Н. Макашева Экономическая наука в России в период трансформации: революция, эволюция и рост научного знания*
Скачать 380.21 Kb.
|
| особой наукой20, существовали в специфическом эпистемологическом пространстве. Для успешного существования в этом пространстве знание, представленной западной наукой, не было нужным. Но в этом специфическом пространстве эта наука развивалась «нормальны» путем. Социально-экономическая трансформация и проблема новой парадигмы. Период «нормальной» науки закончился в конце 1980-х годов вместе с разрушением идеологического каркаса. Встал вопрос о будущем экономической науки, и решение этого вопроса связывалось, во-первых, с отказом от марксистской политэкономии, а во-вторых, с определением концептуальных рамок будущей науки. Что касается необходимости отказа от марксистской экономической парадигмы, то в середине и конце 1980-х гг. по этому вопросу научное сообщество демонстрировало значительную степень консерватизма по сравнению с настроением в обществе, во всяком случае, в некоторой его части. Наиболее активная «работа» по отказу от марксистской политэкономии, независимо от того, велась ли она профессиональными экономистами, журналистами или писателями, происходила вне профессиональных дискуссий. В целом в авангарде борьбы с марксистской политэкономией и даже более того, с социалистической системой в целом, в этот период находились не научные, а общественно-политические издания, публикации в которых профессиональных экономистов отличала не столько научная строгость, сколько яркость и эмоциональность изложения21. Статьи на экономические темы, публиковавшиеся в 1987-1991 гг. в разделах публицистики журналов «Новый мир», «Дружба народов», «Нева» и др22. были весьма критичны в отношении социализма и марксистской экономической науки, и своим радикализмом они как бы компенсировали нерешительность профессионального экономического сообщества23. Специфическую роль в отказе от марксистской парадигмы сыграл журнал «Коммунист». По старой советской традиции читать между строк публикации в этом журнале рассматривались научным сообществом как знаковые, поскольку именно они в течение многих лет определяли границы допустимой свободы24. Что же касается профессионального, прежде всего, академического сообщества, то даже в условиях фактического снятия идеологических ограничений в этот период оно в целом оставалось лояльным марксистской парадигме. Можно сказать, что процесс шел по сценарию Веблена - характер дискурса и его содержательную сторону определял «привычный образ мысли»25. Показательно, что в конце 1980-х и начале 1990-х в профессиональных экономических журналах обсуждались возможности и направления реформирования социализма.26. При этом способы ведения диспута оставались прежними: ссылки на работы классиков марксизма были по-прежнему обязательны. Сохранялось, по крайней мере, официально, и прежнее отношение к буржуазной политэкономии и характер ее оценки27. Одновременно в рамках академической традиции заметно активизировалось направление, которое можно назвать просветительским и цель которого была познакомить отечественных экономистов с западной экономической мыслью и западным опытом, так и с неизвестными или забытыми достижениями отечественной экономической мысли. В рамках этого направления продолжалась и расширялась старая и обновленная уже в 1980-е гг. советская традиция публикации классиков зарубежной экономической мысли28. Новым явлением в просветительстве стала серия «Экономическое наследие» (издательство «Экономика»), в рамках которой переиздавались труды российских ученых, недостаточно или совершенно неизвестные современным экономистам, в том числе и репрессированных ученых29. Финальным аккордом официальной советской политэкономической традиции стал новый и последний учебник политической экономии30, и хотя он в некоторых отношениях был значительным сдвигом в сторону демократии, это был прощальный жест уходящей эпохи. Одновременно под давлением реальных обстоятельств в академические издания стала «просачиваться» тематика, ранее не затрагивавшаяся применительно к социалистической экономике: например, проблемы инфляции и дефицита бюджета, безработицы в связи с неизбежной структурной перестройкой, теневой экономики и т.д. В целом же положение в политэкономии радикально не менялось ни в 1990 г., ни в 1991 и даже в 1992 гг.: представители академической экономической науки продолжали обсуждать пути усовершенствования политэкономии социализма, вопрос о сочетании социалистической и рыночной экономических моделей, хотя уже стали появляться работы, отражающие остроту реального положения, сложившегося в экономике, и в которых признавалась необходимость коренных реформ. В это время, экономическое образование, будучи в принципе даже более консервативной системой, чем наука, попыталось сделать прыжок из одной культуры в другую. Вместе с появлением переводов стандартных учебников economics31 начался активный процесс освоения основ современной экономической теории; в вузах стали появляться курсы с новыми названиями (правда, не всегда с соответствующим содержанием), разрабатываться новые программы. При этом в чистом виде неоклассический мейнстрим даже на вводном уровне преподавался редко, чаще в курсе, именуемом «экономическая теория», студентам предлагалась некая смесь неоклассики и марксизма. Черта под марксистской политэкономией была подведена в 1993 г., когда научным сообществом была поставлена задача поиска новой парадигмы32. Здесь важны два момента. Во-первых, не совсем ясное содержание понятия «парадигма», во всяком случае, речь шла скорее не о парадигме в куновском или лакатошевском смысле, а о некоторой целостной картине мира, которая сможет дать правильный ответ на актуальные экономические и социальные вопросы, включая вопрос о выборе модели развития, и стать достойной альтернативой марксистской политэкономии. Во-вторых, сама идея, что в науке может существовать единственно правильная «картина», «теория» или «парадигма» свидетельствовала о сохранении позитивистских и марксистских представлений о науке и ее роли, и была результатом традиции некритического восприятия, определявшей характер экономической науки в советский период. Закономерно возникал вопрос об источниках новой парадигмы. Восстановление традиции, существовавшей до 1917 г., очевидно, было невозможно, и хотя на фоне возросшего интереса к дореволюционной экономической мысли и советской науке 1920-х гг. подобная возможность обсуждалось, но скорее в историко-этическом, нежели практическом плане. Любая наука – это не только совокупность знаний, но и школы, традиции ( в том числе и способы ведения научных дискуссий, распространения знаний и т.д.), и перерыв в несколько десятилетий здесь фатален. Кроме того, сама экономическая наука за более чем полувековой период настолько изменились, что знание, накопленное, скажем, к середине 1990-х гг., сегодня, как правило, представляет интерес скорее исторический, чем теоретический или практический. Оставались стратегии заимствования и создания чего-то совершенно нового. Соответственно определились и два подхода к развитию экономической науки. С одной стороны, предлагалось принять то, что условно можно назвать либеральной идеологией и соответствующую парадигму, и как следствие стратегию «догоняющего развития», т.е. скорейшего освоения западной экономической теории со всеми вытекающими из подобной стратегии проблемами и издержками, правда, далеко не всегда в полной мере осознаваемыми. Заметим, что ясного представления ни о связи современной экономической теории с либеральной доктриной, ни о возможностях подобного освоения, ни о том, что представляет собой современная западная наука и теория, не было даже у наиболее последовательных сторонников этой стратегии. Крайним проявлением подобного подхода было некритическое восприятие mainstream economics в ее учебном варианте как воплощения западной экономической мудрости, а также, - что особенно проявилось в первые перестроечные годы - агрессивное отстаивание либеральных ценностей как неразрывно связанных с mainstream. Вместе с тем, позитивной составляющей этой тенденции было сначала пассивное, а со второй половине 1990- х гг. уже активное и творческое освоение значительных пластов современной западной экономической науки, что в определенной мере и составило суть процесса, если не роста, то распространения теоретического знания. С другой стороны, наметилось стремление к созданию альтернативы и чисто марксистской политэкономии, и мейнстриму, стремление, которое подкреплялось неприятием духовной экспансии извне, протестом против идеологически окрашенной и поверхностной критики марксизма, наконец, жестокой решительности и наивной убежденности первых реформаторов, а также опасением, что переход к новой системе знания оставит за бортом старые преподавательские и научные кадры. В своих крайних формах это направление ведет к размыванию границ между научным и ненаучным знанием, растворению экономической науки в философии, этике, религии, и вместе с тем к расширению предмета экономической теории вплоть до включения в него экономики отраслей, социальной проблематики и т.д. И все это, как правило, при отсутствии внятно сформулированных теоретико-методологических принципов и идеологических установок. Подобная методологическая расплывчатость отчетливо проявилась, например, при обсуждении содержания учебника по экономической теории, когда в качестве таковой предлагалась некоторая смесь из марксизма, здравого смысла, элементов economics и некоторых разделов конкретных экономических дисциплин33. Противостояние этих двух тенденций, как правило, выходит за рамки научного дискурса, хотя участники и могут прибегать к «научной риторике». Оно связано с различием мировоззренческих позиций, политических пристрастий, наконец, групповых интересов. Это противостояние, как эхо старых споров между славянофилами и западниками (или, по меткому выражению одного из наших экономистов, между «западничеством» и «мессианством»34), в некоторой форме сохраняется и до сих пор. И подобно старому спору, оно ведет к растрате ресурсов, но, заметим, в отличие от этого спора, часто напоминает процесс, известный в экономической теории как «поиск ренты». Так, например, споры о программе преподавания экономических дисциплин и о таких более общих проблемах, как стратегия развития образования и науки, часто отражают корпоративные интересы представителей различных учебных заведений и научных организаций в борьбе за бюджетные ресурсы. Эта ситуация не является уникальным российским явлением. Схожие процессы происходили и в других бывших социалистических странах. Во всех этих странах имело место противостояние между экономистами, главным образом принадлежащими к старшему поколению, и молодыми (хотя поколенческий подход не исчерпывает проблему). Первые протестовали против засилья экономикс прежде всего из идеологических и этических соображений, подобно тому, как это происходило у нас, на экономикс возлагали вину за негативные последствия политики реформ. Вторые были более восприимчивы к новым веяниям, однако собственные знания западной экономической теории были, как правило, крайне ограниченными. Здесь ситуация в большой степени зависела от степени «открытости» страны в социалистический период. В более открытых странах, например, в Польше и Венгрии, людей, хорошо знакомых с западной теорией, было больше, в остальных – меньше, а отсюда и «качество» новых западников было разным35. В советский период наша страна была достаточно закрыта36 от проникновения западной экономической науки, и некоторыми знания в этой области обладали, прежде всего, те, кто занимались критикой буржуазной политэкономии, зарубежной экономикой или экономико-математической проблематикой. Именно они стали первыми переводчиками западных учебников, преподавателями новой теории, многие стояли у истоков реформ37. Но и от этих людей невозможно было ожидать глубоких знаний экономической теории, которую практически никто из них не изучал систематически. В противном случае вряд ли была бы возможной такая популярность Дж.Сакса или рассуждения о монетаризме как об универсальной теории, способной стать руководством к действию в переходной экономике. Экономисты постсоциалистических стран прошли сходные этапы: отрицания и критики марксистской политэкономии и социалистической модели, открытия и увлеченности Западом и его экономической мудростью, разочарования. Это разочарование в значительной степени было связано с постепенным осознанием экономистами этих стран своей роли и возможностей в международном научном сообществе и места на международном рынке научных идей. Особенно очевидным все это стало после того, как иссяк повышенный интерес к революционным процессам в этих странах. Постепенно выяснилось, что в области чистой теории перспективы «национальных» экономических наук весьма скромные. Сначала эти перспективы связывались с исследованиями переходных процессов, затем едва ли не единственной областью, где имеются конкурентные перспективы как для российской науки, так и для науки некоторых других постсоциалистических стран, оказался институционализм. Институционализм как новая парадигма? Проблема формирования научного сообщества Удивительным образом институционализм стал ответом на вопрос о новой парадигме и одновременно, по крайней мере, внешне, стал знаменем, под которым могут объединиться российские экономисты, придерживающиеся совершенно различных взглядов. К институционалистам причисляют себя практически все российские экономисты: от бывших либералов до бывших социалистов, от позитивистов до «метафизиков». Во всяком случае, практически никто не возражает против институционализма. В рамках институционализма нашли себе место и «славянофилы», и «западники», и приверженцы эмпирического подхода, и «чистые» теоретики, и либералы, и социалисты, и математики, и «наративисты»38, в интернете есть даже сайт «institutionalboom.ru». Сейчас трудно найти номер экономического (и не только) журнала, в котором слово «институт» и его производные не присутствовали бы либо в названиях статей, либо в их содержании. Думаю, по числу упоминаний «институционализм» прочно занимает лидирующие позиции. Сегодня институционализм – это наше экономико-теоретическое все. Объяснение такой ситуации дать нетрудно. Прежде всего – это сам термин «институционализм», его многозначность и «размытость», позволяющие развивать исследования в различных направлениях, использовать различный инструментарий, наконец, дающие простор различным интерпретациям и толкованиям39. И здесь удачно сошлись специфика институционализма и черты русской, советской и постсоветской экономической мысли. Исторически, как известно, институционализм обозначал направление, идейно близкое исторической школе (в ее современном для конца XIX в. варианте), социологическим направлениям, а в некоторых моментах пересекающееся с тем, что принято называть социальной экономией. Он был связан с именами прежде всего Т.Веблена и Дж.Комонса и отчасти У.Митчелла (последний присутствовал как воплощение эмпирического подхода в адекватной для начала XX в. форме – статистической ). И хотя Т.Веблен и Дж.Коммонс были родоначальниками разных традиций, у них было общее ядро, суть которого, как полагает У. Сэмюелс, сводится к признанию того, что состояние экономики в значительной степени определяется технологией и институтами40. Современная палитра этой традиции достаточно многоцветна: в ряде аспектов она имеет точки пересечения с эволюционной экономикой, в других - с экономической социологией и компаративистикой и т.д., и в этом качестве часто предстает в виде институциональной политической экономии, тематическая область которой практически неограниченна: от систем производства и распределения до морали. Методологически это направление тяготеет к холизму, прагматизму и эволюционному подходу. И в этом отношении, а также, судя по полученным результатам, противостоит ортодоксии, т.е. тому, что традиционно связывается с неоклассикой. В наше время с приставкой «нео» или прилагательным «новый» институционализм41 относится к направлению, родство которого со старым институционализмом можно увидеть только через призму очень и очень широко понимаемого предмета – влияние институтов ( как неких норм и правил, действующие в обществе) на то, что происходит в экономике. Причем практически при любой попытке уточнения смысла этого термина возникает неловкость от объединения Т.Веблена, Дж. Коммонса, С.Перлмана, Дж.К. Гэлбрейта с Р.Коузом и О.Уильямсоном, поскольку различия между ними носят принципиальный, методологический характер и в конечном счете сводятся к различному пониманию предмета и метода экономической науки. Что касается методологического подхода, то для нового институционализма, как и для ортодоксии, метод анализа является определяющим по отношению к предмету42, что совершенно чуждо старому институционализму и экономической науке в целом по крайней мере до 1920-х-1930-х гг. Основополагающий принципы нового институционализма – это методологический индивидуализм и рациональность экономических агентов, что и определяют его родство с ортодоксией. Между последними существует и еще один пункт сближения – это то, что в «новом интитуционализме» модель равновесия присутствует как некий образ, идеальная структура, которая может быть и должна быть усовершенствована по различным направлениям. Но в то же время есть и принципиальный пункт расхождений: « если ортодоксальные экономисты склонные отождествлять экономику исключительно с рынком, то институциональные экономисты утверждают, что рынок сам по себе является институтом, состоящим из большого числа вспомогательных институтов, взаимодействующий с другими институциональными структурами общества»43. Для многочисленных направлений, существующих внутри «нового институционализма» трудно обозначить какую-либо общую платформу, за исключением приведенных выше положений. Возможно, некоторая калейдоскопичность – знак новой, быстроразвивающейся теории, осуществляющей экспансию предметной территории, но возможно, что инстиитуционализм - это воплощение представления о науке прежде всего как о способе анализа44. Не ставя своей целью нарисовать картину современного институционализма, хочу лишь отметить, что можно обсуждать вопрос является ли новый институционализм самостоятельной парадигмой или он - часть неоклассической парадигмы, можно также обсуждать вопрос о парадигмальных характеристиках старого институционализма и его современных вариантов, но вряд ли есть смысл говорить о какой-то общей институциональной парадигме, если, конечно, понимать под термином «парадигма» нечто, напоминающее понятие, введенное Куном, или близкое к лакатошевской «исследовательской программе». Принимая во внимание столь принципиальные различия, скрывающиеся под термином «институционализм», можно ли говорить о нем как об успешном завершении поисков «новой парадигмы», начатых российскими экономистами в начале 1990-х, и воссоздании на этой основе единого научного сообщества? Однозначно ответить на этот вопрос сложно. Аргумент в пользу положительного ответа состоит в том, что объединение под знаменем институционализма подтверждает успешное выполнение первой задачи в рамках программы перехода к новой парадигме. Речь идет об отказе от марксизма. Что касается второй части, то поскольку подразумевалась некоторая новая картина социально-экономической реальности взамен старой, марксистской, то, очевидно, что и эта цель достигнута. Однако подобное объединение чревато большими потерями с точки зрения утверждения стандартов научного анализа. Уже само использование понятий институциональной экономики оказывается едва ли не «сертификатом научности», при этом смысл этих понятий, порой, неясен или отличен от принятого в современной западной науке. Нельзя не согласиться с высказанной Р.Капелюшниковым озабоченностью по поводу легкости, с которой используется одно из центральных понятий неоинституционализма: «Едва ли будет преувеличением сказать, что в отечественной экономической литературе понятие трансакционных издержек приобрело весьма большую популярность. Создается впечатление, что для многих исследователей оно стало чем-то вроде универсальной отмычки - кратчайшим путем к осмыслению чуть ли не любых "странностей" переходного периода. Любопытно, что его с равным энтузиазмом помещают в центр прямо противоположных концепций. Исходная "размытость" значения открывает простор для взаимоисключающих толкований»45. То же самое можно сказать и о самом понятии «институционализм». Мода на институционализм настолько велика, что подобно тому, как в советские годы у всех заметных представителей науки искали проблески марксизма, теперь ищутся следы институционализма46, не говоря уже о традиционном стремлении показать, что в России он давно существовал47. Разногласия, которые существуют «в рамках» институционального направления в российской науке, - это, как правило, не разногласия между сторонниками различных конкурирующих исследовательских программ. Такая ситуация было бы вполне естественна. В данном случае разногласия свидетельствуют скорее о том, что еще не сформировалась общая научная культура, вне рамок которой невозможно ставить вопрос о той критической традиции, о которой писал Поппер. Более того, поскольку именно принадлежность к общей научной культуре задает границы |
Похожие:
 | Образовательная программа «интеллектуально-творческий потенциал россии»... Нового времени; наука в ХХ веке; структура, формы, функции и динамика науки в истории; исторические типы научной рациональности;... | | Поиск Нового времени; наука в ХХ веке; структура, формы, функции и динамика науки в истории; исторические типы научной рациональности;... |
| Об предметной и ритуальной магии Нового времени; наука в ХХ веке; структура, формы, функции и динамика науки в истории; исторические типы научной рациональности;... | | Системные основы интеллекта Нового времени; наука в ХХ веке; структура, формы, функции и динамика науки в истории; исторические типы научной рациональности;... |
 | Фирдауз и Камиль Уразаевы Нового времени; наука в ХХ веке; структура, формы, функции и динамика науки в истории; исторические типы научной рациональности;... | | I. физиология головного мозга человека 12 Нового времени; наука в ХХ веке; структура, формы, функции и динамика науки в истории; исторические типы научной рациональности;... |
| Robert L. Solso cognitive psychology Нового времени; наука в ХХ веке; структура, формы, функции и динамика науки в истории; исторические типы научной рациональности;... | | Пархоменко: «будущее за людьми с высоким iq» Нового времени; наука в ХХ веке; структура, формы, функции и динамика науки в истории; исторические типы научной рациональности;... |
| В. Н. Холопова междисциплинарные акценты общей теории музыки Нового времени; наука в ХХ веке; структура, формы, функции и динамика науки в истории; исторические типы научной рациональности;... | | Практикум по кинезиологии и образовательной кинесиологии в г. Набережные Челны Нового времени; наука в ХХ веке; структура, формы, функции и динамика науки в истории; исторические типы научной рациональности;... |
| Магия в мире Терн Чем плоха классика Нового времени; наука в ХХ веке; структура, формы, функции и динамика науки в истории; исторические типы научной рациональности;... | | Владимир леви охота за мыслью (заметки психиатра) Нового времени; наука в ХХ веке; структура, формы, функции и динамика науки в истории; исторические типы научной рациональности;... |
| Религиоведение Направление подготовки 071500 н ародное художественное творчество Нового времени; наука в ХХ веке; структура, формы, функции и динамика науки в истории; исторические типы научной рациональности;... | | Ю. а гусев наука как духовная парадигма: «О, сколько нам открытий... Нового времени; наука в ХХ веке; структура, формы, функции и динамика науки в истории; исторические типы научной рациональности;... |
| Учебно-методический комплекс для студентов специальности 031401 «Культурология»... Нового времени; наука в ХХ веке; структура, формы, функции и динамика науки в истории; исторические типы научной рациональности;... | | Физические основы … магии по книге «Элементы виртуальной физики или... Нового времени; наука в ХХ веке; структура, формы, функции и динамика науки в истории; исторические типы научной рациональности;... |
