Двадцать три
- Почему ты такой умный?
Мой брат поднял голову от книги, посмотрел на меня испытующе с высоты
полутора лет разницы между нами.
- О чем ты, Дикки? Я не такой уж умный.
Я так и думал, что он это скажет и вернется к чтению.
- Все говорят, что ты умный, Бобби.
Любой другой брат на его месте вышел бы из себя и попросил семилетнего
зануду отцепиться. Любой другой, но не мой.
- Ну хорошо, они правы, - сказал он. - Я должен быть умным, потому что
я должен идти впереди и прокладывать тебе путь.
Если он подтрунивал надо мной, то не подал и виду.
- А Рой прокладывал тебе путь?
Он на минуту отложил книгу.
- Нет. Рой почти взрослый, и он другой. У меня не получается
придумывать или мастерить вещи так же ловко. И я не умею рисовать так, как
это делает Рой.
- Я тоже.
- Зато мы можем вместе почитать, правда?
Он сдвинулся на одну сторону широкого стула.
- Хочешь поупражняться в чтении?
Я забрался на стул рядом с ним.
- Ты такой умный, потому что много читаешь?
- Нет. Я читаю так много, потому что я должен быть впереди тебя. Если я
прокладываю тебе путь, я должен идти впереди, ведь правда?
Он раскрыл книгу на наших коленях.
- Мне кажется, ты еще не можешь прочитать эту книгу. Ты же не можешь
быть таким умным, правда?
Я посмотрел на страницы книги, в самом деле очень умной, и улыбнулся.
- Да нет, могу...
Он указал на заглавные буквы.
- Что здесь написано?
- Это легко, - сказал ему я. - "ГЛАВА ТРИНАДЦАТЬ. ЗА ПРЕДЕЛАМИ
СОЛНЕЧНОЙ СИСТЕМЫ".
- Хорошо. Прочитай мне первый параграф.
В нашей семье на похвалу не скупились, но быстрее всего оценивалось
умение хорошо читать, "с выражением", как говорила мама. Научись произносить
написанные слова, и ты - образцовый сын.
В тот день я читал брату, стараясь так, как будто не читал, а сам
рассказывал ему о звездах. Но глубоко во мне звучали его слова, которые я
принял за истину: "Я должен прокладывать тебе путь".
Домой после школы, голодный, через ворота, через заднюю дверь - на
кухню. Если повезет, можно стащить три-четыре ломтя ржаного хлеба, но, если
увидит мама, за это меня могут лишить обеда.
Гм... Отец уже вернулся с работы - так рано? - и сидит на кухне с мамой
и Бобби.
- Привет, папа, - сказал я, не подавая и виду, что испуган. - Мы что,
опять переезжаем? Готовится что-то важное? Что это у вас здесь за
конференция?
- Мы разговариваем с Бобби, - сказал мой отец. - И думаю, что нам лучше
остаться одним. Ты не против?
Я на мгновение уставился на него, потом взглянул на маму. Она
торжественно смотрела на меня, не говоря ни слова. Происходило что-то
ужасное.
- О'кей, - сказал я, - конечно. Я буду у Майка. Пока.
Я толкнул вращающуюся дверь из кухни в гостиную, закрыл ее за собой и
вышел через главный вход.
Что ж это происходит? Они никогда еще не говорили ни о чем гаком, чего
я не мог бы по крайней мере слушать. Разве я не являюсь частью этой семьи?
Может быть, и нет! Может быть, они решают, как им от меня избавиться? Но
почему?
Рядом с домом Майка росло лучшее дерево для лазания, которое я
когда-либо знал, - сосна с ветвями, образующими винтовую лестницу до самой
верхушки; их было так много, что почти не оставалось шансов упасть. Нужно
было только достать до первых толстых ветвей, которые начинались на высоте
шести футов, остальное не составляло труда.
О чем они все-таки могли разговаривать? Почему они не хотели, чтобы я
это слышал?
Прыжок с разбега. Теннисные туфли цепляются за кору, проскальзывают и
вновь цепляются. Еще один рывок, и первая ветка достигнута. Я скрылся в
толстых ветвях, взбираясь уверенно и решительно.
Что бы они ни обсуждали, это явно что-то нехорошее, и уж вовсе не
какой-нибудь приятный сюрприз для меня. Иначе они бы просто прекратили
говорить об этом или сменили тему разговора, когда я вошел, - заговорили бы
о работе или Библии.
Ближе к вершине ветви становились тоньше, и в просветах между ними
виднелись крыши домов. Самый замечательный вид открывался с верхушки дерева,
но ветки и сам ствол были там такими тонкими, что легко начинали
раскачиваться.
Я прекратил подъем недалеко от вершины, пока это еще не стало
безрассудством. Мне нужно было подумать, а это место было самым уединенным
из всех, которые я знал.
Мама всегда спрашивала меня, как там школа, подумал я, и что нового я
сегодня узнал? Я хотел сказать ей, что сегодня мы проходили Закон Среднего,
и спросить, что она об этом знает, но она неожиданно ничего не спросила. И
почему папа дома в это время? Кто-нибудь умер? Что может быть не так?
Единственным умершим человеком из тех, кого я знал, была моя бабушка,
но, когда это произошло, мне сказали. Я видел ее лишь однажды - строгую и
седовласую, едва ли выше меня ростом, и совсем не плакал, когда узнал, что
она умерла. Ни мама, ни, конечно, папа, тоже не плакали.
Никто не умер, иначе мне бы сказали.
В четверти мили отсюда за верхушками деревьев скрывался мой дом, но я
все же мог различить часть крыши над кухней. Ничего, сложного: в
Лейквуд-Виллидж все дома, кроме нашего, имели наклонные крыши, наша же крыша
была плоской.
Что там все-таки происходит?
Легкий порыв ветра качнул дерево, и я обхватил ствол обеими руками.
Это должно касаться меня, подумал я, иначе почему так важно было меня
выпроводить? Это было что-то, связанное со мной, и вряд ли хорошее.
Этого не может быть. Даже когда меня вызывает директор школы, это
всегда оказывается что-нибудь хорошее: поздравления по поводу выбора меня
старостой пожарников, предложение поработать в школьном комитете, сообщение,
что на экзамене штата я набрал наибольшее количество баллов, не считая моего
брата.
Сумерки застали меня сидящим на дереве, словно встревоженный енот. Я
все еще блуждал во тьме своих предположений, однако решил ни о чем не
спрашивать, как бы мне этого ни хотелось. Пусть они сами обо всем мне
расскажут, когда решат, что пришло время. Я бессилен. Я ничего не могу
сделать. Это что-то большое, что-то, чего я не должен знать, вот и все.
Я спустился вниз и пошел домой, втирая пятна сосновой смолы в джинсы.
Когда я толкнул дверь на кухню, отца там уже не было, мама готовила
ужин. Не просто ужин, потому что в этот момент она как раз ставила в духовку
торг со взбитыми сливками.
- Привет, Дикки, - сказала она обычным тоном. - Что сегодня проходили в
школе?
- Да ничего, - ответил я ей в тон, уступая ее настроению.
Бобби стал чаще пропускать уроки, и эти закрытые собрания время от
времени случались опять.
Один в нашей с ним комнате, иногда я различал сквозь стену негромкие
голоса: в основном, отцовский, иногда - мамин, и, очень редко, голос Бобби,
такой тихий, что я даже не был уверен, что это он.
Однажды перед сном, когда он взбирался по лестнице на верхнюю койку, я
не выдержал.
- Что происходит, Бобби? - спросил я. - О чем вы с мамой и папой
разговариваете? Это касается меня?
Он не посмотрел на меня, перегнувшись через край своей койки, как он
это обычно делал.
- Это секрет, - сказал он. - Ты тут ни при чем, и тебе не нужно ничего
знать.
Почти всегда мы с Бобби могли поговорить откровенно, но не сейчас. По
крайней мере, они не собираются прийти за мной однажды ночью, бросить меня,
связанного, в грузовик и отвезти черт знает куда. А может, Бобби меня
обманывает, и все именно так и произойдет. Но если он не хочет говорить, то
и не скажет.
На следующий день на столе в нашей комнате я обнаружил сумку из мягкой
кожи размером с пиратский мешок для денег. До этого я никогда ее не видел...
Когда я ослабил ремешки и открыл ее, внутри я увидел не золото, а
идола. Прекрасно сделанный из полированного черного дерева, он являл собой
фигуру смеющегося Будды с руками над головой, ладони вверх, кончики пальцев
почти касаются. Какого черта...
Шаги. Бобби идет! Я запихнул Будду обратно в сумку, затянул ремни,
бросился на кровать и раскрыл книгу Уилли Лэя - "Ракеты и космические
путешествия".
- Привет, Бобби, - на мгновение поднял глаза, когда он вошел, и снова
вернулся к книге.
- Привет.
Я читал в тот момент так внимательно, что по сей день помню тот абзац:
"...твердотопливные ракетные двигатели набиваются порохом не полностью, а
только в объеме вокруг конической камеры сгорания. Чем больше область
горения, тем больше тяга двигателя". Я представил, как при слишком большой
области горения ракета взрывается - БУМ! - как динамит.
- Пока, - сказал Бобби, и вышел, захватив пальто и кожаную сумку, чтобы
отправиться куда-то вместе с отцом на машине.
Две недели спустя отец отвез Бобби, выглядевшего усталым, в больницу,
ничего серьезного.
Через неделю, без всяких прощаний, мой брат умер.
Вот в чем заключалась тайна, подумал я, девятилетний Холме с
Бейкер-стрит. И все эти долгие тихие беседы: все, кроме меня знали, что
Бобби умирает! Так они хотели уберечь меня от боли.
Будда из черного дерева прикасался к ответам, а нашел ли их мой брат -
этого мне никогда не узнать.
Он мог бы сказать мне, я бы не стал горевать. Я мог бы спросить, что
ощущает умирающий, больно ли это? Куда ты отправишься, когда умрешь, Бобби,
и можешь ли ты не умереть, если захочешь? Видишь ли ты ангелов во сне? Легко
ли умирать? Боишься ли ты?
Насколько я знаю, мама не плакала, как и Рой, и у ж, конечно, отец.
Поэтому я тоже не плакал, во всяком случае - на виду у всех. Наша комната
опустела, и там стало ужасно тихо, - вот и все, что изменилось.
"Лонг-Бич пресс телеграм" напечатала небольшой некролог, сообщавший,
что Бобби опередил отца и мать, а также меня и Роя на скорбном пути. Я
прикрепил вырезку из газеты к своей двери иглой от игрушечного самолета,
гордясь тем, что наши имена были замечены и напечатаны в газете.
На следующий день вырезка исчезла; я нашел ее на своем столе текстом
вниз. Я приколол ее снова, и на следующий день она вновь очутилась на столе.
Я понял намек. Хоть мама и не плачет, но и газетные напоминания о том, что
Бобби умер, ей тоже ни к чему.
Однажды, когда она мыла тарелки, ставя их с нежным фарфоровым звоном в
кухонный шкаф, я наконец услышал:
- У Бобби была лейкемия.
Я немедленно запомнил это слово.
- Это неизлечимо. Последние дни. Дик, он был так спокоен. Он был таким
мудрым.
Слез не было, и она перестала называть меня Дикки.
- "Всему на свете свое время, мама, - сказал он мне. - Сейчас мне
пришло время умереть. Пожалуйста, не расстраивайся и не горюй - я не боюсь
смерти. Я бы не выдержал, если бы ты плакала".
Она смахнула слезинку, и наш разговор был закончен.
Я был счастливчиком, не иначе. Что может быть безопаснее, чем легко и
удобно лететь за своим братом? Он - ведущий, я - ведомый.
Теперь же, вместо ровного полета и плавных поворотов впереди меня,
Бобби врубил полную тягу, ушел вверх и скрылся в солнечном свете.
Я был в ужасе. Я всхлипывал ночью под одеялом, вопил в подушку.
Пожалуйста, Бобби, ну ПОЖАЛУЙСТА! Не оставляй меня здесь одного! Ты обещал
показывать мне путь! Ты обещал! Не уходи! Я не знаю, как мне жить без моего
брата!
Слезами делу не поможешь, выяснил я. Чувства не могут изменить
положение вещей. Значение имеет только знание, а мне предстояло узнать
многое.
Я посмотрел в словаре статью "Смерть": формальные фразы об очевидном.
Я прочитал энциклопедию: ответа нет.
Бобби казался таким безмятежным, подумал я, и совсем не испуганным, как
если бы он принял решение встретить смерть с открытыми глазами, как если бы
готовился к испытанию. Когда час пришел и дверь открылась, он расправил
плечи и шагнул в нее, не оглядываясь, с высоко поднятой головой.
Молодец, брат, подумал я, спасибо, что показал мне путь.
Но знаешь, Бобби, есть кое-что еще. Я внезапно изменился, превратившись
в настойчивого сукина сына, и будь я проклят, если умру, не узнав, зачем я
жил.
Мальчик, плачущий от ужаса после смерти брата, - в тот день я от него
освободился, оставил его там в одиночестве и продолжал жить уже без него.
|
