г. я снова стал коногоном на этом же участке. Работал я лучше всех коногонов. Начальник участка Мисаненко дорожил мною, здесь я работал до конца 1930 г.
У Волкова на квартире я жил до 1928 г., до призыва в Красную армию. Жилось неплохо, но очень скучно. Волков был человек пожилой, а я молодой. Друзей и компании у меня не было, так как молодежь собиралась по холостяцким общежитиям. В одном из общежитий собралось человек двадцать моих земляков, молодых ребят. После моего возвращения из Ливен я решил перейти в холостяцкое общежитие № 8.
Как мы жили здесь? Общежитие представляло собой большую комнату, в которой стояли 22 кровати. Я стал жить среди своих. Вместе гуляли, развлекались.
В свободное от работы время мы собирались группами человек по восемь-десять, брали с собой гармонь. Гармонистом в нашей компании был Володя Мягкий. Учился и я немного на гармонии играть. Пойдем, бывало, в сад или на речку. Девчат прихватим в компанию. Гуляем по саду, песни поем, пляшем. Песни мы любили все больше красноармейские, военные.
Ирминский рудник тогда совершенно не был похож на нынешний. Это был грязный поселок. Шлялось много хулиганов, часто бывали пьянки, драки.
Шахтные организации мало интересовались тем, как рабочие проводят время отдыха. С нами не проводили бесед, газет мы почти не читали. Все веселье состояло в том, чему сами горазды были: песни петь и танцовать.
Питались мы в общежитии. Во время получки вносили выбранному старосте общежития деньги. А он их выдавал кухарке, которая закупала продукты и готовила нам пищу. Но пища была не та, что теперь. Борщ — редкий, мясо приготовлено как-нибудь. По правде говоря, у нас и вкус тогда был простой.
Одевался я тогда неважно. Был у меня так называемый выходной костюм из грубого сукна, шитый не по мне. Я купил вместе с товарищами, какой попался.
В общежитии я познакомился и подружился с кухаркой. Это была красивая женщина, и она пришлась мне по душе. В октябре 1929 г. мы с нею поженились. Дали мне семейную квартиру, и я начал жить по-новому.
Надоело мне работать коногоном. Донбасс механизировался. Привезли и к нам на шахту врубовую машину. Потянуло меня туда. Конечно, на механизм я сразу не мог попасть. Решил пойти отбойщиком за врубовой машиной. Работали мы на пласте «Никанор -75». На отбойке я сразу же показал хорошие результаты. Там, где старые отбойщики отбивали по 6 метров, я отбивал по 11 - 12. Отбойщиком я работал до 1932 г.
Родилась у меня к этому времени дочка. Я очень ждал первого ребенка. Рождение дочери было праздником. Созвал я своих родичей и знакомых, и попировали на радостях как полагается. А я подумал: семья прибавляется, надо побольше заработать.
Когда выработался участок «Никанор-75», я перешел на углубление участка «Никанор-Восток». Здесь я работал также отбойщиком за врубовой машиной до 1933 г.
На шахте появились отбойные молотки. Они меня очень заинтересовали. Когда наш участок переводился на отбойные молотки, попросился; и я на это дело. Мне сразу дали молоток. Объяснили как с ним обращаться, но до тонкостей я его не изучил. С первых же дней работы на отбойном молотке меня стали преследовать трудности. Я не мог его сразу освоить. Но упорство мое взяло верх. Я помню, норма тогда на отбойный молоток была 3 метра, или 5 тонн. При всех трудностях освоения незнакомого механизма, благодаря стараниям, я иногда вырубал 5 метров, или 8 тонн.
В 1934 г., в сентябре, меня, по моей просьбе, направили учиться на курсы забойщиков на отбойных молотках. На этих курсах я учился четыре месяца без отрыва от производства. Учеба мне очень многое дала. Я стал разбираться в отбойном молотке до тонкостей. Я сам мог уже устранить любую задержку. Курсы я закончил на «отлично».
Были такие забойщики, как Кравчук, Силин и другие, которые считали себя многознающими, — они бросили курсы. Когда вернулся с учебы в начале 1935 г., я повысил свою производительность на отбойном молотке до 10 тонн в смену вместо прежних 6—7 тонн. А Кравчук, Силин и другие так и застыли на 6—7 тоннах. Я помню, они тогда жалели, что перестали посещать занятия.
В 1934 г. у нас начали готовиться сначала к соцтехэкзамену, а затем к гостехэкзамену. Помню, было горячее время. Я тогда уже неплохо владел отбойным молотком и чувствовал большую тягу к дальнейшей учебе и овладению техникой. Аккуратно посещал курсы по подготовке к гостехэкзамену. Сам учился и учил других.
Парторгом на нашем участке был забойщик Мирон Дюканов, который являлся другом каждого беспартийного рабочего. Мирон Дюканов обратил на меня внимание, он видел, что я хорошо владею отбойным молотком, и предложил мне общественную нагрузку — обучать отстающих забойщиков. Все были благодарны за учебу, но я, в свою очередь, также был благодарен им, ибо общественная работа мне нравилась, и я стал ближе к партийной организации.
Партийцы нашего участка стали мне поручать всевозможные задания. Например, когда нужно было проводить подписку на заем, я был первым организатором. Я также вел среди рабочих подписку на журналы и газеты. Стал посещать собрания иногда даже выступал.
Летом 1935 года много говорилось у нас о речи товарища Сталина на выпуске академиков Красной армии. Сталин говорил о внимании к людям, и хотелось еще лучше работать, слова товарища Сталина, что нужно овладеть техникой и выжать из нее все, его слова о любви к человеку раскрыли не глаза на многое, чего я раньше не понимал.
Я решил помогать рабочим овладеть техникой. Будучи отличником по тостехэкзамену, я подготовил несколько человек, прежде отсталых рабочих, к сдаче экзамена на отлично. На производстве я стал работать крепче. Меня все время беспокоило, что моя шахта в прорыве, и что как лучшие ударники ни стараются, а план шахты не выполняется. И хотя я сам работал неплохо и других обучал, но чувствовал, что этого мало, что надо дать такую производительность, чтобы из прорыва выйти. Я стал думать над тем, как лучше выполнить указания товарища Сталина. Так начала зарождаться у меня мысль о рекорде, мысль, которую я вскоре осуществил.
|
