Максималист в сфере нравственности (прежде всего по отношению к себе) М. К. Мамардашвили говорил, что личность едина, если не единственна, — это Господь Бог?! Близкие мотивы мы находим у О. Шпенглера, который писал, что “личность означает не нечто единичное, но нечто единственное” (38. С. 52). Не забудем, что и по А. Ф. Лосеву, личность есть миф и чудо. Интересно бы узнать, пересекаются ли эти два малые множества? Независимо от ответа на этот вопрос, который, вообще говоря, не возникал перед психологами, они более оптимистичны относительно процента личностей. Во всяком случае в своем научном сообществе. Психологи и педагоги не устают решать проблему всестороннего развития личности. Расскажу по этому поводу следующую притчу.
В старом русском городе, где замечательно поют соловьи, проходила конференция, посвященная проблемам развития личности, собравшая несколько сот участников из многих городов и весей нашего отечества. На открытии конференции был зачитан доклад психолога, не сумевшего почтить конференцию присутствием. В докладе прозвучали вполне разумные мысли о том, что "личностью не рождаются", что "личностью
16
надо выделаться". Эти, казалось бы бесспорные, мысли глубоко завели участников, и они, забыв о своих научных разработках, аффективно доказывали самим себе, что они-то уж наверняка личности, что никто не давал права автору доклада определять, кто личность, а кто нет. Милосердный председатель конференции заверил участников, что все присутствующие — личности. Раздался дружный вздох облегчения. Мгновенно обращенные в личности участники перешли к делу — к обмену собственным опытом всестороннего формирования личностей...
Поэтическая антропология — это не наука. Это камертон, настраивающий жизнь на смысл, конечно, в том числе и науку, и все виды антропологии, но лишь в той мере, в какой они сами жизненны и чувствительны к смыслу. Вообще-то язык науки — это прежде всего язык значений, а не смыслов. Смыслы упорно сопротивляются концептуализации, научному познанию, но порой робко склоняются перед поэтами, даже перед теми, которые о себе говорили: "Я без тенденций и без особой глубины":
Я — соловей, и, кроме песен,
Нет пользы от меня иной.
Я так бессмысленно чудесен,
Что Смысл склонился передо мной.
(И. Северянин)
|
Вглядываться в глубь строки надо потому, что смысл нелегко извлечь из поэтического текста. Это негромкая, серьезная, эмоционально окршенная работа, осуществляющаяся в мирных целях, способствующая расширению сознания и повзрослению. Хотелось бы надеяться, что такая работа препятствует старению. Но она трудна:
Мои слова печальны, знаю,
Но смысла вам их не понять.
Я их от сердца отрываю,
Чтоб муки с ними оторвать.
(М. Лермонтов)
|
Конечно, на читателя действует и этот тревожно непонятный смысл. Поэтическая антропология — это школа не знания, а школа смыслов, содержащихся в "действенном поле поэтической материи" (О. Мандельштам). Такое понимание поэтической антропологии не противоречит тому, что, как нас учили в школе, "Евгений Онегин" — это энциклопедия русской жизни. Правда, если в энциклопедию советской жизни не попадут следующие строчки Б. Пастернака, боюсь, что она (жизнь) будет непонятна потомкам:
О жизнь, нам имя вырожденье,
Тебе и смыслу вопреки.
|
Смыслы укоренены в бытии, если оно есть. Если его нет, квазисмыслы продуцируются идеологией, к которой поэзия относится с презрением. Если бытия нет, когда "Высота бреда над уровнем жизни" (М. Цветаева), поэзия порождает его, а вместе с ним и бытийственные смыслы. Бытие
17
поэзии — это и есть "поэтическая материя", "звучащая и говорящая плоть слова" (О. Мандельштам), "звуко-вещество" слова, представляющего собой "значащую материю" (В. Хлебников). Это точнее, чем общепринятое: "язык — материя сознания". Конечно, и сознания тоже. Но при этом не надо упускать из виду, что слово, как и человеческое действие, это начало и материя как бытия, так и сознания.
Может быть, даже точнее будет сказать, что слово — это материя поэтического события, не совпадающего или отделившегося от события изображаемого: "Потому что, когда поэт пишет, то это для него — не меньшее происшествие, чем событие, которое он описывает" (6. С. 32). Автор говорит это, комментируя "Реквием" А. Ахматовой, в котором он видит раскол не сознания, но совести. Раскол на страдающего и пишущего, когда А. Ахматова описывает положение поэта, который на все, что с ним происходит, смотрит как бы со стороны:
Уже безумие крылом
Души закрыло половину,
И поит огненным вином
И манит в черную долину.
И поняла я, что ему
Должна я уступить победу,
Прислушиваясь к своему
Уже как бы чужому бреду.
|
Раздваивается не только событие, раздваивается душа и личность поэта. Происходит остранение от трагической жизненной ситуации, трагического события, а событие поэтическое начинает подчиняться требованиям музы, языка:
Ты Музами, поэт, наставлен и привык
Их мере подчинять свой голос своенравный.
Зане ты сердце сжег и дал богам язык...
(Вяч. Иванов)
|
Поэтическое событие, вырываясь из реального жизненного контекста, нередко перестает быть похожим на так называемую "жизненную правду", конечно, вовсе не обязательно для того, чтобы стать еще большей правдой. Но вырываясь из контекста, оно тем самым вырывается и из времени: "Пока не найдешь действительной связи между временным и вневременным, до тех пор станешь писателем и не только понятным, но и кому-либо и на что-либо кроме баловства нужным" (5. С. 162). А. Ахматова говорит об этом проще:
По мне, в стихах все быть должно некстати,
Не так, как у людей.
|
Трагизм поэта, вырвавшегося из времени, состоит в том, что одновременно с этим его произведение, выражаясь бахтинским языком, есть "поступающее мышление", есть "не-алиби в бытии". А казалось бы, так просто, если знаешь, как А. Ахматова и И. Бродский, все рифмы русского языка. Но ведь надо "выпасть" и "впасть" в иное:
18
В строфах — рифмы, в рифмах — мысли
Созидают новый свет...
Над душой твоей повисли
Новые миры, поэт.
Все лишь символ... Кто ты? Где ты?
Мир — Россия — Петербург —
Солнце — дальние планеты...
Кто ты? Где ты, Демиург?
(А. Белый)
|
Строительным материалом Демиурга служат "творящие слова" (Б. Пастернак). Прислушаемся к идеям о языке и слове, развивавшимися М. К. Мамардашвили, который под языком понимал "материальную массу, обладающую определенной динамикой, внутри которой и посредством которой мы впервые устанавливаем то, что хотели бы сказать. Или узнаем то, что мы чувствуем и думаем, а не то, что сначала чувствуем и думаем, а потом находим удачный или неудачный для этого язык выражения" (22. С. 58). Философ говорит не об обыденной речи ("сначала подумай, а потом скажи") и не об абстрактном символическом языке логики, а о языке, обладающем производящей силой, о людях искусства, которые делают что-то по законам языка и мысли. Он говорит о Слове как о некоем элементе стихии, "являющейся материей тех самых предметов, о которых мы что-то постигаем и от которых мы можем получать какие-то чувства" (22. С. 58). Это особое знание, которое доступно лишь художнику и философу, а нам, грешным, лишь через искусство и культурную философию.
М. К. Мамардашвили называет материю языка феноменальной: "Кроме внешних соотносимых его значений, которые мы можем узнать из словаря, у него есть еще материя, предполагающая уже мою включенность в язык и неспособность отступить от моего бытия в представлении к представлению о внешнем объекте. Эту сторону языка нельзя объективировать, отступить от своей жизни в ней и считать ее неким субъективным образом...
Следовательно, жизнь этой материи как раз и производит в нашей голове и в наших чувствах, если это организовано искусно (отсюда слово "искусство"), то состояние переживания, волнения, понимания, возвышенности и т. д., которое не случится в нас, когда мы просто располагаем нашими наличными естественными психическими силами". И далее Мамардашвили заключает, "что существование в нашей голове каких-то постижений, ориентаций, разумных мыслей, эстетических переживаний предполагает как бы предсуществование вот той самой вещи, которую я описывал как некую стихию или феноменальную материю, назвав ее Словом" (22. С. 59—60). А. Белый это предсуществующее Слово называет зерном, существующим в душе.
У Вяч. Иванова "материальность" Слова выражена еще сильнее:
Родная речь певцу земля родная.
В ней предков неразменный клад лежит,
|
19
И нашептом дубравным ворожит
Внушенных небом песен мать земная.
Как было древле, глубь заповедная
Зачатий ждет, и дух над ней кружит...
И, силы недр полна, в лозе бежит
Словесных гроздий сладость налившая.
|
С. С. Аверинцев, приводящий эти строки, замечает, что поэт действительно ощущал родную речь вещественной и плодоносной. Только он мог бы сказать о пушкинском дубе у лукоморья:
Он над пучиною соленой
Певцом посажен при луке,
Растет в молве укорененный,
Укорененный в языке...
|
Укорененность предмета, вещи в языке — это прозрение поэта, которое сродни прозрению Г. Г. Шпета, писавшего об укорененности смысла в бытии. Другими словами, нам не нужно с помощью серии опосредовании и переопосредований доказывать предметность языка и предметность смысла. Нам скорее нужно доказывать предметность предмета и предметность мира, если они не укоренены в языке. В языке, кстати, появился и укоренился "беспредметный мир" в смысле К. Малевича. Это относится не только к предмету, но и к человеку: "Ни в филогенетическом, ни в онтогенетическом плане человек не существует до языка. Нам никогда не отыскать точки, где человек был бы отделен от языка и создал бы его, дабы "выразить" свою внутреннюю жизнь: язык учит нас пониманию человека, а не наоборот" (2. С. 84). Неоценимый вклад в это понимание вносит поэзия, — по-видимому, самый совершенный орган или орган языка — средство его саморазвития и самопознания. О. Мандельштам даже начал развивать теорию "знакомости слов".
Проблема предметности в психологии одна из главнейших. Без ее обсуждения и хотя бы предварительного решения невозможно преодоление натурализма в науках о человеке. Натурализм все время возрождается даже у активных его противников. Например, В. М. Розин вопрошает: "Почему, каким образом человек переживает холодные, неживые звуки, краски, жесты как живые, волнующие события; что общего между нарисованным солнцем и горячим, слепящим солнцем на небе; где человек пребывает, когда он рассматривает картину, — здесь, перед картиной, или в том, что картина изображает?" (32. С. 3—4).
Но ведь ничего подобного не происходит. Неживое не может превратиться в живое (к сожалению, обратное — вполне обыденно, в том числе и смерть слова, символа). Виолончель Страдивари-Дюпор в руках Мстислава Ростроповича издает живые звуки: в ней живут две души — Создателя и Мастера. Весь человеческий мир или "вторая природа" творится из живой природы (отсюда и "утварь"); скульптор ищет живой мрамор, преображает его, делает холодным или теплым по своему усмотрению, но это человеческие холод или тепло. Иное дело — деятельность.
20
Она действительно умирает в продукте, но только в нем. Да так что не оставляет на нем своих следов. Деятельность оставляет следы в субъекте. Осуществляясь, она не только сохраняется в нем, но и меняет его самого. Р.-М. Рильке принадлежит прекрасный образ: “человек, отесанный деятельностью”.
Наконец, предметно и человеческое сознание, притом исходно предметно. В этом его счастье и самое большое несчастье, поскольку оно доступно манипулированию.
Вернемся к размышлениям М. К. Мамардашвили, из которых можно сделать неожиданный и важный для дальнейшего вывод, что язык как феноменальная материя представляет собой предсуществующую по отношению к любому индивидуальному развитию идеальную форму. В случае языка мы имеем дело не только с удивительным соединением материального, феноменального и идеального, но и с энергией, силой, стихией идеальной формы, как бы ведущей за собой, подчиняющей себе, законам своего существования реальное. Мамардашвили приводит высказывание Малларме о том, что поэмы пишутся не идеями, то есть не ментально представленными значениями, а словами: с этой точки зрения литература есть непосредственная языковая (речевая) деятельность. Под словом он имел в виду его способность породить в себе особое состояние души и мысли. Конечно, в самонаблюдении может быть и иначе:
На мысли, дышащие силой,
Как жемчуг нижутся слова.
(М. Лермонтов)
|
А может быть, и так:
Мои слова — жемчужный водомет,
средь лунных снов, бесцельный, но вспененный, —
капризной птицы лет,
туманом занесенный.
(А. Белый)
|
И снова жемчуг, и снова иначе:
Волшебен жемчуг в ожерелье,
Но он из раковины скользкой,
он из глубин, где слизь и гады
И все же вырвется к лучу...
Так возникает стих певучий.
Узнайте это, дети мира,
Чтоб вы умели нарядиться,
Когда вас праздник позовет.
(К. Бальмонт)
|
Как происходит на самом деле, решить трудно, так как мы имеем дело с совершенным произведением, на котором нет следов, оставленных процессом его созидания. Приведем взгляд еще одного поэта: "Вообще есть что-то совершенно потрясающее в первом чтении великого поэта.
21
Ты сталкиваешься не просто с интересным содержанием, а прежде всего — с языковой неизбежностью. Вот что такое великий поэт. Да? После этого ты уже говоришь другим языком" (6. С. 8).
Об этой же неизбежности читаем у Г. Адамовича:
Так на заре веселой жизни с Музой
Неверных рифм не избегает слух,
И безрассудно мы зовем обузой
Поэзии ее бессмертный дух.
Но сердцу зрелому родной и нежный
Опять сияет образ дней живых,
И точной рифмы отзвук неизбежный
Как бы навеки замыкает стих.
|
С таким взглядом связано утверждение И. Бродского о том, что не язык орудие поэта, а поэт — орудие языка. Для поэта язык не столько средство общения, мысли, выражения, сколько цель, а сам поэт — орудие, средство языка, с помощью которого он — язык — рождает смысл и, разумеется, эмоционально окрашенное, а порой, и научное значение. Лучше бы не орудие, а инструмент или функциональный орган, иначе напрашивается термин "человекоорудие", использованный Даниилом Андреевым, писавшим, что человек выступает порой орудием страшных, таинственных, сатанинских сил. Не будем применять этот термин к поэту, который "играет в разбег мечты и в прятки слов" (К. Бальмонт), "любит сплетать верные слова" (Ф. Сологуб). Много позже Р. Барт пришел к заключению, что текст — это работа и игра. "Человекоорудие", в смысле Андреева, уничтожает жизнь, а поэт находит, если верить В. Хлебникову, "звуки — зачинщики жизни". Поэт настолько овладевает породившим его языком, "слово слушается его, как змея заклинателя" (А. Ахматова).
В отношениях поэта и языка имеется взаимность, взаимодополнительность, если угодно, неизбежность. Поэт открывает в языке не только новые смыслы, но и придает ему грациозность. Как поэт немыслим без языка, так и язык немыслим без поэта. Он чахнет, умирает:
Выдыхаются
Души
Неслагаемых слов —
Отлагаются суши
Нас несущих миров.
(А. Белый)
|
Поэтому поэзия действительно может быть и школой бытия, и школой смысла, школой "равновесия души и глагола" (М. Цветаева), школой поступков-событий и личностного знания, а тем самым и школой сознания, поскольку последнее имеет смысловое строение, а не является слепком "неживого взора", "мертвой точки зрения", "правильного мировоззрения". Она способствует формированию и расширению единого континуума, как говорил М. К. Мамардашвили, бытия-сознания, содействует трансформации быта и бытие, находя в первом или придавая ему подлинный, порой трагический смысл. Например, В. Хлебников стихотворение "Всем" (видимо,
22
и нам тоже), написанное за несколько месяцев до кончины, начинает словами "Есть письма — месть" и далее подводит итоги тому, "что трехлетняя година нам дала":
Я продырявлен копьями
Духовной голодухи,
Истыкан копьями голодных ртов...
Везде зазубренный секач
И личики зарезанных стихов...
Везде, везде зарезанных царевичей тела,
Везде, везде проклятый Углич!
|
У тиранов-убийц XX века уже не было "мальчиков кровавых в глазах".
Конечно, наука также имеет дело со смыслами. В ней имеются замыслы, помыслы, нередки умыслы. Но все же смыслы в ней вторичны, они порождаются не бытием, а прежде всего значениями.
Далеко не прост путь ученого от смысла к значению. Труден, а часто невозможен для непосвященного путь от научного значения к смыслу. Эти трудности естественны и служат поводом для шуток и даже издевательств над наукой и учеными. Это полбеды. Наука к этому привыкла, да и сама дает повод. Беда начинается тогда, когда государственно-чиновничий аппарат десятилетиями измывается над наукой и учеными. Профанам не приходит в голову, что в искусстве, в науке, в религии встречаются "непрофанные" слова.
Маленькая притча из жизни нашей науки. Один генсек, корифей от науки и искусства, автор переполненного собрания сочинений, переполненный также верой в возможности советской науки и техники, искренне огорчился тем, что американцы раньше нас побывали на Луне. Он призвал ученых и космонавтов в свою компанию (называвшуюся инстанцией, так как она привыкла изрекать истины в последней инстанции) и предложил им слетать на Солнце. Те приняли предложение как должное, но все же выразили опасение, что на Солнце можно сгореть. На что услышали: "Здесь люди не дурее вас. Ночью полетите".
Сейчас можно с улыбкой вспоминать несовместимые требования к науке. С одной стороны, нужно быть диалектико-материалистическими монистами: "шаг влево, шаг вправо считается побег". С другой — нужно было бежать во все стороны в поисках точки приложения своих усилий, ибо внедрение в практику было непременным требованием к любой науке. В отличие от этого, требования к практике относительно внедрения научных достижений всегда были весьма облегченными. Но, посмотрим, к чему приведет смена наукой монистического, а по сути монотеистического взгляда на все шире распространяющийся монетаристский? Думается, что и в этом последнем случае поэзия может послужить, как минимум, не худшим "критерием истины", чем практика:
Все ясно только в мире слова
Вся в слове истина дана
Все остальное — бред земного,
Бесследно тающего сна.
(Ф. Сологуб)
|
23
Не обошли своими ласковым вниманием науку и поэты. Приведу пример. В стихотворении "Мой друг" А. Белый описывает прогулку с философом-неокантианцем Б. А. Фохтом по Новодевичьему монастырю:
Уж с год таскается за мной
Повсюду марбургский философ.
Мой ум он топит в мгле ночной
Метафизических вопросов...
"Жизнь, — шепчет он, остановясь
Средь зеленеющих могилок, —
Метафизическая связь
Трансцендентальных предпосылок.
Рассеется она как дым:
Она не жизнь, а тень суждений..."
|
Нельзя сказать, что собственные философские построения и упражнения А. Белого понятней, чем у неокантианцев, поэтому "Мой друг" в какой-то мере и автопортрет. Бывало, что поэты вступались за науки. Напомню замечательную "Балладу о дарвинизме", где А. К. Толстой защищал дарвинизм от цензора и цензуры, которая в России родилась до письменности и, видимо, позже умрет.
Проблема означения смыслов и осмысления значений — это, конечно, общая проблема для искусства и науки. В науке, как и в искусстве, она, порой, приобретает багровые тона. Трагизм науки, по словам А. А. Ухтомского, состоит в том, "что подлинный в своей показательности критерий истины приходит слишком поздно, когда мы чувствуем уже на своей коже, в самый последний момент, ошибочность первоначального пути: то, что мы издали принимали за плачущего ребенка, оказывается вблизи тоскующим крокодилом.
Тот путь, на котором мы строили свои проекты и предвидения, так часто оказывается в конце не таким, каким мы его предполагали. Если мы вспомним, что у более сильных из нас глубина хронотопа может быть чрезвычайно обширной, районы проектирования во времени чрезвычайно длинными, то вы поймете, как велики могут быть именно у большого человека ошибки" (36. С. 88). Чтобы понимать это, нужно было быть Ухтомским. Мало кому из ученых дано понимание того, что "у нас нет решительно никаких оснований к тому, чтобы думать, что реальность и истина станут когда-нибудь подушкою для успокоения" (36. С. 88).
Об этом же не менее определенно, но много короче, сказал В. Хлебников:
Это на око
Ночная гроза,
Это наука
Легла на глаза.
|
За миром научных значений, конечно, лежит не только эксперимент, но и жизнь. Однако путь от значений к жизни часто сложен и запутан не только для внешнего наблюдателя. Б. Г. Мещеряков и И. А. Мещерякова, говоря о множестве наук, изучающих человека, подчеркивают, "что ныне
24
мы должны поражаться не столько сложностью человека, сколько сложностью наработанного знания о нем" (см. 27). Это крик души авторов книги о человекознании, которые по крупицам собирают смысл в сонме наук о нем. И дело даже не в скудности или малости смысла. Он есть. Но смыслы с трудом находят себя в значениях, противоречат друг другу, что естественно, а часто и не узнают друг друга, не резонируют и не откликаются друг другу, что хуже. Опыт такого узнавания, который был, например, у Л. С. Выготского, начинает восстанавливаться.
В поэзии путь к смыслу не такой легкий, как выразился Игорь Северянин. Он и сам это понимал, чувствовал и замечательно выражал:
Величье мира — в самом малом.
Величье песни — в простоте.
Душа того не понимала,
Нераспятая на кресте.
|
Распятие это и есть возрождение или второе рождение души, после чего она открывается смыслу и простоте. Это трудная работа. И поэты, порой стенают:
Господи! Ты видишь я устала
Воскресать, и умирать, и жить...
(А. Ахматова)
|
В. Хлебников использовал "трудную форму" с ее непредсказуемостью и изменением функции стихотворного слова, для того чтобы вернуть поэтическому языку информативность.
У Б. Пастернака форма тоже не из самых легких для читателя. И поэту смысл не легко дается. Он так пишет о своих поступках:
Их тьма, им нет числа и сметы,
Их смысл досель еще не полн...
|
Поэт в конечном счете не сомневается в доступности смысла. Его опасения связаны с другим:
В родстве со всем, что есть, уверяясь
И знаясь с будущим в быту,
Нельзя не впасть к концу, как в ересь,
В неслыханную простоту.
Но мы пощажены не будем,
Когда ее не утаим,
Она всего нужнее людям,
Но сложное понятней им.
|
Опасения не безосновательны. Им вторит О. Мандельштам в "Стихах памяти Андрея Белого":
Часто пишется казнь, а читается правильно — песнь,
Может быть простота — уязвимая смертью болезнь?
|
Эти строчки имеют отношение не только к А. Белому, а и к страшной
25
судьбе слишком многих поэтов России, "веком гонимых взашей":
Темен жребий русского поэта:
Неисповедимый рок ведет
Пушкина под дуло пистолета,
Достоевского на эшафот.
Может быть такой же жребий выну,
Горькая детоубийца — Русь!
(М. Волошин)
|
В том же 1922 г. В. Хлебников недоумевает:
Зачем отечество стало людоедом,
А родина его женой?
|
Ее "властители" с одинаковой злобностью относились как к простому и понятному, так и к непонятному, порой невнятному и запутанному смыслу, выражаемому властителями дум. По-видимому, действительно нестерпимо чувствовать себя голым под взглядом поэта. Однако их почему-то не жаль.
Нужно сказать, что и поэты не жаловали власти, мечтали о разрушении самовластья, кое-что делали для этого. Иногда оно действительно падало, но “на обломках самовластья” почему-то писались не имена поэтов, а новых властителей, которым поэты не имели склонности подчиняться:
Какое б ни было правительство
И что б ни говорил закон,
Твое мы ведаем властительство,
О светозарный Аполлон!
(Ф. Сологуб)
|
Первый Председатель Земного шара и инициатор создания союза Председателей Земного Шара (1917) В. Хлебников, увидев воочию нуворишей — “председателей земного шара шайку” (1922), воскликнул: “Нет, никогда не буду Правителем!”. О. Мандельштам просто, мимоходом обронил фразу: “Власть отвратительна как руки брадобрея”. Он дал удивительно точный образ предводителя шайки, который к тому времени по трупам своих подельников вскарабкался на недосягаемую высоту. Трудно сказать, нужно ли было поэту проникать “во все глубины” этой нечеловеческой души. Он ее “овнешнил”, явил во внешнем телесном облике и “поведении” его подлинное нутро. Мандельштам десакрализировал образ Сталина, созданный к тому времени искусством социалистического реализма, обрисовал его хотя и ярко, но вполне обыденно, показав его тело, "душу" и созданный им антимир. В. Гете писал: “На высшей своей точке поэзия кажется чисто внешней; уходя внутрь она вступает на путь падения” (10. С. 586). Замечу, что только кажется... И. Бродский говорил, что стихотворение Мандельштама о Сталине гениально: “Быть может эта ода Иосифу Виссарионовичу — самые потрясающие стихи, которые Мандельштамом написаны. Я думаю, что Сталин сообразил, в чем дело. Сталин вдруг сообразил, что не Мандельштам
26
— его тезка, а он, Сталин — тезка Мандельштама” (6. С. 39). Гипотеза И. Бродского о том, что Сталин понял, кто чей современник и почувствовал, что кто-то подошел к нему слишком близко, конечно, интересна, она воспринимается как комплимент “диктатору-выродку”. О. Мандельштам еще в 1923 г. как будто предвидел эту гипотезу Иосифа Бродского и, видимо, на всякий случай написал:
Никакой другой Иосиф не есть Осип Мандельштам...
|
У самого О. Мандельштама не было идеи стать Председателем или Правителем, как у В. Хлебникова, но цену он себе знал, знал и то, что уж улица Мандельштама будет наверняка. Она в самом деле появилась в Воронеже.
Прелестно и легко о своем отношении к “властвованию” писал “избранный королем поэтов” И. Северянин:
На что мне царства и порфиры?
На что мне та иль эта роль?
За струнной изгородью лиры —
Наикорольнейший король!
|
Не буду развивать бесконечный и классический для русской поэзии сюжет “художник и власть”. Не стоит она того: “Сумрачные имена императоров, полководцев, изобретателей орудий убийств, мучителей и мучеников жизни. И рядом с ними — это легкое имя: Пушкин” (А. Блок). Со времени, когда были сказаны эти слова, к блоковскому перечню добавились кухарки, управляющие государством, добавился и “суд судомоек” (В. Хлебников)... К счастью, Пушкин не остался одинок. Даже О. Мандельштам сказал: “в темнице мира я не одинок”. И все же приведу последний, а точнее, первый пример, когда российский поэт “сделал впервые отказ от государственной службы предметом поэтизации” (20. С. 51):
... в войне добра не видя,
В чиновных горницах чины возненавидя,
Вложил свой меч в ножны
(“Россия, — торжествуй, — Сказал я, — без меня”)...
(Н. М. Карамзин)
|
Потом от слишком многих Россия отказывалась сама.
Вернемся к смыслу и слову. Не всякое слово может быть средством выражения и понимания нормального человеческого смысла. Слово “ветшает как платье”, пустеет, становится “полым”, умирает, потом может “засиять заново”. Это нормальный естественный процесс. Многие писали о живом слове, о собственной жизни слова, о том, что слово, подобно органу и организму, растет, развивается, плодоносит. Есть мертвые и есть творящие слова. “В творчестве Толстого, Пушкина, Достоевского слово — развитие, бывшее цветком у Карамзина, приносит уже тучные плоды смысла” (37. С. 632). Сейчас плоды отощали, истончились, так как даже обыденный смысл с очень большим трудом можно выразить, если можно вообще, на новоязе. И дело здесь не только в слове или в словах, сколько
27
в том, что изуродован язык, “корявый слог” которого прекрасно демонстрировал В. Хлебников:
Это рок. Это рок.
В-э-В-э Маяковский! Я и ты,
Нас как сказать по-советски,
Вымолвить вместе в одном барахле?
По Рософесорэ́,
На скороговорок скорословаре?
|
Это “Признание” полезно прочесть вслух. В. Хлебников даже не смог назвать происходящее языком. Рок, или, как сказал бы Вяч. Иванов, “рокоты рока”, нужно преодолевать всему гуманитарному знанию. Сейчас начал освежаться язык философии: “У нас давно уже кончилась вера, будто за невразумительным, неряшливым или тягостным текстом, каким бы философским именем он ни назывался, может еще таиться важный, подлежащий извлечению смысл. Философская мысль весит ровно столько, сколько весит философское слово” (3. С. 3).
Об этом значительно более жестко, с оттенком безнадежности говорил в 1988 г. М. К. Мамардашвили: “У нас разрушен язык. То есть формально, например, русский или грузинский язык — есть. Но он весь ... в раковых опухолях, которые не поддаются развитию. Существующий язык, состоящий из десятков слов, из неподвижных блоков, подобно бичу божьему, останавливает любое движение мысли, возможной мысли. И он же является носителем закона инаконемыслия. Мы не мыслим не потому, что запрещено, а потому, что разрушены внутренние источники мысли, источники гармонии, и тем самым разрушено поле языка. Язык таков, что он вокруг и внутри себя блокирует возможность всякой кристаллизации мысли” (22. С. 61). Замечу, что сам Мамардашвили был живым опровержением с таким блеском выраженного им безнадежного пессимизма. В. А. Подорога назвал язык Мамардашвили “виртуозным косноязычием”, которое сродни нарочитому поэтическому. Оно фиксирует внимание на языке, приглашает к его развитию. Нельзя сказать, что это легко ему давалось. Говоря о себе, он использовал хорошее словосочетание Антонио Грамши: “пессимизм интеллекта или пессимизм ума и оптимизм воли”. Он никогда не принимал происходящее как должное и не считал себя обязанным верить в то, что случится, будет обязательно хорошим. Да и его судьба, или, как он иногда говорил, планида, была близка к судьбе любимых им поэтов. "Мужество невозможного — это воля и верность судьбе, своей "планиде". А планида — мастеровой труд, в себе самом исчерпывающееся достоинство ремесла, "пот вещи", на совесть сработанной. Сказав это, я чувствую, насколько это похоже на клятву Мандельштама "четвертому сословию". Поэтому то же самое, что я сказал о философах, гораздо поэтичнее можно сказать его же, Мандельштама, словами: "Мы умрем, как пехотинцы, но не прославим ни хищи, ни поденщины, ни лжи" (23. С. 199).
Близки к поэтическим взгляды М. К. Мамардашвили на язык и слово. Его определения философии как "сознания вслух", а "сознания как страсти" можно распространить и на поэзию.
28
Действенное поле поэтической материи, о котором писал О. Мандельштам, эквивалентно феноменальной материи языка, обладающей источниками внутренней гармонии, внутренней организации жизни Слова или полю возможной артикуляции и кристаллизации мысли, ее эстетического содержания, о которых писал М. К. Мамардашвили. Когда поле разрушается, оно из действенного дантовского божественного становится гибельным, мертвящим. С помощью слова можно одинаково успешно образовать и оболванить человека. Образует — живое слово. Оболванивает — мертвое. К несчастью, можно “жадно впивать мертвые слова” (Вяч. Иванов). Обе эти задачи достаточно сложны. Успех в решении второй задачи ни в коем случае нельзя недооценивать, как нельзя переоценивать пока еще достаточно скромные успехи в восстановлении нормального (о великом еще говорить рано) русского языка. Здесь поэтическая антропология должна понять, как поэты в слове являют образ мира, как они создают и разрушают мир (бывает и такое), как они его воскрешают, зачинают, пересоздают. Полезно напомнить, что в 1924 г. О. Мандельштам писал: “В СССР легче провести электрификацию, чем научить всех грамотных читать Пушкина”. Еще раньше он писал:
За блаженное бессмысленное слово
Я в ночи советской помолюсь.
|
Сейчас "советская ночь" кончилась, но солнце пока не взошло, роса еще выедает очи. Конечно, от советской ночи надо пробудиться, неплохо и отдохнуть. Но не похож ли наш нынешний отдых на происходившее в 1913 году:
Чудовищна, как броненосец в доке, —
Россия отдыхает тяжело.
(О. Мандельштам)
|
Правда устали не все. Остались еще на Руси (и немало) неутомимые и неугомонные краснобаи, вновь призывающие к борьбе, готовые, как и в недавнем прошлом, запрягать и погонять.
Дни розни партийной для нас безотрадны, —
Дни мелких, ничтожных страстей...
Мы так неуместны, мы так невпопадны
Среди озверелых людей.
(И. Северянин. 1917)
|
Если бы не слово “невпопадны”, то это стихотворение вполне можно было бы приписать нашему современнику, настолько все похоже. А вот прозаическая картинка того же самого, которую нарисовал философ и писатель Ф. Степун, чувствовавший себя незадолго до 1917 года глубоко одиноким и неприкаянным среди бойко философствующих интеллигентов-политиков: “Их вольноотпущенные мысли, смелые построения, страстные речи и громкие голоса ощущались мною сплошной инфляцией, мозговою игрою, конструктивною фантазией, кипением небытия” (33. Т. 1. С. 383). Особенно выразительно “кипение небытия”, когда "все кипит и все сырое". Это какой-то хронический российский архетип, известный еще
29
А. С. Пушкину:
... С его озлобленным умом,
кипящим в действии пустом.
|
“Кипение небытия” — это аффективно окрашенный комплекс пустого действия и пустого слова. Отсюда же и примечательная терминология: “полупросвещение” (А. С. Пушкин), “полудеятельность” (Н. В. Гоголь), “полунаука” (Ф. М. Достоевский). И вполне закономерные следствия — полпути, полуправда:
А то еще на полпути,
На полуправде
порой перестаем грести на
перепаде.
Недосказав, недоназвав,
едва прошамкав.
Опять откатимся назад,
напялив шапки.
(Г. Поженян)
|
(Для непосвященных: поэт имеет ввиду не обязательный номенклатурный “пыжик”, а гулаговскую ушанку Ивана Денисовича).
Дело не ограничивается партийными рознями. В России все повторяется, как в дурном сне. Б. Пастернак в стихотворении “Кремль в буран 1918 года” писал:
Остаток дней, остаток вьюг
Сужденных башням в восемнадцатом
Бушует, прятает вокруг,
Видать — не наигрались насыто.
|
Игры продолжались и в 1991 г., и в 1993 г. Мечтают о новых. А на Руси достаточно людей, которые не только прислушиваются к крикливым претендентам на власть, но и приобрели привычку стрелять в живых людей. Было, правда, не вполне оптимистическое, но и вовсе не пессимистическое утверждение Вяч. Иванова:
— так Русь моя
Немотной смерти прекословит
Глухим зачатьем бытия.
|
Не слишком ли часто “наступает глухота паучья” (О. Мандельштам)? Не слишком ли затянулось это зачатье?
Будто там, за далью дымной,
Сорок, тридцать, — сколько? — лет
Длится тот же слабый, зимний
Фиолетовый рассвет...
|
Сорок, тридцать? — теперь-то мы знаем, что Георгий Адамович был избыточно оптимистичен.
Отдыхать и молиться за слово явно мало. Нельзя терять бдительности. Мандельштам ведь не только молился. Он думал и работал со словом. И хотя это трудно, нужно и нам попробовать. Возможно, оно по-доброму
30
отзовется, вернется к нам, примет нас в себя и согласится быть с нами. Нам не только “наука легла на глаза”, легла идеология, легли схематизмы тоталитарного сознания, наконец, лег советский новояз. Когда еще спадет эта завеса? Когда мы сможем сказать вслед за С. Есениным:
Снова выпали годы из мрака
И шумят, как ромашковый луг.
|
Все эти слои, если угодно фильтры, искажают не только восприятие внешнего, они закрывают очи, обращенные внутрь, препятствуют заглядыванию внутрь самого себя. Это священное свойство человека-разумного заменилось заглядыванием в газету. Не очень склонный к шуткам по серьезным поводам, но ироничный М. К. Мамардашвили так описал интернационального советского Нарцисса — “глотателя пустот, читателя газет”, вглядывающегося в свое газетное отражение: “... в первый же день установления советской власти во Вьетнаме, уверяю вас, в их партийной газете могла появиться фотография сталевара в каске, читающего газету, в которой он изображен”. М. К. Мамардашвили об этой и подобных ситуациях говорит: “Похоже на смех, а мертвый тон или мертвая музыка выдает историю из жизни Зазеркалья, из жизни “зомби” (22. С. 55). В. Хлебников назвал бы это “зачеловеческим сном” или “сном в оболочке сна”. Замечательно, что эту историю рассказывает М. К. Мамардашвили, которого никто из друзей никогда не видел с газетой в руках. У него были “свои законы” и свой нрав:
Я давно не верю в телефоны,
В радио не верю, в телеграф.
У меня на все свои законы
И, быть может, одичалый нрав.
(А. Ахматова)
|
Выходя из Зазеркалья, полезно возвращаться к “вечным” истинам, афористически выражаемым поэтами. Например, у Вяч. Иванова:
Познай себя. Свершается свершитель.
И делается делатель. Ты — будешь.
“Жрец” нарекись и знаменуйся: “Жертва”.
Се действо — жертва. Все горит. Безмолвствуй.
|
Заглядывание в глубь строки — это и есть в прямом смысле заглядывание внутрь себя самого, познание себя, рождение свершителя, делателя. Не сможешь заглянуть в глубь строки — не сможешь заглянуть и в себя. Если нет ничего внутри себя, не сможешь заглянуть внутрь строки. Конечно, не существует гарантий полноты понимания, как и полноты самопознания. Ее нет и у поэтов, когда они заглядывают в собственную душу. У них нет иллюзий относительно ее доступности самопознанию. Послушаем скорее всего шутливое, набоковское:
Моя душа, как женщина, скрывает
и возраст свой, и опыт от меня.
|
Поэты лишь немного более вразумительны в описании природы и механизмов своего творчества, чем ученые. И те и другие чаще всего ограничиваются
31
указательным жестом в сторону источника своего творчества. Например, О. Мандельштам писал о “Божественной комедии”: "Формообразование поэмы превосходит наши понятия о сочинительстве и композиции. Гораздо правильнее признать ее ведущим началом истинкт" (24. С. 225). Может быть и правильнее, но это не очень вдохновляющее ученых — специалистов по психологии творчества — суждение. Они в анализе его механизмов не очень далеко ушли от поэтов. Прислушаемся к К. Юнгу: “Неродившееся произведение в душе художника — это стихийная сила, которая прокладывает себе путь либо тиранически и насильственно, либо с той неподражаемой хитростью, с какой умеет достигать своих целей природа, не заботясь о личностном благе или горе человека — носителе творческого начала. Творческое живет и произрастает в человеке, как дерево в почве, из которой оно забирает нужные ему соки. Нам поэтому неплохо было бы представлять себе процесс творческого созидания наподобие некоего произрастающего в душе человека живого существа. Аналитическая психология называет это явление автономным комплексом, который в качестве обособившейся части души ведет свою самостоятельную, изъятую из иерархии сознания психическую жизнь... ” (41. С. 108).
Не многим более понятно, но зато поэтично об этом же пишет Р.-М. Рильке, который в одной из скульптур Родена увидел “... этот сладостный тихий внутренний голос, безрукий, как душа, обособленный орган в круговороте композиции” (31. С. 141). И у ученого, и у поэта творчество — это не манипулирование или оперирование чем-то, а живой рост, живое развитие живого организма, как бы он не назывался — душой или ее автономным комплексом, обособленным органом, инстинктом. Однако хорошо известно, что все живое, будь то “живое вещество”, “живое движение”, “живое слово”, “живая душа”, упорно сопротивляется концептуализации (См. подробнее 16, 17).
Такого рода указательные жесты ученых и поэтов тоже не так уж и мало. Спасибо и за них. Это все же лучше, чем мусорная корзина, называющаяся интуицией, куда сваливают все непонятное. Великий антипсихологист И. П. Павлов говорил, что факты — воздух ученого. Для поэта таким воздухом является стихия языка, его дух, душа, но данная ему не в виде вещи, факта, а порой музыкально, порой сновидно, как раскаленная магма, как вихревое движение Декарта, как чувственная, эмоциональная, биодинамическая ткань (см. 12), как искомый Смысл, как Слово:
... Но в этой бездне шепотов и звонов
Встает один все победивший звук.
Так вкруг него непоправимо тихо,
Что слышно, как в лесу растет трава,
Как по земле идет с котомкой лихо...
Но вот уже послышались слова
И легких рифм сигнальные звоночки, —
Тогда я начинаю понимать,
И просто продиктованные строчки
Ложатся в белоснежную тетрадь.
(А. Ахматова)
|
32
(Замечу, что сама Ахматова, то ли уставшая от различных гипотез и версий о механизмах поэтического творчества, то ли раздраженная ими советовала склонять голову перед таким огромным и ни с чем не сравнивым событием, как явление поэта, первые же стихи которого поражают совершенством и ниоткуда не идут).
Твердеющий кристалл, прозрачность, жемчужина, неслыханная простота, неизбежное, верное, творящее Слово, являющее Образ мира, прозрение, пророчество — все это потом, в конце, в стихотворении.
Еще пример, в котором превосходно показано, чем глаз духовный отличается от глаза телесного:
Не видит видящий мог взор,
Далек — и близок, остр — и слеп
И мил и страшен вам:
Привык тонуть в лазури гор
И улыбаться в черный склеп
Просветным синевам.
Не видя, видит он, сквозь сон
Что в тайне душ погребено,
Как темный сев полей.
И слышит: в поле реет звон,
И наливается зерно
Под шелесты стеблей.
(Вяч. Иванов)
|
Или он же в стихотворении “Поэты духа”:
Не мни, мы, в небе тая
С землей разлучены: —
Ведет тропа святая в заоблачные сны.
|
Чрезмерно схематизируя, рискну высказать предположение, что наука, пребывая в дольнем мире, стремится к горнему; поэзия, пребывая в горнем мире, стремится к дольнему:
... Заповедан
Мне край чудес, хоть не отведан
Еще познанья горький плод:
Скитанье дольнее зовет.
Пенаты, в путь!
(Вяч. Иванов)
|
Естественно, что стремление и его реализация не совпадают. Бывает, что и наука лишь ползает по земле, а поэзия лишь витает в облаках. Бывают и счастливые встречи науки с поэзией в экстерриториальном пространстве смысла, в пятом измерении бытия. (Физики уже приступают к конструированию десятимерной Вселенной. Нам бы, гуманитариям, разобраться хотя бы в пятом измерении бытия, где располагается “духовная вертикаль” или “мировое подсознательное”, в которое верил и, живя в СССР, прятал под маской Э. Неизвестный.) Иногда встречи случаются в
33
одном лице. Это бывает даже не в каждом столетии. Но то, что это бывает, доказывает возможность поэтической антропологии. Порой, наука с поэзией встречаются в пятом углу, куда загоняет их тоталитарная идеология. В этом углу рождаются не только Эзопы и самиздаты, но и подлинные художники (см. об этом 26).
Поясню о дольнем и горнем старой притчей. Один самый большой ученый первобытного племени, чем-то похожий на упомянутого выше генсека, предложил соплеменникам соревноваться — кто быстрее достанет до Луны. Они его приняли и разбежались по лесу выбирать самое высокое дерево. Поэт же этого племени скептически заметил: “Для того, чтобы достать до Луны, нужно прежде всего слезть с дерева”. Этот поэтический “критерий истины” полезно использовать при оценке реформ науки и образования.
Вернемся к заглядыванию в глубь строки, тем более, что поэты не устают ждать читателя, любят его, мечтают о нем:
Наш век на земле быстротечен
И тесен назначенный круг,
А он неизменен и вечен —
Поэта неведомый друг.
(А. Ахматова)
|
Заглядывание в глубь строки не очень получается, когда стихи написаны (или произносятся) “во весь голос”. Хотя и от громкости какой-то эффект возможен. С. Эйзенштейн как-то назвал голос “звуковой конечностью”, которая ведь может схватить и за горло. Поэзия — все же, скорее, дело интимное, чем площадное.
Даже первые попытки заглядывания в глубь строки и в себя влекут за собой далеко не пустяковые следствия: превращает активизм в деятельность, претворяет воду в вино, существование в жизнь, в бытие, наполняет смыслом полое слово и оживляет мертвое, помогает осознать себя суверенной личностью, манифестировать ее в поступке и многие другие, не менее интересные. Поэзия не спасает души, но размораживает их, приводит в движение. Для этого нужен оптимизм воли (не надо путать с волей к власти), память и вера в то, что ведь и прекрасные стихи делаются “из сора” (А. Ахматова) или “из тяжести недоброй” (О. Мандельштам). Полезно смирение и память о том, что “чутье художника стоит иногда мозгов ученых” (А. П. Чехов). Возможность “возрождающей смерти” (В. Хлебников) или “возродительного распада” (Вяч. Иванов) может служить нам утешением и надеждой. Их поддерживает поэзия, удачно названная В. Маяковским “чувствуемой мыслью”.
|
