Когда Вальтер Бонатти приехал в Гринью, я уже был в горах, что называется, своим человеком и лазал, как кошка, повсюду с юношеским бесстрашием. Но вскоре Вальтер намного превзошел меня, а заодно и всех других альпинистов. Это доставляло мне массу страданий. Я страшно завидовал ему.
Одногодки, мы вместе служили в армии — в альпийских бригадах, а затем вместе совершали первые зимние восхождения на северные стены Западной и Большой вершин Лаваредо. Не раз штурмовали вершины Альп, Патагонии, Гималаев. Оба добровольно сделали горы местом и смыслом своей жизни. Такой выбор, естественно, вызывал недовольство моих родителей-коммерсантов.
Я решил жить в горах не потому, что намеревался зарабатывать на них как горный проводник, лыжный инструктор, смотритель приюта или магазина спортивных товаров. Мне хотелось вести жизнь пастуха-кочевника, который в поисках пастбищ для своих подопечных овец идет, не останавливаясь, все дальше вперед, готовый терпеть и голод и холод, лишь бы только идти и идти куда-то к новым местам. Я, конечно, зарабатывал кое-что фотографией, устраивал конференции по альпинизму, был инструктором по скалолазанию. В межсезонье работал в магазине отца, в лавках родственников, но едва появлялось первое весеннее солнце, я вновь собирался в дорогу. И вот вместе с Вальтером Бонатти мы разработали дерзкий план: совершить одиночное восхождение на Монблан. Вальтер должен был идти через Майор, а я — через Пуар.
Каждый положил в свой рюкзак веревку, хотя оба знали, что не воспользуемся ею, — так решено. Но веревка в рюкзаке вселяла уверенность и символически связывала нас с Вальтером.
К концу дня, когда уже темнело, мы достигли приюта — бивака Форш. Провели там несколько часов, хорошенько подготовились и в ночной темноте двинулись по леднику Бренва. На лбу у каждого из нас была лампочка, как у шахтеров.
Скрипит под ногами снег. Мы идем рядом.
Приближаемся к холму Моор и останавливаемся: температура 2—3 градуса выше нуля предвещает немало опасностей. На нас в любую секунду могут рухнуть с ледопада многотонные ледовые осыпи. Надо ждать, когда похолодает. Можно, конечно, перейти отсюда куда-нибудь еще, но слишком высока ставка, чтобы глупо рисковать. Два часа ночи. Вслушиваюсь в ровное дыхание Вальтера, его присутствие успокаивает меня; так случается, когда спишь в общей комнате и, проснувшись от кошмара в темноте, вспоминаешь, что ты не один, что рядом мирно посапывает твой брат.
В ту пору я уже был мужем Джинетты и отцом двух детей — Луки и Анны. Размышляя о них, я стал вдруг испытывать сомнения, которые довольно скоро сменились угрызениями совести: имею ли я моральное право отважиться на это, по сути дела одиночное, восхождение, не лучше ли, пока не поздно, отказаться от него и, соблюдая все меры предосторожности, подняться на Монблан вдвоем в связке?
В такие моменты человеческие чувства превращаются в настойчивый призыв, становятся тяжкой ношей, напоминающей, что ты на этой земле не один и несешь полную ответственность перед женщиной, которая разделила с тобой жизнь, перед детьми, родителями, братьями. Суровая горная обстановка и предстоящий риск дают понять, что наряду со страхом, усталостью, порой даже отчужденностью существует где-то в глубине души уголок нежной любви к родным. Грызу сушеную грушу и продолжаю выяснять отношения со своей совестью. С грохотом обрушивается неподалеку лавина прямо на безбрежный ледяной хаос бассейна Бренвы.
Зачем мы с Вальтером оказались здесь, во имя какой иллюзорной цели собираемся лезть на такую трудную стену, рисковать жизнью? Не оттого ли, что общество, породившее и воспитавшее нас, привило нам героизм завоевателей и человеческую гордость, но не может указать более достойных, общественно полезных целей? А может быть, каждый из нас должен, отбросив сентименты, свободно жить и смело идти навстречу опасностям лишь потому, что они входят в число радостей земных, таких, как возможность видеть и слышать, как личный опыт, как любовь? Столь же верно, однако, и то, что в этой жизни для меня — мужа и отца — существуют и самые сокровенные чувства любви, которую питают ко мне жена и наши дети.
Можно ли разрешить эти противоречия? С одной стороны, меня гложет тоска, с другой — жажда жизни. Фантазия же, забегая вперед, то ярко освещает, а то вовсе уничтожает мое будущее, да так, что только держись. Однако на подступах к 1300-метровой стене "Крыши Европы" улетучиваются куда-то все добрые намерения. Это как рай: хочешь его завоевать, не поддавайся слабостям и искушениям, перед которыми чувствуешь себя бессильным, ни на что не способным.
Температура опускается до 20 градусов ниже нуля. Три часа утра. Продолжаем траверс, подходим к пропастям Бренвы (к счастью, они не видны в темноте), и Вальтер начинает готовиться к штурму. Я же, притащив с собой горькую жвачку сомнений, выражаю их моему более сильному и умелому товарищу в одной-единственной вопросительной фразе:
— Обязательно нужно идти без связки?
— Да. И не сомневайся. Все будет хорошо.
Эти слова, как и отсутствие в дальнейшем восхождении физической поддержки со стороны Вальтера, вызывают во мне беспокойство; новые тревоги порождают новые чувства, связывающие меня со всеми людьми. Я как бы наношу оскорбление семье, друзьям, обществу, подвергая себя столь серьезному риску. И еще мне кажется, будто я иду на все это, влекомый личным эгоизмом и необузданной страстью, чтобы еще раз продемонстрировать окружающим свои особые способности.
— Ну, Вальтер, пока!
— Счастливо, Карло! Встретимся на вершине.
Бросаюсь вперед, словно Тарзан, отринув все мысли, привязанности, тоску. Подобно впервые оседланному жеребцу, мчусь вперед, прыгаю через канавы, преодолеваю ложбины, пропаханные и утрамбованные тысячами лавин; перепрыгиваю в темноте через какие-то камни, стараюсь не поскользнуться на свалившихся сверху обломках льда. И снова — вперед, вперед, чуть ли не бегом, окрыленный, полный сил/Время от времени, правда, хочется достать из рюкзака веревку и привязаться, но я сдерживаюсь. Прибегнуть к веревке — значит проявить осторожность; я же отвергаю привычные гарантии безопасности.
Оставив позади ледовые скалы, приближаюсь к вырастающим из льда скалам, которые, собственно, и образуют Пуар. Мне бы дождаться дня, первого проблеска света, чтобы как следует осмотреться, уяснить степень трудности и выбрать оптимальный маршрут. Но меня уже ничто не может остановить, и я, не раздумывая, лезу вверх.
Фонарик освещает скалы. Я ощупью продвигаюсь вперед, отыскивая выступы на стенах грязных ледовых трещин. Подхожу к крупной плите красного гранита. Поднимаю голову и вижу над собой огромный, метров на сто, ледопад, готовый в любую секунду обрушиться прямо на меня. Нелегкое дело пройти плиту. Тем не менее я лезу вперед, даже не сняв кошек: любая остановка собьет меня с завораживающего ритма. Вбиваю крюк — не для надежности, а как точку опоры. Хороший, новый крюк. Блестит, как серебряный.
Ступаю на вершину Пуар. Заря очертила горизонт, и ее фиолетовый отблеск почему-то сдерживает меня. Начинаю звать: "Вальтер! Вальтер!.." Никто не отвечает. Выходит, я здесь один... Внимательно оглядываюсь, смотрю вверх, потом вниз на маршрут Майор — в нескольких сотнях метров от меня по правую руку. И снова никакого ответа, только тишина еще больше сгущается, подчеркивая мое одиночество. Растерянно оглядываюсь, и новый приступ вины сотрясает меня: я преступил дозволенное, "согрешил в гордыне", возжелал подняться в одиночку на знаменитую Пуар. "Карло!.." — слышится голос. Оглядываю ледовую стену маршрута Майор и вижу Вальтера, малюсенького, отсюда почти незаметного. Но я знаю его настолько хорошо, что ни с кем никогда не спутаю, и радуюсь, что он здесь, поблизости.
Достаю из рюкзака веревку и приступаю "в связке" ко второй фазе восхождения на "Прекрасную Звезду". Эти сорок метров веревки дают мне иллюзию восхождения в связке с Вальтером, хотя конец ее болтается у меня за спиной в пустоте. Есть в этом, наверное, что-то ханжеское. Но я упрямо тащу за собой все свои комплексы, взбираясь по ледниковым склонам к главному куполу Монблана.
Я даже завожу разговор с другим концом веревки. "Устал я что-то, — говорю, — да и напряжение велико. Как-никак высота 4500 метров; во рту сухо, пить хочется. Ты смотри, не забывай меня страховать. Соскользну — поддержишь".
Подхожу к куполу, а там уже и до вершины добраться нетрудно. По мягкому снегу направляюсь к выходу с Майора — это метрах в ста правее, — чтобы встретиться с Вальтером. Жду полчаса, час. Подобравшись к краю пропасти, гляжу вниз, зову, однако никто не отвечает. Тем временем меняется погода, и крупные, идущие с запада тучи окружают меня мрачной серой стеной.
Задержка Вальтера не на шутку беспокоит меня. Опасаюсь, не случилось ли с ним что-нибудь. Вспоминаю наши прошлые вылазки, его мастерство, недюжинную физическую силу. Пытаюсь отогнать страх, вспоминая об отце Вальтера! Тот никогда не предавался отчаянию, если возвращение сына с трудных восхождений затягивалось: "Когда Вальтер идет на крупное восхождение и проводит зимой в горах целую неделю один или в связке, я уверен: он возвратится домой".
Какое счастье иметь такого отца, который свято верит в своего сына! Мои сомнения и неуверенность идут, наверное, от непрерывных указаний: того не делай, этого не делай, поступай так-то, которыми нежно любящие родители осыпали меня с самого детства.
Теперь я больше беспокоюсь за Вальтера, чем за себя. Неужели с ним действительно что-то стряслось? Не может быть! Вальтер обладает способностью выпутываться из любых неприятностей в любом восхождении. Никто не может сравниться с ним в выдержке и интуиции. О Вальтере ходят легенды. Сколько альпинистов завидуют ему, но так и не могут за ним угнаться! Почему человеку, который сумел стать выдающимся, нужно обязательно завидовать?
А если разразится непогода и Вальтер не придет, что тогда? Я ведь никогда прежде не бывал на Монблане...
Отправляюсь дальше, утопая в снегу. Подхожу к большой трещине на куполе. Трещина очень широкая, но я нахожу мост через нее. Осторожно двигаюсь по этому мягкому, хрупкому мосту, который начинает заметно подаваться под моими ногами. Тогда я ложусь, широко расставив руки и ноги, чтобы мой вес распределился по наибольшей площади, и медленно ползу, стараясь не дышать, словно плыву к другому берегу. Где-то на полпути мост неожиданно проваливается сантиметров на двадцать-тридцать, но не более. Слава богу! Потихоньку выбираюсь на другую сторону трещины. Как я устал! К тому же только вчера я находился на высоте 200 метров, а сейчас — на 4800 метров над уровнем моря!
Ступаю на вершину в 10 часов утра. Вокруг меня проносятся облака. Все же мне удается разглядеть хижину Валло и маршрут, по котором я к ней приду. Так что не потеряюсь. Усаживаюсь ждать Вальтера. Очень хочется поскорее сказать ему, что мы победили. Да и с кем, как не с другом, болтать и болтать без умолку, отгоняя прочь одиночество!
Ну, наконец-то! Вальтер появляется, спокойный и уверенный в себе. Мы обнимаемся, на глазах у нас слезы. Это от усталости, но прежде всего оттого, что мы достигли вершины нашего заветного желания.
Связываемся и через Моди и Такул спускаемся в долину, где будем отдыхать, пока новая мечта не позовет нас в горы.
|
