Когда писали и пишут, что Шукшин родился в «глухом алтайском селе Сростки» то это дань расхожей публицистике. Какое там «глухое» всего тридцать пять
Скачать 0.84 Mb.
|
| Когда писали и пишут, что Шукшин родился в «глухом алтайском селе Сростки» — то это дань расхожей публицистике. Какое там «глухое» — всего тридцать пять километров от Бийска, бывший районный центр. И в ту пору, когда родился 25 июля 1929 года у Марии и Макара Шукшиных первенец Василий, село было большое, в районе и крае известное. Происхождение фамилии Шукшин в некоторых словарях объясняется так: «Шукша — льняная костра, то есть волокна, остающиеся после трепания и чесания льна. Вероятно, слово применялось и в переносном, более широком значении: остаток, излишек. Отсюда прозвище последнего, поздно родившегося ребенка». Возможно, и был последышем какой-либо далекий от нас Шукшин, но Василий Шукшин был ребенком ранним. Отцу его было тогда шестнадцать лет, матери — восемнадцать. А еще через три года гуляла родня на новых крестинах — родилась сестра Василия — Наталья. Работали молодые супруги в недавно организованном колхозе не покладая рук, обзаводились помаленьку хозяйством, подумывали о новом доме — уж очень ветха, тесна и темна была старая покосившаяся избушка, куда поселили молодых после свадьбы, а дети-то растут... Но... пришла беда — отворяй ворота... Не стало Макара Шукшина. Иван Расторгуев, герой «Печек-лавочек», говорит в начале фильма, взвешивая «за» и «против» поездки на юг всей семьей:«...я вон отца-то почти не помню, а вот помню, как он меня маленького в Березовку на коне возил». Только рассказы матери питали в дальнейшем память об отце и не давали угаснуть образу его... Девичья фамилия Марии Сергеевны — Попова, а, если помнят читатели, у Шукшина есть цикл рассказов «Из детских лет Ивана Попова», частью публиковавшийся в «Новом мире» (1968) и полностью вошедший в книгу «Земляки» (1970). Эти рассказы Шукшина, даже в деталях, даже в отдельных словах, совпадают во многом с теми, какие поведала пишущему эти строки Мария Сергеевна в начале лета 1975 года. От века известно, какая она «сладкая», сиротская доля. Но жить-то все равно надо. Без кормильца, с двумя малыми ребятами, впору было по миру пойти в старое время. Но время было уж иное: и родственники — у Поповых большая была семья, а где десять, там и двенадцать — помогали, и колхоз. А еще полегчало Марии Сергеевне, когда ради детей она снова вышла замуж. В дом пришел отчим, Павел Николаевич Куксин. «Я невзлюбил отчима...— рассказывал Шукшин устами Ивана Попова (теперь знаю: это был человек редкого сердца — добрый, любящий... Будучи холостым парнем, он взял маму с двумя детьми...)» Но тем и прекрасно детство, что оно детство, и какие там невзгоды всерьез и огорчения надолго, когда можно сидеть на берегах Катуни с удочкой, плавать на острова, где «покойно и прохладно, где кусты ломятся от всякой ягоды: смородины, малины, ежевики, черемухи, облепихи, боярки, калины...» «Здравствуй, матушка-Катунь!»— кричит, ошалев от восторга, от наконец-то состоявшейся долгожданной встречи с родной рекой Игнатий Воеводин в фильме «Ваш сын и брат». Эту картину, как и первую шукшинскую «Живет такой парень», да и как «Печки-лавочки», без реки Катуни и представить невозможно. А Сростки что без Катуни? Да и вообще, Катунь и Шукшин ныне так же рядышком в нашем сознании, как Островский, Некрасов и Волга, Шишков и угрюмая река Нижняя Тунгуска... Перед самой войной произошло событие, невероятное для одиннадцатилетнего Василия Шукшина. Их семья переезжает в Бийск. В город. Ну, пока не насовсем — отчим, хоть у него ни грамоты большой, ни специальности, решил попробовать стать мастеровым — была у него к этому делу тяга. Василию от друзей-товарищей, от приволья катунского ехать конечно же не хотелось. Марию Сергеевну предполагаемый переезд попросту пугал. Но наконец и она решилась — хотелось ей выучиться на портниху, а в городе есть курсы. Этот переезд настолько врезался в память Шукшина, что с рассказа «Первое знакомство с городом» он и начал впоследствии цикл «Из детских лет Ивана Попова». Нет нужды пересказывать эту исполненную иронии и грусти новеллу. Читатель найдет ее и прочитает. Воспроизведем на бумаге живую речь В. М. Шукшина, записанную на магнитофонную ленту в апреле 1967 года бывшим режиссером Бийской студии телевидения Федором Клиндуховым. Между ним и Василием Макаровичем состоялась беседа о том, как лучше снять документальный телевизионный фильм о Бийске. Шукшин щедро давал рекомендации для фильма, речь зашла и о том, какую роль сыграл этот первый город в его жизни. Говорит Василий Шукшин: — Нелегко сразу сказать, какую роль сыграл в моей жизни этот город. Повторяю, он напугал меня. Очень уж много людей! И все куда-то спешат. И никто друг друга не знает. У нас в селе все друг друга знали. А это был большой, новый мир. С легким провесом прошел я впервые по скрипучему, качающемуся наплавному мосту... Это было первое чудо, какое я видел. Понемногу я стал открывать еще другие чудеса. Например, пожарку. Каланча вконец заворожила меня. Я поклялся, что стану пожарным. Потом мне хотелось быть матросом на пароходе «Анатолий», еще — шофером, чтоб заехать на мост, а он бы так и осел под машиной. А когда побывал па базаре, то окончательно решил стать жуликом — мне показалось, что в таком скопище людей и при таком обилии всякого добра гораздо легче своровать арбуз, чем у нас в селе, у тетки Семенихи из огорода (Уголовного кодекса я тогда не знал). Потом все-таки пожарный одолевал — очень правилась сияющая каска. Потом началась война, и мы уехали опять в село. Отец (отношения с отчимом стали со временем самые дружественные.— В. К.) ушел на фронт. Лет через пять я снова попал в город — как студент автомобильного техникума. Я был взрослее и немножко смелее, но и тогда он пугал меня. Слишком много надо было понимать заново. Слишком далеко раздвигался горизонт, и жизнь оказывалась большая, сложная. Таковы были его первые впечатления от города. Но жизнь еще только начиналась, и все в ней — самое-самое трудное, горькое, счастливое,— все было еще впереди. Как ни тянула лямку мать, ей бы одной не выдюжить, но прокормить троих в такую тяжелую годину. А хоть и мал еще Василий, но все же — мужик, единственный теперь в семье. Зимой в школе учится и по дому помогает, а летом... Вслушайтесь в этот вот рассказ Василия Шукшина, переданный от имени Ивана Попова: «Год, наверно, 1942-й. (Мне, стало быть, тринадцать лет.) Лето, страда. Жара несусветная. И нет никакой возможности спрятаться куда-нибудь от этой жары. Мы жнем с Сашкой Кречетовым. Сашка старше, ему лет пятнадцать-шестнадцать, он сидит «на машине» — жнейке (у нас говорили — «жатка»). Я — гусевым. Гусевым — это вот что: в жнейку впрягалась тройка, пара коней по бокам дышла (водила или водилины), а один, на длинной постромке, впереди, и на нем-то, в седле, сидел обычно парнишка моих лет, направляя пару тягловых — и, стало быть, машину — точно по срезу жнивья. Оглушительно, с лязгом, звонко стрекочет машина, машет добела отполированными крыльями... Жара жарой, но еще смертельно хочется спать: встали чуть свет, а время к обеду. Я то и дело засыпаю в седле, и тогда не приученный к этой работе мерин сворачивает в хлеб — сбивать стеблями ржи паутов с ног. Сашка орет: — Ванька, огрею! Бичина у него длинный — может достать. Я потихоньку матерюсь, выравниваю коня... Но сон, чудовищный, желанный сон опять гнет меня к конской гриве, и сил моих не хватает бороться с ним. — Ванька...— Сашка тоже матерится.— Я сам с сиденья валюсь! Потерпи! — Давай хоть пять минут поспим? — предлагаю я. — Еще три круга — и выпрягаем. Три огромных круга!..» Неудивительно, что после такой работы позже всех возвращавшаяся Мария Сергеевна наблюдала такую картину: «...Приду, а мои лежат у крыльца, спят и кобель с ими. Перетаскаю насилу их в избу...» Работал Вася Шукшин гусевым, а то на табачной плантации. Возил на быке с Катуни воду поливать табак. Однажды набрал в бочку воды, поехал, а хомут возьми и развяжись. Бык из двухколески выпрягся и пошел себе дальше. Спрыгнул мальчик с сиденья, и вот мучение — заведет быка в оглобли, а хомут никак не свяжет. А воду на плантации ждут, что тут делать? Разорвал рубашку и завязал-таки хомут. Не знаю, помнил ли эту историю Василий Макарович, а у мамы его она всегда была на памяти. Правда, есть в цикле «Из детских лет Ивана Попова» рассказ «Бык», но там совсем иной случай рассказан, разве что бык по характеру тот же — упрямый и своевольный... За рубашку Вася конечно же получил «взыскание» от матери, но не такое уж и строгое. Жалела, любила безмерно своих «детушек-сиротинушек» Мария Сергеевна. Тем более что одни они теперь остались. Шли, шли в Сростки похоронки. Получили их сестры Марии Сергеевны Вера, Анна, пришла весть, что погиб смертью храбрых брат ее Иван... А в 1942 году стало известно — не дождаться им уже с фронта Павла Николаевича Куксина... Роль матери в формировании характера и мировоззрения будущего писателя, актера и режиссера — величайшая. Это ведь только на первый взгляд — что вся ее материнская педагогика сводилась к тому, чтобы накормить, одеть, обуть, уберечь от болезней. Седьмая в огромной, насчитывающей двенадцать детей семье крестьянина Сергея Федоровича Попова, она сызмальства была приучена к труду, как основе жизни, переняла высокие нравственные качества русского народа, доброту его, совестливость, «нутряное» чутье на правду и ложь. И все это в свою очередь передавала детям. Отнюдь не случайны, при всей внешней веселости, очень показательны такие вот строки из письма Шукшина матери, отправленного вскоре после поступления во ВГИК: «Недавно у нас на курсе был опрос: кто у кого родители, то есть профессия, образование родителей студентов. У всех почти писатели, артисты, ответственные работники и т. п. Доходит очередь до меня. Спрашивают, кто из родителей есть? Отвечаю: мать... —Образование у нее какое? —Два класса,— отвечаю. – Но понимает она у меня не менее министра...» Зима 1942 года выдалась суровая. В школе ребята занимались в холодных классах, сидели в верхней одежде, писали на газетах. В перемены выбегали на Чуйский тракт — по нему шли из Монголии на Бийск караваны верблюдов. Погонщики давали подросткам клочки шерсти. Из нее потом вязали носки и перчатки и отправляли в школьных посылках на фронт. В такое-то лихое время и вспыхнула в подростке Шукшине особенно неуемная страсть к чтению. Читать он всегда любил, еще до школы научился, а тут — прямо-таки ничего больше и не надо. Проглатывал без разбора все подряд, что только в библиотеке доставал. Библиотекарша в таком «сверхскоростном» чтении усомнилась, и книги сразу обменивать перестала, а продлевала их на более продолжительный срок. Тогда «...я наловчился,— пишет Шукшин в рассказе «Гоголь и Райка» из того же биографического цикла «Из детских лет Ивана Попова»,— воровать книги из школьного книжного шкафа... Приоткроешь створки — щель достаточная, чтоб пролезла рука: выбирай любую! Грех говорить, я это делал с восторгом...». Но вскоре пропажу обнаружили, замок сменили. К тому же мать начала самым активным образом бороться с этой книгоманией. Вначале ее радовало, что сын так много читает, но тут выяснилось, что хорошей учебе это никак не способствует, к тому же нашлась «умная» соседка, которая ей поведала, что бывает — зачитываются. В результате — из библиотеки его выписали, друзьям строго-настрого наказали книг для него не брать. А.заметила после этого Мария Сергеевна у сына на столе опять литературу — книги изорвала, а самому ему устроила примерную взбучку. Конечно, это его не остановило: вкладывал книжку в обложку задачника и читал, но ведь и «задачник» хоть и подолгу, но все же строго определенное время изучать можно было. К тому же опять у него «накладка» вышла. «Керосину нальет, в картошку потихоньку фитилечек вставит,— рассказывала Мария Сергеевна,— и под одеялом закроется, чтоб не видно, и читает по ночам. Ведь одеяло прожег!» «На мое счастье,— писал потом в рассказе «Гоголь и Райка» Шукшин,— об этой возне с книгами узнала одна молодая учительница из эвакуированных ленинградцев (к стыду своему, забыл теперь ее имя). Она пришла к нам домой. (Наши женщины, все жители села очень уважали ленинградцев.) Ленинградская учительница узнала, как я читаю, и разъяснила, что это действительно вредно. А главное, совершенно без всякой пользы: я почти ничего не помнил из прочитанной уймы книг, а значит, зря угробил время и отстал в школе. Но она убедила и маму, что читать надо, но с толком. Сказала, что она нам поможет; составит список, я по этому списку буду брать книги в библиотеке. (Читал я действительно черт знает что, вплоть до трудов академика Лысенко — это из ворованных. Обожал всякие брошюры: нравилось, что они такие тоненькие, опрятные; отчесал за один присест — и в сторону.) С тех пор стал я читать хорошие книжки. Реже, правда, но всегда это был истинный праздник. А тут еще мама, а вслед за ней Таля тоже проявили интерес к книгам. Мы залезали вечером на обширную печь и брали туда с собой лампу. И я начинал... Господи, какое это наслаждение! Точно я прожил большую-большую жизнь, как старик, и сел рассказывать разные истории моим родным. Точно не книгу я держу поближе к лампе, а сам все это знаю...» Наталья Макаровна, сестра Шукшина (теперь ее фамилия Зиновьева) назвала мне имя той ленинградской учительницы — Анна Павловна Тисаревская (или Писаревская, как утверждает бывший сросткинский киномеханик А. Куксин, проживающий ныне в Гудермесе). Этой широко образованной, интеллигентной женщине было в ту пору около сорока лет, волосы она зачесывала на пробор. У нее было двое детей. Наталья Макаровна запомнила имя дочери — Лариса. По окончании Великой Отечественной войны Анна Павловна возвратилась в Ленинград. (Все мои поиски этой женщины, сыгравшей столь большую роль в жизни Шукшина, или ее детей были пока безуспешными. А как бы нам надо узнать о ней побольше. Ведь она и сочинения Василия Макаровича читала, и, по рассказам Марии Сергеевны, советовала ему попробовать свои силы на литературной стезе. Да и про этот первый список литературы совсем неплохо было бы узнать подробнее.) Книги были действительно светом в окошке, и, сидя за ними, Василий забывал обо всем, мог даже не выйти на улицу на зов друзей-товарищей. «Он врос тогда в эти книги» — как точно заметила Наталья Макаровна. Но этаким букой Шукшин никогда не был и книжным, романтичным юношей так и не стал и не мог стать: главной школой для него была и осталась навсегда жизнь, со всеми ее составляющими. В статье 1968 года «Монолог на лестнице», размышляя в числе прочих вопросов о сельских клубах, об «организованном» веселье, Шукшин привел такую картину из своей молодости: «В войну нам было по двенадцать — шестнадцать лет. Никакого клуба у нас не было. А многие уже работали. Как ни трудна жизнь, а через шестнадцать лет не переступишь. Собирались на вечеринки. С девушками. Была балалайка, реже — гармонь. Играли в фантики, крутили шестерку... Целовались. И у каждого (кто повзрослей) была среди всех, которая нравилась. Когда случалось поцеловаться с ней при всех — обжигало огнем сердце и готов был провалиться сквозь землю. Но — надо! И этого хватало потом на всю неделю. И ждешь опять субботу — не приведет ли случай опять поцеловаться с желанной. Неохота говорить тут о чистоте отношений — она была. Она всегда есть в шестнадцать лет. Было весело — вот что хочется сказать. А кто организовывал? Никто. Лежала на печи бабка и иногда советовала «палачу» с ремнем: «А ты огрей ее хорошенько, раз она капризничает. Огрей по толстой-то!.. Ишь какая!» И еще подсказывала: «А ишо вот так раньше играли: садитесь-ка все рядком...» И работалось. И ждалось». Но вечеринки, первые ухаживания за девушками — это уже 1944 год, начало 1945-го. А до этого — целых две попытки стать на ноги, «выйти в люди», скорее обучиться какой-либо профессии, с тем чтобы стать настоящей опорой семьи. Нужда в такой опоре острее острого почувствовалась уже весной 1942 года. Вначале было томительное ожидание радости, праздника. Вот-вот должна была отелиться кормилица и поилица семьи Шукшиных корова Райка. Бог даст — будет телочка, загадывали они, а телочку, как в прошлом году, можно сдать в колхоз, и тогда им дадут муки, много жмыха и чайник меда. Телочка родилась, но до конца загад не исполнился. Всего-то две недели оставалось до пастьбы, сена уже не было, а у Райки теперь — молоко, ей больше и больше корма надо. Как быть, малой-то вязанки, выпрошенной Марией Сергеевной у соседок, не хватало?.. Стали выпускать корову за ворота, чтобы она подбирала на улице: может, где клочок старого сена вытащет или повезут возы на колхозную ферму и оставят на плетнях... Но где-то, видно, забрела Райка в чужой двор, пристроилась к стожку... «Стожки еще у многих стояли: у кого мужики в доме, или кто по блату достал воз, или кто купил, или... бог их там знает. Поздно вечером Райка пришла к воротам, а у ней кишки из брюха висят, тащатся за ней: прокололи вилами...» Помните? Точно такую историю из своего детства срывающимся на надрыв, плачущим почти голосом рассказывает Любе Байкаловой в «Калине красной» Егор Прокудин? И корову там зовут так же — Райка. А до «Калины» Шукшин поведает ее, эту историю, в том же упоминавшемся нами рассказе — «Гоголь и Райка». Книжная трагедия, жуткая сказка о мертвой панночке и семинаристе Хоме, прочитанная вслух на ночь, окажется куда менее страшной, чем реальная трагедия их жизни — потеря кормилицы. Вот и поехал осенью, вместо учебы в седьмом классе, Вася Шукшин к дяде Павлу, крестному, в Огундай — это вверх по Чуйскому тракту, к горам, километров триста. Поехал учиться на бухгалтера, перенимать профессию у крестного. Ничего из этой попытки не получилось («бухгалтерия совершенно искренне не полезла мне в голову!..»), мы же с вами, читатели, должны быть благодарны за эту поездку и Марии Сергеевне, и дяде Павлу, ибо получили, как позднейший результат ее, рассказ Шукшина «Племянник главбуха» (из ранних) и «Рыжий» — одну из последних новелл-зарисовок. К тому же припомним, что не так уж и мало шукшинских героев работают бухгалтерами или счетоводами, да и в «Калине красной» бухгалтерская профессия при знакомстве Прокудина с Любой и стариками Байкаловыми прекрасную ноту дает... А откуда пошли бесконечные, начиная с Пашки Колоколышкова, шукшинские шоферы, механизаторы, трактористы со всеми доскональными тонкостями их ремесла — с жиклерами, карбюраторами, коленчатыми валами и т. п.? Конечно, много шоферов встречал Шукшин на Чуйском тракте, и трактористов немало знал. Но дело, как мне представляется, еще и в том, что в 1943 году Василий Макарович (после семилетки) поступил в Бийский автомобильный техникум и около года в нем проучился. Такая вторая была у них с матерью мысль после несостоявшейся бухгалтерии: выучиться Василию на автомеханика. Не вышло — к тогдашнему расстройству Марии Сергеевны и... к нашему счастью, вправе добавить мы сегодня. Но почему же, собственно говоря, не вышло? «Автомобильный техникум бросил из-за непонимания поведения поршней в цилиндрах. Нам лекцию говорят, а мне петухом крикнуть хочется. Я это здорово умел — под петуха. В Сростках петухи наиредкостные...» Если это объяснение, данное Шукшиным в году 1970-м одному из ближайших товарищей, писателю Юрию Скопу (статья в «Литературной газете» называлась «В Сибири — добро сибирское»), тогда нас вполне удовлетворяло, то ныне вряд ли мы можем принять его на веру, как говорят, «на все сто». Скорее всего, у Шукшина было в тот момент хорошее настроение, и он не хотел омрачать его не очень-то радужными воспоминаниями, к тому же стеснялся быть многословным, показаться наивным и в конце концов оказаться неправильно понятым. Это, кстати говоря, очень характерная черта характера Шукшина, на этом сходятся все хорошо знавшие его. Он чаще молчал, слушал, а на незнакомых людях вообще нередко замыкался, боясь «брякнуть» что-либо невпопад. Отсюда — одна из до сих пор, к сожалению, бытующих вокруг Шукшина легенд о нелюдимости его, угрюмости и т. п. Добавим, что эта черта характера — молчаливость, скупость слов и жестов, под которыми — даже среди хорошо знакомых, хороших, но почему-либо не очень пока близких людей — скрывалась натура горячая, даже пылкая, но бесконечно совестливая и стеснительная,— эта черта не врожденная, а выработавшаяся за годы мытарств и — ох какого тяжкого — ученья. Разумеется, как поршни себя ведут в цилиндре — это не так просто усвоить. По еще труднее подростку преодолеть тоску по дому — дому! — а не только по знаменитым сросткинским петухам (хотя, конечно, эти петухи — тоже символ дома). Тем более тоска, что вокруг все чужие и поддержки, кроме как от двух-трех ребят-земляков, ждать неоткуда. До сих пор кое-где живуч (особенно среди подростков небольших городов) этот мерзкий обычай того свойства, что будто нельзя обойтись без подтрунивания, легкого издевательства над деревенскими ребятами — «дярёвня»,— будто тем самым утверждается некий приоритет над другим. А в то время этот гнусный обычай прямо-таки процветал. И какой болью отозвалось такое отношение горожан к сельским жителям в сердце подростка Васи Шукшина, какой болью и тревогой оно отзывалось у писателя Шукшина всякий раз, когда потом приходилось ему наблюдать такое, сколько сил и здоровья потратил он, чтобы искоренить подобные взгляды и отношения, про то, наверное, он один и знал до конца. «Городские ребята не любили нас, деревенских, смеялись над нами, презирали. Называли «чертями» и «рогалями». Что такое «рогаль», я по сей день не знаю, и как-то лень узнавать. Наверное, тот же черт — рогатый. В четырнадцать лет презрение очень больно и ясно сознаешь, и уже чувствуешь в себе кое-какую силенку — она порождает желание мстить. Потом, когда освоились, мы обижать себя не давали. Помню, Шуя, крепыш парень, подсадистый и хлесткий, закатал в лоб одному городскому журавлю, и тот летел — только что не курлыкал. Жаренок в страшную минуту, когда надо было решаться, решился — схватил нож... Тот, кто стоял против него — тоже с ножом,— очень удивился. И это-то — что он только удивился — толкнуло меня к нему с голыми кулаками. Надо было защищаться — мы защищались. Иногда — так вот — безрассудно, иногда с изобретательностью поразительной». Мы мало что знаем из предыстории Егора Прокудина по кличке Горе (киноповесть «Калина красная»): ушел в город после войны, когда в деревне совсем невмоготу стало (корове Райке прокололи брюхо вилами), а потом на вокзале его тоскующего («Горе у меня») подобрал «изящный молодой человек» по кличке Губа. А почему бы, собственно говоря, не предположить, что Егор пытался учиться или работать в городе, долго сносил обиды и унижения, а потом, как Жаренок, «в страшную минуту, когда надо было решиться, решился...», и случилось непоправимое. Куда ему идти? Кто виноват? Война-то война, но не все же она одна в конце концов списывает. Случайность? Чье-то подлое высокомерие, равнодушное презрение чересчур много возомнило о себе, переступило грань, забыло, что не всегда уничижение паче гордости, и в результате — сломанная, исковерканная жизнь, трагедия потенциально хорошего человека и гражданина. Всего же хуже из такого вот «взаимоотношения» подростков городских и деревенских было то, что многие сельские ребята после «обработки» начинали как бы подлаживаться под городских: мы, мол, тоже не лыком шиты. И получалось: ни богу свечка ни черту кочерга. Правда, человек еще молодой тем самым приглушал что-то очень сокровенное и главное внутри себя, может быть, талант, данный свыше, приглушал и если не прислушивался чутко к сердцу, не слушал живую душу свою, то и губил, рубил его под корень. Шукшин — и неизвестно: потеряли мы здесь или выиграли — тоже приглушал в себе нечто до поры до времени. Долго приглушал. Но не настолько, чтобы угас душевный огонь, которому суждено было заполыхать и правдой и страстью народной жизни. Техникум он покинул еще и вот почему. И возможно,— да скорей всего так оно и было — эта-то причина и есть главная. Рассуждением, рациональным логическим построением тут ничего, конечно, объяснить нельзя, но представить себе, почувствовать можно. Почему бы нам не поверить, что Шукшин уже тогда чувствовал, хотя бы и неосознанно, иную планиду, брезжило где-то там, в потаенных уголках души, что иная судьба, может статься, ждет его. Интуитивное, пророческое нечто и медициной ведь признается. —Ты знал? — спросил он в откровенную минуту у Георгия Буркова, пермяка, когда сидели за полночь в тесной каюте теплохода «Дунай» во время съемок фильма «Они сражались за Родину», пили кофе, беседовали.— Знал тогда, в молодости, что в Москве будешь, в театре играть будешь, в кино играть?.. —Ну, как. Так — вроде чего-то подмывало, верилось. Рассказывал уже тебе — в ГИТИС три раза не принимали, так и не приняли. А все равно — получается, вроде как знал... А ты? —А я знал. Правда, это «знал» относилось, пожалуй, к более поздним, послевоенным странствиям Шукшина, но все же... Мы знаем, но рассказам матери, что уже в это время Шукшин тайком «кропает» стихи. А где-то к концу войны делает попытку писать небольшие юмористические рассказики. И не только писать, но и напечатать иные из них. Мария Сергеевна припомнила название одного из журналов, куда посылал свои первые опыты Василий Шукшин: «Затейник». Я проверил в Ленинской библиотеке: действительно, выходил в сороковых (и ранее) годах такой журнал. Но как ни листал я годовые комплекты, как ни силился — так хотелось весь белый свет удивить и еще одну из легенд вокруг Шукшина, что-де случайно в литературу пришел, развеять — ничего за подписью «В. Шукшин» не нашел. Мария же Сергеевна еще такую историю с первыми писаниями сына вспомнила: — Послал он в Москву один пакет, другой, третий. Ничего. А потом случайно узнала, что были, были ответы-то. Но не к нам домой приходили, а к однофамильцу нашему, дальнему родственнику, деду-сторожу. Вася полностью подписывался: «Шукшин В. М.». А тот тоже В. М., только не Макарович, а Максимович. А откуда почтальону думать, что такие хорошие конверты из Москвы мальчонке-то идут. Дед же грамоту разумел слабо, ну и на самокрутки пускал — с бумагой худо было. Один пакет сама видела, насилу отбила, да уж скурил половину, ирод. Я уж Васе не сказывала, да к тому времени он уже поехал из колхоза. Долю искать... О странствиях, жизни Шукшина в 1946 —1948 годах, как и о последующей службе его на флоте, мы знаем очень немного. Знаем, что был он разнорабочим, учеником маляра, грузчиком (на строительстве литейного завода в Калуге), восстанавливал железные дороги, работал слесарем-такелажником на тракторном заводе (это во Владимире). Еще работал несколько месяцев (видимо, в командировке) в Подольске. Завеса над тем временем (Шукшин не очень-то любил вспоминать этот период своей жизни) приоткрылась немного в ноябре 1973 года, когда в журнале «Сибирские огни» был опубликован откровенно «личный» цикл «Внезапные рассказы». Тут и «Сны матери» и несколько «больничных» новелл, своеобразных «писем» Шукшина из больницы, нас же сейчас интересует рассказ « |
Добавить документ в свой блог или на сайт
Похожие:
 | Конкурс исследовательских краеведческих работ «Ступени» Номинация... Ведь шукшинский юбилей – очень хороший повод привести в порядок свой двор, свой дом, свою душу» (Александр Карлин, губернатор Алтайского... | | Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах... Догнан. Я побывал там однажды. Когда кто-нибудь там поест, они берут деньги, которые им дают, и они посылают с них десятину в церковь.... |
| В аш малыш после школы вынужден проводить какое-то время без взрослых,... Ваш малыш после школы вынужден проводить какое-то время без взрослых, и это вызывает у вас беспокойство: "Как он там один? Не случилось... | | Сочинение: «Мама это первое слово, которое мы произносим в своей... С какой нежностью, теплотой пишут ученики о своих мамах, подчеркивая их красоту, умение разговаривать, внимательно слушая ребенка... |
| Занимайтесь физкультурой, будете здоровы! Юрист Гай определял, что личный иск бывает тогда, когда ответчик должен передать или сделать или предоставить что-либо. Вещный иск... | | По дисциплине «Теория и организация афк» Юрист Гай определял, что личный иск бывает тогда, когда ответчик должен передать или сделать или предоставить что-либо. Вещный иск... |
| Учебные, учебно-методические и библиотечно-информационные ресурсы Юрист Гай определял, что личный иск бывает тогда, когда ответчик должен передать или сделать или предоставить что-либо. Вещный иск... | | Дальневосточный государственный университет одобрено методической «утверждаю» Юрист Гай определял, что личный иск бывает тогда, когда ответчик должен передать или сделать или предоставить что-либо. Вещный иск... |
 | Название, том, часть Юрист Гай определял, что личный иск бывает тогда, когда ответчик должен передать или сделать или предоставить что-либо. Вещный иск... | | О чем чаще всего говорят, когда вспоминают школу? Урок был и есть и в ближайшем будущем, по-видимому, останется главной формой организации обучения и воспитания учащихся в школе.... |
| Основную часть того, что знает взрослый человек о мире, пришло к... Австралии, но знает, что там есть кенгуру, утконосы и эвкалипты. Человек может мысленно путешествовать во времени, обращаться к тайнам... | | Тема: Лирические образы в музыке Когда мы говорим "образ" – это означает, что мы воображаем себе что-то, и это что-то состоит из 2-х составляющих |
| Конспект лекций по гражданскому праву. Вещное право. Тема Общие положения Юрист Гай определял, что личный иск бывает тогда, когда ответчик должен передать или сделать или предоставить что-либо. Вещный иск... | | Конспект лекций по гражданскому праву. Вещное право. Тема Общие положения Юрист Гай определял, что личный иск бывает тогда, когда ответчик должен передать или сделать или предоставить что-либо. Вещный иск... |
| Программа практики по специальности 032102. 65 Физическая культура... Юрист Гай определял, что личный иск бывает тогда, когда ответчик должен передать или сделать или предоставить что-либо. Вещный иск... | | Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах... У нас было пять уроков. И на каждом меня вызывали. И по каждому предмету я получил двойку. Всего пять двоек за день! Четыре двойки,... |
