Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах и улицах «Добрая дорога детства» 2
Скачать 4.24 Mb.
|
| AC/DC. — Ты молчишь, тебе это, наверно, по фигу, да, тебя это не колышет? Представляешь, шестой десяток бабе, и вдруг ни с того ни с сего: «Здрасте, я лесбиянка!» — Лучше поздно, чем никогда… Мы в очереди на вход в «К-бар». Там новый вышибала, он еще толком не выучил, кого можно впускать. Нас он не знает. Я его самого раньше не видел, только татуировку у него на шее. Ну хоть что-то оригинальное. На часах, по-моему, уже 200-й, мы в каком-то ледниковом периоде. Это называется «выйти поразвлечься». На мне черные джинсы — карманы полны пальцев, — белый свитер и кожанка. В каких я ботинках, не видно — в такой толпе, — вроде бы в своих черных. Девушка, стоящая передо мной (ц. 30 000), говорит: «Хай», а я только киваю в ответ. Она работает на Скоулавёрдюстиг в видеопрокате, давала мне порнофильмы. Марри протягивает мне сигарету, и мы пытаемся согреться ею, вобрать в легкие ее тепло. Точно примус на полюсе. Братья Амундсены. Пока нас впускают, проходит двенадцать лет. Сканируем местность. Я протираю очки. Весь «К-бар» — одна комната около тридцати пяти квадратных метров. Битком набитая. Как пачка сигарет (20 шт.). Одну я закуриваю, освобождаю место в пачке, протискиваюсь сквозь танцующих. «Girls on film, girls on film»18. Duran Duran. Натыкаюсь локтем на одну из грудей, произношу пару раз вялое «хай», и меня вытряхивает к стойке, как шарик в лототроне, который сегодня вдруг оказался выигрышным. Притом единственно верным: я очутился рядом с Ловой (ц. 15 000). Первый наезд: — Ой, привет! Ну, как ты после вчерашнего? — А-а, ты там тоже вчера была… — Ну, так уж я тебе и поверила, что ты ничего не помнишь! Это только одна из шестнадцати фраз, которые произносятся здесь в данный момент. Лова — это как бы 68-я программа. Надо шестьдесят восемь раз переключить канал, чтоб добраться до нее. А пока добираешься, постоянно натыкаешься на что-нибудь поинтереснее. Сегодня за стойкой Кейси. Кейси Крэмбой. Он дает мне три больших стакана пива. Лова ловит меня. И начинает: — А-а, ты пьешь? А я думала, ты ваще не пьешь. Я ваще ни разу не видела, чтоб ты напился. Я думала, ты недееспособный. Ну, пошло-поехало… — Да, я недееспособный. С самого рождения. Меня, наверно, родили во время пьянки, с тех пор я ни капли в рот не беру. Наверно, потому что у меня папа алкаш, а мама лесбиянка, я сегодня тоже решил сменить сексуальную ориентацию и торжественно это отмечаю, понимаешь, я решил дойти до конца, чтобы не посрамить свой род. — Bay! Мне удается передать ребятам стаканы пива, никого не облив, а рядом есть свободный столик. То есть свободны стулья вокруг него, а на самом столе танцуют две цыпочки (ц. 15 000 и 25 000). Садимся и сидим. Смотрю на оранжевые колготки надо мной, выпуская из себя дым. Трёст и Марри, осклабившись, смотрят на меня. Трёст наклоняется к уху: — How much? Когда говорят по-английски, меня это всегда добивает. Что-то в этом есть такое несуразное. А Трёст хотел спросить: сколько бы я заплатил за ночь с этой, в оранжевых колготках? Это так, между нами, наша оценка женской красоты. Присматриваюсь к ней повнимательнее. Там, где кончаются колготки, начинаются светлые волосы. Длинные, как световой год. А мозг еще дальше. В танце трудно нащупать глазами священное лоно, даром что юбка — мини; а вот груди ладненькие, груши в банке, не застят лицо, вырезанное из фотографии класса Коммерческого института, — ничего особо мощного. Это «пони». — Ну, тысяч двадцать пять… — Да нет, больше. — Ага. Тридцать за ночь минус пять за обучение. — Хей ли… Эту фразу Трёст совсем недавно слизал у меня. А раньше он всегда говорил: «Yes, sir!» или «Олрайт!» Осматриваю местность. Тридцать процентов знакомых рож, остальное — какие-то номера. Какой-то народ с более новыми и более совершенными номерами. Эйглоу Манфредс (ц. 75 000) тоже тут. Она дикторша. Эй-глоу day-glow. Трёст как-то сказал, что отдал бы за нее левую руку; а он левша. Не думаю, что Эйглоу была бы в восторге от однорукого. Хотя спать у него «под крылышком», пожалуй, удобнее. Сигрун всегда хотела спать у меня «под крылышком». С тех пор крыльями не махал. А с Эйглоу Манфредс я даже не разговаривал, она просто дала мне свою изжеванную жвачку. Дора (ц. 25 000) тоже здесь, и Магга Сайм (ц. 30 000). И Тимур, — сидит в углу за своим столом, жирный агрегат с ZZ-Тор- овской бородой. «К-бар» мне по кайфу, потому что здесь всегда давка и музыка всегда на полную мощность. Так что не приходится ни танцевать, ни разговаривать. Сидим. «Scream»19. Майкл Джексон. И Дженет (ц. 3 500 000). Парят надо мной. А я парюсь. Херта Берлин тоже здесь (ц. 150 крон. Как автобусный билет. В один конец). Она хочет подсесть к нам. Нет! Как сказал Снорри Стурлусон: «Не наезжайте на меня!»20 Она взгромождается на стол и бесцеремонно сметает оранжевые колготки локтем. Цыпочки чуть не валятся прямо на Трёста, но успевают опереться о стенку. Они еще совсем малолетки и не догадываются отпихнуть Херту ногой, они перешагивают на другой стол. Каблук одной из них погружается в расплавленный воск от свечки. Херта сидит на столе. Ляжки напружиниваются. Хорошо хоть, она в джинсах «Ливайс», они выдержат. Улыбается до ушей. Чего ей надо? Чтобы я посчитал у нее зубы? Марри в свое время вписал ее к себе на хату, где-то в конце прошлого десятилетия. «Everybody's got a hungry heart»21. Второй наезд: — Привет, Хлин? Ты, говорят, сексуальную ориентацию сменил? Ну, так я и знала. А у тебя вообще кто-нибудь был? — Только беспроволочным путем. Выхожу в туалет. Надо пройти мимо Холмфрид, она мне «хай», я в ответ: «Ай!» Мочусь в писсуар и смотрю на желтую стену, вижу, что на ней написано: «Моя мама лесбиянка». Возможно ли? Разве все так серьезно? Лолла. Первый, второй и третий наезд. На обратном пути мне снова идти мимо Холмфрид. Я не знаю, что сказать. Она: — Ну, как ты? — Я? Да ничего, — отвечаю я. — Чем могу служить? — шутит она. А мне послышалось: «Тебе не жить». — Ты почему так говоришь? — А? Что я говорю? Я просто спросила, я же не знаю, что ты от меня хочешь… Как у тебя дела-то? — Да ничего… Я вообще… Работаю… — Работаешь, значит? — Да, небольшие заказы. Ну, на компьютере. — А-а, значит, дома. — Ага. — А я тебе звоню-звоню, а ты не перезваниваешь. Ты что, свой автоответчик не слушаешь? — Почему же, конечно слушаю, только он в последнее время чего-то задурил. — Да ну? Какой-нибудь вирус? — Да, какое-то в нем дерьмо. — Надеюсь, не Альцгеймер. Мы разговариваем как только что разведенные, шесть лет вместе прожившие супруги; как-то все по-дурацки получается, ведь мы спали вместе всего два или три раза; в последний раз недели две-три тому назад. Хотя какое спали, так, столкнулись-разбежались. Холмфрид живет на улице Бармахлид. Одна в трех комнатах. Мечта: заполнить остальные две. Она на третьем курсе Пединститута. Ее отец зубной врач. У нее в комнате две мягкие игрушки, а на стене — плакат какого-то Моне, а может, Мане, а может, Манета, а может, Менуэта. Вот, собственно, и все. Подробности я опускаю. А впрочем, нет, не все. Здесь, в «К-баре», она просто излучает крутизну, волосы красные, в носу камешек, сама в стильных штанах на размер больше, а дома ждет страна чудес, эдакий парк аттракционов имени Лауры Эшли22, где вкус настолько изыскан, что и сигарету закурить нельзя, кроме как со вкусом, где ни один цвет не забивает другие, где цветовая шкала не зашкаливает, где даже занавески пахнут стиральным порошком. У всех свои темные стороны. Это — ее темная сторона, такая опрятная и дамистая, словно папочка прошелся по ней отсосом, потом начистил стену, желтую, как зуб, своим изящным шлифовальным кругом (так нарочно небрежно на первый раз) и напшикал обезболивающим на все диванные подушки, — и все стало здоровым, стерильным и холодным. Как если войти в глотку, такую, какую в университете используют в качестве наглядного пособия. «Надо же: тут ни одной дырки», — сказал я в первый раз, едва не заехав ботинком на столик возле керамической вазы с деревянными яблоками. Я еще не знал, что она дочка зубного врача, а она не поняла. Не поняла и потом, когда я добавил: «Кроме тебя». — Всегда ты говоришь какими-то… сентенциями, — ответила она тогда. И повторила: — Ты со своими сентенциями. Это сентенция такая? Жизнь моя — в сентенциях. Life sentences 23. Хофи, то есть Холмфрид — стрейтер с камушком в носу. Камешек этот — краеугольный, со сверкающим гербом, дает совершенно неверную картину всего здания. У нее душа в замедленной съемке. Когда она открывает рот, всегда начинаешь зевать. Врубают свет, на часах 300, и появляется ощущение, что «кина не будет», то есть что киносъемка уже закончена, и все стоят в недоумении после скачки на столах в жарких батальных сценах. Все становятся обычными. У меня еще оставалось полстакана пива, но оно уже расползается по столу, когда я возвращаюсь к нему. Холмфрид так на все влияет. Уплощает все. Трёст и Марри разговаривают с каким-то эрудитом-ерундитом. — Эй, Хлин, вот ты смотрел «Голый завтрак», он говорит, что Джон Торчер там не играл. — Джон Туртурро, — поправляю я. — Ну, Туртурро… — Нет, мы его спутали с другим, с «Мечтой Аризоны», то есть нет, «Воспитание Аризоны»; а, нет, подожди, как называется фильм, — ну, про писателя в таком отеле с обоями? — спрашивает ерундит. — А-а, постой, братья Коэн, — отвечаю я и запускаю мозги на полную. — Вот-вот. А-а, черт, как же он называется? — «Фартинг Блинк»24, - отвечаю я. — Вот-вот. — Нет, «Бартон Финк», — отвечаю я. — «Фартинг Блинк», хе-хе… — А кто же тогда играл в «Голом завтраке»? — Вот, забыл имя. Короче, это тот же, кто играл в «Робокопе», — отвечаю. «Бартон Финк», где же я его смотрел? Ах да, в Лондоне. С Дори. Дори Лейвс. Джон Гудмен во пламени. Вот бы сюда сейчас Джона Гудмена во пламени — согреться, пока мы стоим перед «К-баром» в средневековой тьме на N-градусном морозе. Словно пикет из пятидесяти человек перед посольством монголоидов среди ночи. Во: а что если бы все монголоиды жили в одной стране и были бы одной национальности — такая совершенно особая нация, очень опасная, с ядерными боеголовками? Вот подошел Рейнир. С некислой дамочкой (ц. 60 000). Накрашена по самые уши. Он рассказывает о клипе, который ему надо доделать. Для Блёксиль. Похоже на дюжину других клипов, которые ты посмотрел на своем веку. Где-то у него внутри блеет мобильник. Он отвечает; говорит, что уже выходит с компанией. А мне покуда приходится беседовать с дамой. Просто беру первую попавшуюся снежинку из воздуха. — Ты не дочь Кевина Костнера? — Нет, а что? — Просто до этого дошло. — Что до тебя дошло? — Просто. Настало время это сказать. Слова — снежинки. Они падают. В этот миг над Рейкьявиком выпадает 12 674 523 снежинки. И в каждой голове тех, кто спит сейчас в Центральной больнице, столько же фраз. По всему городу, в компьютерах, на подушках, на диванах, в телефонах, на книжных полках, надо всем, — целые мириады фраз, они проклевываются, слова выстраиваются в строки, которые когда-нибудь кому-то придется сказать. Ведь кто-то должен их выпустить. «Ты не дочь Кевина Костнера?» Кто-то должен взять это на себя. А я не виноват. Пардон. Рейнир знает одну тусовку. Приходит Хофи, экипированная подругами. Подруги на ступеньку ниже Хофи по шкале «бейб», стоят по обе стороны от нее, на втором и третьем месте пьедестала почета, и смотрят на Хофи снизу вверх. Подруги… Всегда одна перевариваемая на двух неперевариваемых. Кто где-нибудь видел двух одинаково красивых подруг? Хофи озвучивает адрес. Она говорит со всеми одновременно и ни с кем, с воздухом, со снежинками, а на самом деле со мной. Я сдуваю прочь дым и заморачиваюсь на разнице между дымом от сигареты и паром изо рта. Разницы никакой. Просто табачный дым как-то насыщеннее, в нем как-то больше цвета. Он человечнее. Загрязнять воздух — человечно. Джон Гудмен во пламени. Ну да, немного согревает. Нужно такси. Теплое, с толстым шофером. Когда мы проезжаем по Скоулавёрдюстиг, я обнаруживаю в кармане кожанки дистанционку. Пульт управления движением. Вынимаю ее и направляю на машину перед светофором, нажимаю на «стоп». Машина останавливается. Старая фенька. Я прикололся. Они смеются. Мы трехмашинно подкатываем к дому № 9 в Стангархольте. Хозяин — Хёйк Хёйкссон, фанат Talking Heads. Квартирка для продолжения вечера слишком роскошная. Настроение «Салем». На журнальном столике стекло, такое же священное, как виниловая пластинка «Speaking in Tongues»25 Диски Дэвида Бирна на стеклянной полке, будто бабушкин фарфор. Сперва мы перепутали этаж; пошли на звук, который раздавался этажом выше. Бронебойная музычка (Metallica: «Seek and Destroy»26), а к двери подошел такой сорокалетний лонер, свитероносец с редкими волосенками. Он пригласил нас войти, но здесь что-то нечисто, никого больше не видно, а мы видим эту хитрость насквозь: одинокая душа в двуруком теле хватается за соломинку, когда у соседей веселье, хочет, чтоб все думали, что это у тебя. Я все же присаживаюсь на секунду и вспоминаю басиста «Металлики» — Джеффа или Клиффа Бертона. Вычеркнут из списка живых в какой-то глухомани в Швеции. Кажется, в 86-м. Шагнул в вечность со шведской наледи. Девчонки с сигаретами ходят вокруг свитероносца. Я встаю и заглядываю в спальню. Лучше бы он оставался там. Это такой тип, что ему лучше не выходить из спальни. Она напоминает огороженный участок, где ведутся археологические раскопки. Могила. Это называется захоронение. Складки на постельном белье, сформированные его большим телом, — как слои породы, оставшиеся после того, как вынули кости. Земляное ложе. Вот. Земляное ложе. Вот именно так я всегда чувствую себя с утра: будто одеяло полно земли. У меня в кармане женские духи («Трезор»; украл флакон на одной тусовке у Лильи Воге (ц. 80 000)), я прыскаю чуть-чуть ему на подушку. Это похоронит его окончательно. Больше он отсюда не выйдет. А он уже собрался с нами вниз, на вечеринку, но я пресекаю это блестящим маневром — пшикаю на него духами и говорю: «Баба!» — Извращенец какой-то, — говорит хофийская подруга (ц. 1690 крон), когда мы выходим в коридор. — Ты видела, в каких он был носках? — Нет, — отвечает хофийская подруга (ц. 1490). — То есть как, они у него розовые. В розовых носках мужик. Ты прикинь! Я вытаскиваю один — заношенный, вонючий, — из кармана и машу у них перед носом. Цвет тот же. — фу! Что ты вынул? Ты что, украл у него носки? Эй, Хлин, чего тебе ваще надо? Ты ваще нормальный? — Больше нет. Я сегодня сменил сексуальную ориентацию. Ты до сих пор не знаешь? Холмфрид уже спустилась на следующую лестничную площадку и глядит на нас. — Что такое? — Ничего. Просто Хлин Бьёрн сменил сексуальную ориентацию. Она пожирает меня взглядом, а я изо всех сил напрягаю свои глаза, чтоб она не сожрала их без остатка. Оставьте мне немного белка. Она улыбается и поворачивается к подруге за 1490: — Да это так, одна из его сентенций. Это «продолжение вечера» у Хёйка Хёйкссона, фаната Talking Heads, — полное бездурье. То есть никакой конопели не предвидится. Однажды я попал на одну такую же тусовку, и там была актриса, какая-то театральная каравелла, которая, войдя, сказала: «Друг мой, зачем привел ты меня в сей ужасный дом?»27 Вот оно как бывает. «Burning Down the House»28. Над диваном какое-то надругательство над холстом в рамке, которое, наверно, стоит бешеных денег. А под ним на диване — не вяжущие лыка рио-трио ностальгируют по времени, когда они были скаутами, Гив ас э брейк29. В кухне визгливо хохочет женщина, словно пытаясь доказать, что ее стоит оставить в живых. Я решил глянуть на нее. Это омужонка. Ц. 10 000. Я откидываюсь в кресло рядом с каким-то «цимбалистом», напротив одного cпилберга местного разлива, который озвучивает потрясную идею нового киносценария. Про инопланетян, которые прибывают на землю в контейнерах. — …а мы еще не знаем, что в это время они раздобыли машину и снова гонятся за ними. И тут-то — хоп! — оказывается, это космический корабль. Как космический? А вот так. Ха, ха. Ну знаешь, корабль. Космический. И они уплывают, да? Нормально, да? Нормально! Цимбал говорит «да», но тут его неожиданно успевают одамить и увести прочь. Нет!.. Тогда спилберг поворачивается ко мне. Ему осталось обсудить «финансовые дела» своего предполагаемого фильма. Руби-Тьюзди! Мне влом говорить с людьми — вот так, наедине. В четыре уха, и все такое. А он смотрит мне прямо в глаза. Не надо смотреть мне в глаза. Лучше бы он сразу вогнал в них булавки, Я выстреливаю сигнальной ракетой. — Эй, Хофи! Ее лицо оживает, словно на кукурузные хлопья налили молока. Оно тихо булькает, когда Хофи подходит. Прошу у нее закурить, хотя у меня у самого есть. Эвакуация. Она присаживается на подлокотник. Спасательный вертолет. Операция тщательно спланирована. Я госпитализирован. Мы идем по улице Лаунгахлид. На часах 600. До рассвета еще целых пятьсот лет. Может, церковь на Хаутейг30. К тому времени станет достопримечательностью для туристов? Американцы в шортах в парниковую жару читают в путеводителях и смотрят наверх: «That's really amazing!»31 — и японцы со своими фотоаппаратами. Мы с Холмфрид идем домой. Еще одна поездка на природу — на улицу Бармахлид. Домой, к диванным полям, вечно меняющему цвет блаженному царству. Когда вернусь домой в долину сна… Похоже, спать я буду у нее. Она берет меня под руку. Нет! Не катит. Навстречу может проехать автомобиль, свежепроснувшиеся глаза за рулем, и мысль: «А-а, Хлин Бьёрн с этой…» Никогда не бывает, чтоб к этому относились нейтрально: просто двое невинных идут по делам. Два плотника идут на работу. Не-ет. Вечно эта рука на тебе, над тобой, обвивает тебя. И взгляд — такой искренний. Словно пациент на операционном столе пытается поймать взгляд хирурга. Это всего лишь операция. На самом деле к презервативу должны еще выдавать дополнительное снаряжение: халат, резиновые перчатки, сеточку на волосы, маску. И все расходятся по домам с маленькими медицинскими сумочками, ночными наборами. Белую простыню с дыркой — на даму. Клиническая операция. И никаких чувств, кроме чисто телесных ощущений. Женщины!.. — А ты что, действительно украл у него носки? — Да. Только один. Он такой одиночка, я подумал: зачем ему пара? — Знаешь, по-моему, с этим ты палку перегнул. — Конечно. Палку лучше кинуть. Тебе это будет приятнее… — О чем это ты? Она велит мне снять ботинки. Ну-ну… Может, мне и очки снять? Я семеню по паркету, словно гомик. Она не войдет в гостиную, пока сперва не зайдет: а) в ванную; б) в спальню; в) на кухню. Она кричит оттуда: не хочу ли я чаю? Я соглашаюсь — чтобы не говорить «нет» — и проверяю пульт управления телевизором. Три неподвижные заставки. В каком обществе мы живем?! Выключаю. Она приходит, переодета в домашнее: симпатичные широкие фланелевые штаны и верх от пижамы. Обманули. Гамбургер в рекламе и то, что тебе дают в пенопластовой коробочке. Она ставит поднос (Вот, поднос. Это на нее похоже) с чайником и двумя чашками на стол, зажигает свечки, гасит свет. Потом примостилась рядышком со мной и говорит: — Надо немножко подождать: он очень горячий. — Да, конечно. А то, не дай бог, обожжешься. Боже, что я говорю! Я — уже не я. Я говорю это — всерьез. А мог бы сделать так, чтобы все звучало как издевка. — Ты мой новый чайник уже видел? Мама с папой подарили. — Не-а. А… Где они его покупали? За границей? — Да, они только что вернулись из Мексики. — Ага. — А ты в Мексике был? — Нет. Наверно, мне надо было спросить: «А ты?» — но мне это не катит. Да и не нужно. — Я с ними ездила в прошлом году. Это что-то совершенно особенное. Там все так… Продолжение я пропускаю. Хофи в гостинице. Хофи на пляже. Хофи загорела. Хофи с перевесом. Хофи в «Дьюти-фри». Я пытаюсь проявлять интерес. Спросил, не отравились ли они тамошней едой. Да, у мамы приключилось расстройство желудка. Я пытаюсь держать разговор на мамином расстройстве, улыбаюсь, преисполнившись внутренней радости (чувствую, как вокруг меня плещутся теплые и мягкие, средней густоты, материнские экскременты), но замечаю, что это не к месту. Хофи — стрейтер и не станет смеяться над поносом своей матушки. Святый Халлдоре Кильяне! Что я здесь делаю?! — А тебе никогда не хотелось в Мексику? — Нет. Я уже и так в Мексике. Мне домой охота. Я тянусь к чайнику и наполняю чашку. Лучше чай, чем треп. Она наливает себе, я смотрю на свечку, потом на нее. она на меня, а потом мы начинаем. Вдоль по морю, морю чайному, отчаиваем, отчаливаем. Прихлебывание из чашки — плеск волн, и белочайковые думы в дымящихся струях кильватера, туманно-темное море златочайное — смех в легкие, горячая ухмылка в желудок, и горизонт далеко на краю чашки, и белоснежные кипящие волны твайнинга ласкают щекинг. English breakfast by the sea. You love me and I love tea 32. Да, да. Прекрасно. Холмфрид Паульсдоттир. Я просовываю язык куда-то между этими буквами. В ее имени. Между «м» и «ф». (Я не решаюсь засунуть язык в отчество.) «М» и «ф». Она так целуется. Мягко и филигранно. Мы тремся щеками. Я хочу напомнить, что у нее в носу камень. «Ты о него оцарапался?» — «Нет-нет». Она улыбается. Мы улыбаемся. «I'm caught between a rock and a soft place»33. Джаггер под Рождество дома, и Джерри Холл34 (ц. 200 000) вскипятила чайник, но он все еще думает о той «пони», с которой был накануне (ц. 240 000). Мне жарко. Распалился как священник в белом воротничке и кожанке. Снимаю рясу. Забредаю рукой под пижаму, на правую грудь. Я бы провел свою старость, лаская груди. Как девяносточетырехлетний чувак, который женился на Анне Николь Смит35 (ц. 2 900 000). Начал у груди, кончил у груди. Она не хочет раздеваться здесь. Вероятно, чтобы не осквернять какие-то воспоминания, связанные с этим диваном, наверно, как они с папочкой покупали его в магазине «ИКЕА». Она ведет меня в спальню. Мы раздеваемся — каждый самостоятельно. Мне так больше нравится. Человек должен заботиться о себе сам. Мы уже совсем оголились, как я вспоминаю про презерватив в кармане кожанки. Шлепаю по паркету, как кентавр в очках. За окнами деревья танцуют техно. Мой любимец ходит по чужим квартирам в состоянии эрекции. Будь я домушником, только этим бы и занимался. В газете «DV»: «Голый мужчина проник в квартиру на улице Бармахлид». За время пути в гостиную и обратно в комнату мой приятель из положения 45° опускается до 90°. Такая большая у них квартира. Женщины. Я едва лег, а он уже опять в боевой готовности. Сорок пять градусов за две секунды. Стоит женщине только присесть рядом, и он встает на дыбы и истекает слюной, как тогда на вечеринке. И не важно, какова лошадка — хоть совсем за 500 крон. Но едва она входит в территориальные воды, радар включается. Сигнальный огонек в штанах. Безмозглыш не спрашивает о цене или качестве. Собака сперва хоть понюхает. Женщины жаждут предварительных ласк, разогрева. Чтобы перед U2 им сперва Papar 36 поиграли. Я хватаю Холмфрид, пока она целует меня. От ее белой мягкой кожи я балдею, и ей хорошо здесь: в свете уличных фонарей, несгибаемых, дрожащих на ветру. У женщин разные лица, разные тела, разные груди, а пизда… Не знаю, для меня это все одно и то же причинное место, одна и та же рана. И ее иногда приходится бередить. Не сейчас, сейчас она разверста. Хофи. Да. В самый разгар поцелуя мне удается дотянуться до презерватива, надкусываю край обертки и встаю. Она смотрит, как я его надеваю. Я — стюардесса, которая в проходе между кресел показывает, как надевать спасательный жилет. Этот презерватив мне дала Нанна Бальдюрсдоттир (ц. 45 000) на каком-то сабантуе у нее дома, просто ради прикола. Он ярко-красный. Мне вдруг показалось, что я нанизываю на член ее губы. Нанна. Ее маленький узкий розовый рот — до упора в глотку. Ну что, Холмфрид? Ты готова? О'кей. Поехали. Мы немножко постонали, а потом она заявила: — Может, ты снимешь очки? И она снимает их с меня. Нет! Это все равно, что снять с меня нос. Убрали тонированное стекло — фильтр между мной и миром. Значит, вопрос только в том, как бы поскорее отстреляться. Я стараюсь как могу. Две тысячи попыток семяизвержения. Но настрой мне сбили. Нет больше дистанции. Между нами никаких преград. Я снова укрылся за стеклом очков. Смотрю на часы. 08:37. Можете меня сфотографировать. Я — Лорел в программе «Лорел и Харди»37. Голова высоко на подушке, волосы дыбом, выражение лица — отчаявшаяся собака. Я не засну. Я не сплю с девушками. А она спит своим холмфридским сном. Лицом вниз. Левая рука на моей груди, шестисоткилограммовая тяжесть. Давильня. Какая-то супружеская поза. Я изловчился, вывернулся из-под руки и облачился в «Бонусные» трусы, не разбудив ее. Вползаю в штанину и рукав, ничего не оставив после себя, только сухой презерватив, словно змея — кожу. Когда я зашнуровываю ботинок у дверей, она вздрагивает. Я притворяюсь, что не слышу ее «Хлин?», и открываю, а потом в стиле «Elvis-has-left-the-building»38, закрываю входную дверь. Как домушник. Убегаю с холма фри. Вышел за порог. Вот теперь я — это снова я. Меня зовут Хлин Бьёрн Хавстейнссон. Я родился 18.02.62. Сегодня 15.12.95. Между этими днями — вся моя жизнь. Я лежу между этими датами. Я родился в субботу. Сегодня суббота. Жизнь — одна неделя. Каждые выходные я умираю. Одна неделя. А перед тем прошла целая мировая история, а после будет еще одна. После смерти я буду мертвым, и до рождения я тоже был мертвым. Жизнь — перерыв в смерти. Ведь нельзя быть мертвым постоянно. Хлин Бьёрн Хавстейнссон, 1962–1995. А можно и наоборот: 1995–1962. Единственное, что я знаю, — это самого себя. У меня волосы светло-русые. У мамы — русые, как и положено мамам. У папы — седые. Он поседел на следующий день после развода. А развелись они четыре года назад. А я развелся через месяц после них. Расстался с Сигрун. Я был с ней полгода, и четыре месяца мы жили вместе. Волос долог, год короток. Сигрун сперва тянула на 25 000, но быстро упала в цене (дело было в годы инфляции) и в последний день опустилась до 9 000. Сигрун — мой единственный опыт серьезных отношений, кроме, пожалуй, Хрённ (ц. 20 000); с ней я был, когда мы учились в гимназии. Сигрун, впрочем, была ничего себе, только вставала слишком рано. Рейкьявик зимним утром: городишко во глубине сибирских руд. Поземка в свете уличных фонарей, над ними свод темноты у холодных сырых берегов… сянка, и на взморье скир39: Овсянка вокруг промозглых мысов и горы, как древние свалки, отходы производства, кучи пепла времен язычества, металлолом бронзового века: Окаменевший понос ледников, белой плесенью сугробов изъеденный, вокруг временной современности — арматурного карточного городка, на одну ночь вставшего табором, вряд ли спроектированного компьютером. Двухэтажные приземистые дома из бетона, растрескавшихся стен, схема трещин — как тени от деревьев, а те — голые в палисадниках, промерзшие, с онемевшими пальцами хрупких фарфоровых ветвей, подставленных птицам на тот случай, если они вообще будут. Безлюдный, безлиственный, редкоптицый, обезнасекомленный мертвоград, где даже призраки держатся мертвой хваткой за давно сгинувшие бельевые веревки в бесконечном бездумном ветре, напористых шквалах. И тебя без конца хлещет ветер, схлестывается с тобой ветреный неугомон Каури40, каурый конек, взнузданный ледяным воздухом, сбегает вниз по вихревой винтовой лесенке и обвевает-обвивает струну ветра вокруг твоей шеи, крепит четырнадцатью узлами и давай кусать щеки, сыпать в рану сольцы и прыскать в глаза из баллончика с морозом. И ты бежишь, ты летишь, метелишься по неприютным улицам серой инеистой полярницы: перловенчанным, безлюдным; беззубые челюсти, разверстые рты испускают ледяной дух и считаются находящимися по эту сторону Ян-Майена только потому, что их длину измерили такси. Они всю ночь грузили асфальт на свои приборные доски, давали камням смысл, опускали в счетчик сугробы, превращали стужу в кроны. В жарких и прекрасных черных приборных досках такси — этих легких японских пластмассовых чурбаков, так медленно и плавно скользящих по затянутым ледяной коркой заливам и проливам и переполняемых солнечными поп-ритмами из Лос-Анджелеса, которые всегда запускают в ночной эфир радиостанций, — сокрыто единственное доказательство того, что эта земля пригодна для жизни. Благосостояние и демократия надежно спрятаны в «бардачке». На углу проспекта Снорри и Большого проспекта стоит новейшее в Европе такси, и огонек на его крыше — свет маяка, форпост Запада. Taxi. В этот час Рейкьявик такой город: люди живут в нем просто потому, что родились здесь. А я чувствую себя выброшенным ребенком. Я бреду домой. Точнее, так: я в бреду — домой! На часах — 87441. На хате темень и мамин сон. Я зажигаю свет на кухне и беру «Чериос» и «Моргюнбладид»42. Киану Ривз недоволен жизнью. Розанна собирается удалить наколку с именем человека, с которым развелась. В Арканзасе женщина велела сделать на своем новорожденном сыне татуировку: «Мот»43. Немного посмотрел «College Football: Iowa at Michigan State»44, а потом вставил кассету. «А Taste for Tits»45. Шесть гипертрофированных сисек вздымаются волнами на глади бассейна в Лас-Вегасе, и в гостях у них какой-то как следует отвисевшийся хрен. Я чувствую, как мои уши постепенно оттаивают, зато наш приятель застыл. Мне все же неохота дрочить, и я засыпаю под все эти силиконы, сдавленные стоны, идеальные совокупления в солярии. Хорошо засыпать под порнушку. Тогда мне всегда снится что-нибудь интересное. Только я задремал — звонит телефон. Пусть им займется автоответчик. «Это Хлин… Вполне возможно, что в данный момент я нахожусь дома. Пожалуйста, оставьте сообщение после звукового сигнала. Я слушаю». «Хлин… Хлин Бьёрн… Мне надо с тобой поговорить, возьми трубку… Хлин, я же знаю, что ты там… пожалуйста, поговори со мной… ты… Хлин… Ну ты не хочешь со мной говорить… Ну и урод ты после этого…» Хофи. Удивительно, как она… как ее голос подходит к кассете в качестве звукового сопровождения. На экране красивый минет, и когда я в это же время услышал голос Холмфрид, меня торкнуло. У меня встал еще лучше, почти не пришлось ему помогать: несколько захватов — и я уже выжимаю из него. В этот момент я думаю о ней. Эта порция предназначалась ей. Я рассматриваю скомканный клочок туалетной бумаги, брошенный на пол. Хофи… |
