Drittes Kapitel
Noch an demselben Tage hatte sich Baron Innstetten mit Effi Briest verlobt. Der joviale Brautvater, der sich nicht leicht in seiner Feierlichkeitsrolle zurechtfand, hatte bei dem Verlobungsmahl, das folgte, das junge Paar leben lassen, was auf Frau von Briest, die dabei der nun um kaum achtzehn Jahre zurückliegenden Zeit gedenken mochte, nicht ohne herzbeweglichen Eindruck geblieben war.
Aber nicht auf lange; sie hatte es nicht sein können, nun war es statt ihrer die Tochter – alles in allem ebenso gut oder vielleicht noch besser. Denn mit Briest ließ sich leben, trotzdem er ein wenig prosaisch war und dann und wann einen kleinen frivolen Zug hatte.
Gegen Ende der Tafel, das Eis wurde schon herumgereicht, nahm der alte Ritterschaftsrat noch einmal das Wort, um in einer zweiten Ansprache das allgemeine Familien-Du zu proponieren. Er umarmte dabei Innstetten und gab ihm einen Kuß auf die linke Backe.
Hiermit war aber die Sache für ihn noch nicht abgeschlossen, vielmehr fuhr er fort, außer dem »Du« zugleich intimere Namen und Titel für den Hausverkehr zu empfehlen, eine Art Gemütlichkeitsrangliste aufzustellen, natürlich unter Wahrung berechtigter, weil wohlerworbener Eigentümlichkeiten.
Für seine Frau, so hieß es, würde der Fortbestand von »Mama« (denn es gäbe auch junge Mamas) wohl das Beste sein, während er für seine Person, unter Verzicht auf den Ehrentitel »Papa«, das einfache Briest entschieden bevorzugen müsse, schon weil es so hübsch kurz sei.
Und was nun die Kinder angehe – bei welchem Wort er sich, Aug in Auge mit dem nur etwa um ein Dutzend Jahre jüngeren Innstetten, einen Ruck geben mußte –, nun, so sei Effi eben Effi und Geert Geert.
Geert, wenn er nicht irre, habe die Bedeutung von einem schlank aufgeschossenen Stamm, und Effi sei dann also der Efeu, der sich darum zu ranken habe. Das Brautpaar sah sich bei diesen Worten etwas verlegen an, Effi zugleich mit einem Ausdruck kindlicher Heiterkeit, Frau von Briest aber sagte:
»Briest, sprich, was du willst, und formuliere deine Toaste nach Gefallen, nur poetische Bilder, wenn ich dich bitten darf, laß beiseite, das liegt jenseits deiner Sphäre.«
Zurechtweisende Worte, die bei Briest mehr Zustimmung als Ablehnung gefunden hatten.
»Es ist möglich, daß du recht hast, Luise.«
Gleich nach Aufhebung der Tafel beurlaubte sich Effi, um einen Besuch drüben bei Pastors zu machen. Unterwegs sagte sie sich:
»Ich glaube, Hulda wird sich ärgern. Nun bin ich ihr doch zuvorgekommen – sie war immer zu eitel und eingebildet.« Aber Effi traf es mit ihrer Erwartung nicht ganz;
Hulda, durchaus Haltung bewahrend, benahm sich sehr gut und überließ die Bezeugung von Unmut und Ärger ihrer Mutter, der Frau Pastorin, die denn auch sehr sonderbare Bemerkungen machte. »Ja, ja, so geht es. Natürlich. Wenn’s die Mutter nicht sein konnte, muß es die Tochter sein. Das kennt man. Alte Familien halten immer zusammen, und wo was is, kommt was dazu.«
Der alte Niemeyer kam in arge Verlegenheit über diese fortgesetzten spitzen Redensarten ohne Bildung und Anstand und beklagte mal wieder, eine Wirtschafterin geheiratet zu haben.
Von Pastors ging Effi natürlich auch zu Kantor Jahnkes; die Zwillinge hatten schon nach ihr ausgeschaut und empfingen sie im Vorgarten.
»Nun, Effi«, sagte Hertha, während alle drei zwischen den rechts und links blühenden Studentenblumen auf und ab schritten, »nun, Effi, wie ist dir eigentlich?«
»Wie mir ist? Oh, ganz gut. Wir nennen uns auch schon du und bei Vornamen. Er heißt nämlich Geert, was ich euch, wie mir einfällt, auch schon gesagt habe.«
»Ja, das hast du. Mir ist aber doch so bange dabei. Ist es denn auch der Richtige?«
»Gewiß ist es der Richtige. Das verstehst du nicht, Hertha. Jeder ist der Richtige. Natürlich muß er von Adel sein und eine Stellung haben und gut aussehen.«
»Gott, Effi, wie du nur sprichst. Sonst sprichst du doch ganz anders.«
»Ja, sonst.«
»Und bist auch schon ganz glücklich?«
»Wenn man zwei Stunden verlobt ist, ist man immer ganz glücklich. Wenigstens denk ich es mir so.«
»Und ist es dir denn gar nicht, ja, wie sag ich nur, ein bißchen genant?«
»Ja, ein bißchen genant ist es mir, aber doch nicht sehr. Und ich denke, ich werde darüber wegkommen.«
Nach diesem im Pfarr- und Kantorhause gemachten Besuche, der keine halbe Stunde gedauert hatte,
war Effi wieder nach drüben zurückgekehrt, wo man auf der Gartenveranda eben den Kaffee nehmen wollte. Schwiegervater und Schwiegersohn gingen auf dem Kieswege zwischen den zwei Platanen auf und ab. Briest sprach von dem Schwierigen einer landrätlichen Stellung; sie sei ihm verschiedentlich angetragen worden, aber er habe jedesmal gedankt.
»So nach meinem eigenen Willen schalten und walten zu können ist mir immer das Liebste gewesen, jedenfalls lieber – Pardon, Innstetten –, als so die Blicke beständig nach oben richten zu müssen. Man hat dann bloß immer Sinn und Merk für hohe und höchste Vorgesetzte. Das ist nichts für mich. Hier leb ich so freiweg und freue mich über jedes grüne Blatt und über den wilden Wein, der da drüben in die Fenster wächst.«
Er sprach noch mehr dergleichen, allerhand Antibeamtliches, und entschuldigte sich von Zeit zu Zeit mit einem kurzen, verschiedentlich wiederkehrenden »Pardon, Innstetten«.
Dieser nickte mechanisch zustimmend, war aber eigentlich wenig bei der Sache, sah vielmehr, wie gebannt, immer aufs neue nach dem drüben am Fenster rankenden wilden Wein hinüber, von dem Briest eben gesprochen, und während er dem nachhing, war es ihm, als säh er wieder die rotblonden Mädchenköpfe zwischen den Weinranken und höre dabei den übermütigen Zuruf: »Effi, komm.«
Er glaubte nicht an Zeichen und Ähnliches, im Gegenteil, wies alles Abergläubische weit zurück. Aber er konnte trotzdem von den zwei Worten nicht los, und während Briest immer weiter perorierte, war es ihm beständig, als wäre der kleine Hergang doch mehr als ein bloßer Zufall gewesen.
Innstetten, der nur einen kurzen Urlaub genommen, war schon am folgenden Tage wieder abgereist, nachdem er versprochen hatte, jeden Tag schreiben zu wollen.
»Ja, das mußt du«, hatte Effi gesagt, ein Wort, das ihr von Herzen kam, da sie seit Jahren nichts Schöneres kannte als beispielsweise den Empfang vieler Geburtstagsbriefe. Jeder mußte ihr zu diesem Tage schreiben. In den Brief eingestreute Wendungen, etwa wie
»Gertrud und Klara senden Dir mit mir ihre herzlichsten Glückwünsche«, waren verpönt; Gertrud und Klara, wenn sie Freundinnen sein wollten, hatten dafür zu sorgen, daß ein Brief mit selbständiger Marke daläge, womöglich – denn ihr Geburtstag fiel noch in die Reisezeit – mit einer fremden, aus der Schweiz oder Karlsbad.
Innstetten, wie versprochen, schrieb wirklich jeden Tag; was aber den Empfang seiner Briefe ganz besonders angenehm machte, war der Umstand, daß er allwöchentlich nur einmal einen ganz kleinen Antwortbrief erwartete. Den erhielt er denn auch, voll reizend nichtigen und ihn jedesmal entzückenden Inhalts.
Was es von ernsteren Dingen zu besprechen gab, das verhandelte Frau von Briest mit ihrem Schwiegersohne: Festsetzungen wegen der Hochzeit, Ausstattungs- und Wirtschafts-Einrichtungsfragen.
Innstetten, schon an die drei Jahre im Amt, war in seinem Kessiner Hause nicht glänzend, aber doch sehr standesgemäß eingerichtet, und es empfahl sich, in der Korrespondenz mit ihm ein Bild von allem, was da war, zu gewinnen, um nichts Unnützes anzuschaffen.
Schließlich, als Frau von Briest über all diese Dinge genugsam unterrichtet war, wurde seitens Mutter und Tochter eine Reise nach Berlin beschlossen, um, wie Briest sich ausdrückte, den »Trousseau« für Prinzessin Effi zusammenzukaufen.
Effi freute sich sehr auf den Aufenthalt in Berlin, um so mehr, als der Vater darein gewilligt hatte, im Hôtel du Nord Wohnung zu nehmen.
Was es koste, könne ja von der Ausstattung abgezogen werden; Innstetten habe ohnehin alles. Effi – ganz im Gegensatze zu der solche »Mesquinerien« ein für allemal sich verbittenden Mama – hatte dem Vater, ohne jede Sorge darum, ob er’s scherz- oder ernsthaft gemeint hatte, freudig zugestimmt
und beschäftigte sich in ihren Gedanken viel, viel mehr mit dem Eindruck, den sie beide, Mutter und Tochter, bei ihrem Erscheinen an der Table d’hôte machen würden, als mit Spinn und Mencke, Goschenhofer und ähnlichen Firmen, die vorläufig notiert worden waren.
Und diesen ihren heiteren Phantasien entsprach denn auch ihre Haltung, als die große Be rliner Woche nun wirklich da war. Vetter Briest vom Alexander-Regiment, ein ungemein ausgelassener junger Leutnant, der die »Fliegenden Blätter« hielt und über die besten Witze Buch führte, stellte sich den Damen für jede dienstfreie Stunde zur Verfügung,
und so saßen sie denn mit ihm bei Kranzler am Eckfenster oder zu statthafter Zeit auch wohl im Café Bauer und fuhren nachmittags in den Zoologischen Garten, um da die Giraffen zu sehen, von denen Vetter Briest, der übrigens Dagobert hieß, mit Vorliebe behauptete, sie sähen aus wie adlige alte Jungfern.
Jeder Tag verlief programmäßig, und am dritten oder vierten Tage gingen sie, wie vorgeschrieben, in die Nationalgalerie, weil Vetter Dagobert seiner Cousine die »Insel der Seligen« zeigen wollte. Fräulein Cousine stehe zwar auf dem Punkte, sich zu verheiraten, es sei aber doch vielleicht gut, die »Insel der Seligen« schon vorher kennengelernt zu haben. Die Tante gab ihm einen Schlag mit dem Fächer, begleitete diesen Schlag aber mit einem so gnädigen Blick, daß er keine Veranlassung hatte, den Ton zu ändern.
Es waren himmlische Tage für alle drei, nicht zum wenigsten für den Vetter, der so wundervoll zu chaperonnieren und kleine Differenzen immer rasch auszugleichen verstand.
An solchen Meinungsverschiedenheiten zwischen Mutter und Tochter war nun, wie das so geht, all die Zeit über kein Mangel, aber sie traten glücklicherweise nie bei den zu machenden Einkäufen hervor. Ob man von einer Sache sechs oder drei Dutzend erstand, Effi war mit allem gleichmäßig einverstanden, und wenn dann auf dem Heimwege von dem Preise der eben eingekauften Gegenstände gesprochen wurde, so verwechselte sie regelmäßig die Zahlen.
Frau von Briest, sonst so kritisch, auch ihrem eigenen geliebten Kinde gegenüber, nahm dies anscheinend mangelnde Interesse nicht nur von der leichten Seite, sondern erkannte sogar einen Vorzug darin. »Alle diese Dinge«, so sagte sie sich, »bedeuten Effi nicht viel.
Effi ist anspruchslos; sie lebt in ihren Vorstellungen und Träumen, und wenn die Prinzessin Friedrich Karl vorüberfährt und sie von ihrem Wagen aus freundlich grüßt, so gilt ihr das mehr als eine ganze Truhe voll Weißzeug.«
Das alles war auch richtig, aber doch nur halb. An dem Besitze mehr oder weniger alltäglicher Dinge lag Effi nicht viel, aber wenn sie mit der Mama die Linden hinauf und hinunter ging und nach Musterung der schönsten Schaufenster in den Demuthschen Laden eintrat, um für die gleich nach der Hochzeit geplante italienische Reise allerlei Einkäufe zu machen, so zeigte sich ihr wahrer Charakter.
Nur das Eleganteste gefiel ihr, und wenn sie das Beste nicht haben konnte, so verzichtete sie auf das Zweitbeste, weil ihr dies Zweite nun nichts mehr bedeutete.
Ja, sie konnte verzichten, darin hatte die Mama recht, und in diesem Verzichtenkönnen lag etwas von Anspruchslosigkeit; wenn es aber ausnahmsweise mal wirklich etwas zu besitzen galt, so mußte dies immer was ganz Apartes sein. Und darin war sie anspruchsvoll.
|
Глава третья
В тот же день состоялась помолвка барона Инштеттена с Эффи Брист. Жизнерадостный отец невесты, который не так-то легко освоился со своей торжественной ролью, провозгласил за обедом тост за здоровье юной четы. Госпоже фон Брист при этом немножко взгрустнулось: она вспомнила о том, что было восемнадцать лет тому назад, и сердце ее болезненно сжалось.
Но только на мгновенье: чего не получила она сама, досталось ее дочери. Это было тоже неплохо, а быть может, и лучше. Ее жизнь с мужем протекала в общем вполне сносно, хотя Брист и был немного прозаичен, а порой чуточку фриволен.
К концу обеда, когда стали разносить мороженое, старый советник дворянства вновь поднялся, чтобы провозгласить всеобщий семейный брудершафт. Он обнял Инштеттен а и крепко поцеловал его в левую щеку.
Однако на этом дело не кончилось. Помимо обычного обращения на «ты», Брист стал придумывать и рекомендовать для внутреннего, домашнего обращения различные имена и титулы, нечто вроде семейного табеля рангов, разумеется с учетом особенностей и достоинств каждого, как врожденных, так и благоприобретенных.
Для его супруги, например, лучше всего подходило обычное «мама» (бывают ведь и молодые мамы). Зато сам он решительно отрекся от почетного «папа» и предпочел остаться просто «Брист», хотя бы потому, что это звучит кратко.
Что же касается детей,— тут советник невольно покосился на Инштеттена, который был всего на двенадцать лет моложе его,— то Эффи пусть будет Эффи, а Геерт — Геертом.
Кстати, имя Геерт, кажется, означает — высокий, стройный ствол,— ну, тогда Эффи пусть и будет тем самым плющом (Еfеu — по-немецки, плющ; несколько напоминает имя Эффи), который обовьется вокруг этого ствола. Жених и невеста несколько смутились, Эффи даже немного, чисто по-детски, рассердилась, а госпожа фон Брист сказала:
— Говори все, что хочешь, Брист, и произноси свои тосты по любому поводу, но, прошу тебя, оставь в покое поэтические сравнения, в них ты ровным счетом ничего не смыслишь.
Это справедливое и мудрое замечание не вызвало особых возражений со стороны Бриста.
— Возможно, ты и права, Луиза,— согласился он.
Как только встали из-за стола, Эффи попросила разрешения пойти к пастору. «Гульда, наверное, рассердится на меня,— думала она дорогой.
— Я, как-никак, опередила ее, а она была всегда такой тщеславной и самолюбивой». Но ожидания Эффи не вполне оправдались.
Гульда выдержала характер и вела себя превосходно, предоставив все проявления недовольства и досады своей матери, госпоже Нимейер, у которой вырвалось несколько весьма странных замечаний, вроде: «Да, да, вот так всегда. Конечно. Не сумела мать, так сумела дочь. Это всем известно. Старинные семьи всегда изо всех сил держатся друг за друга».
Старый пастор был смущен и рассержен этим неуемным градом колкостей, выходивших далеко за рамки приличия, и еще раз пожалел о том, что некогда женился на экономке.
Естественно, что от пастора Эффи направилась к кантору Янке. Близнецы уже поджидали ее и встретили в палисаднике перед домом.
— Ну, Эффи,— спросила Герта, когда они втроем прогуливались взад и вперед среди цветущих кустов акации,— ну, Эффи, как ты себя чувствуешь?
— Да как? Очень хорошо! Мы уже на «ты» и называем друг друга по имени. Его зовут Геерт, но помнится, я вам об этом уже говорила.
— Да, говорила. Но меня все это немного пугает. Избранник ли он твоего сердца?
— Разумеется, да! Тебе не понять этого, Герта. Таким избранником может стать каждый. Конечно, если он дворянин, занимает прочное положение и недурен собой.
— Боже мой, Эффи, что ты говоришь? Прежде ты рассуждала совсем иначе.
— Прежде да.
— И ты вполне счастлива?
— Через два часа после помолвки всегда вполне счастливы. По крайней мере я так думаю.
— А тебе не... как бы это сказать... немножко не страшно?
— Да, но совсем немножко. Надеюсь, что и это скоро пройдет.
Покончив со своими визитами к пастору и кантору — продолжались они в общей сложности не более получаса,
— Эффи снова вернулась домой. Там, на веранде, уже собирались пить кофе. Тесть и зять прогуливались по аллее между платанами. Брист рассуждал о трудностях, связанных с должностью ландрата. Ему несколько раз усиленно навязывали этот пост, но он всегда от него отказывался.
— Быть вполне свободным и иметь возможность распоряжаться собой по собственному усмотрению для меня приятней всего и уж, во всяком случае, приятней, чем — пардон, Инштеттен,— чем все время следить за каждым взглядом свыше, угадывать мысли и желания высшего и высочайшего начальства- Нет, это не по мне. Здесь я свободен, здесь я живу и радуюсь каждому зеленому листику, каждой лозе дикого винограда, что обвивает эти окна.
Он говорил еще долго и все в том же духе, приводя всевозможные возражения против государственной службы и чиновничества и лишь изредка, к месту и не к месту, прерывая себя коротким и извиняющимся «пардон, Инштеттен».
Тот механически кивал ему головой, но явно не вникал в суть разговора и только все время как зачарованный глядел на окно, увитое тем самым диким виноградом, о котором только что упоминал Брист. Всякий раз, проходя мимо него, он видел среди зеленых лоз рыжие девичьи головки и слышал веселый голос: «Иди сюда, Эффи!»
Он не верил в предзнаменования и тому подобные глупости. Напротив, он решительно отметал всякое суеверие. И все же эти три слова не выходили у него из головы, и, в то время как Брист продолжал упиваться своим красноречием, Инштеттен постепенно пришел к убеждению, что это маленькое происшествие не было простой случайностью.
Короткий отпуск Инштеттена закончился, и уже на следующий день он уехал, предварительно дав слово писать каждый день.
«Да, пусть это будет твоей обязанностью»,— сказала Эффи. Эти слова вырвались у нее из самого сердца: вот уже несколько лет для Эффи не было ничего более приятного, чем получать многочисленные письма, например, ко дню рождения. В этот день она требовала их от каждого. Причем обороты вроде:
«Гертруда и Клара шлют тебе вместе со мной свои сердечные пожелания» — были строго запрещены. Нет, если Гертруда и Клара желают остаться ее подругами, пусть каждая из них в отдельности пришлет ей письмо, и каждое — с почтовой маркой, по возможности с маркой иностранного государства, из Карлсбада или Швейцарии, так как день рождения Эффи приходился как раз на курортный сезон.
Инштеттен действительно, как и обещал, писал каждый день. Его письма были особенно приятны еще и потому, что сам он просил отвечать ему коротко и всего лишь один раз в неделю. Эти ответы он получал также регулярно. Они были очаровательно малы и каждый раз восхитительны по содержанию.
О более серьезных вопросах: о предстоящих свадебных торжествах, о приданом и о делах, касающихся хозяйства,— писала своему зятю госпожа фон Брист.
Инштеттен, который вот уже три года как служил ландратом, обставил свой дом в Кессине если не блестяще, то, во всяком случае, вполне прилично, и по его письмам можно было воссоздать полную картину всего, что там было, чтобы не приобрести ничего лишнего.
Наконец, когда госпожа фон Брист получила полное представление обо всем, что ей хотелось узнать, мать и дочь решили съездить в Берлин и закупить там, как выразился господин Брист, «Trousseau» (Приданое (франц.)) принцессы Эффи.
А та была в восторге от предстоящей поездки в Берлин, тем более что отец разрешил им остановиться в «Ноtel du Nord»*.
«Деньги, которые пойдут на это, можно удержать из твоего приданого. У Инштеттена и так есть все, что нужно». В полную противоположность своей матери, навсегда запретившей мужу подобные «остроты дурного тона», Эффи, даже не заботясь о том, в шутку или всерьез это сказано, радостно согласилась с отцом.
Ее мысли были гораздо больше заняты тем, какое впечатление произведут она и ее мать своим появлением за табльдотом, чем «Шпином и Менке», «Гошенгофером» и другими подобными им фирмами, где надлежало делать покупки.
Светлые мечты Эффи осуществились, когда настала их великая берлинская неделя. Кузен Брист из Александрийского полка, необычайно шаловливый юный лейтенант, который выписывал «Флигенде блеттер» * и вел специальную запись наиболее остроумных анекдотов, предоставил себя на все свободное от службы время в полное распоряжение обеих дам.
И вот они сидели вместе с ним у углового окна кондитерской Кранцлера или (в соответствующее время) в кафе Бауера*, а после обеда отправлялись в зоологический сад смотреть жираф, о которых кузен Брист (кстати, его звали Дагоберт) любил говорить, что они напоминают ему благородных старых дев.
Время проходило в строгом соответствии с намеченной программой. Так, на третий или на четвертый день они, как и собирались, пошли в Национальную галерею, потому что Дагоберт хотел показать своей кузине «Остров блаженных»*. Хотя фрейлейн кузине. и предстоит в ближайшее время выйти замуж, может быть ей все-таки не мешает заблаговременно познакомиться с «Островом блаженных». За что получил от тетки затрещину веером, сопровожденную, впрочем,: столь милостивым взглядом, что у молодого человека не было никакого основания переменить тон.
Это было поистине блаженное время для всех троих, как для дам, так и для кузена, прекрасно исполнявшего обязанности гида и умевшего ловко сглаживать всевозможные мелкие разногласия.
В подобных разногласиях во мнении между матерью и дочерью, как водится, не было недостатка, но все они, к счастью, ни в коей мере не относились к их покупкам. В каком бы количестве ни приобретались отдельные вещи — шесть дюжин или три дюжины, — Эффи была одинаково со всем согласна, а когда по дороге домой возникал разговор о стоимости купленного, она постоянно путала цены.
Госпожа фон Брист, обычно весьма придирчивая даже по отношению к своей любимой дочери, воспринимала ее явное безразличие не как проявление легкомыслия, а видела в этом даже известное достоинство. «Все эти вещи,— размышляла она, — ничего не значат для Эффи.
Эффи нетребовательна: она живет в мире своих грез, и если бы супруга принца Фридриха Карла, проезжая мимо в своей карете, дружески кивнула ей головой, то и это значило бы для нее не больше, чем ларь с бельем».
И она была права, но только отчасти. К обыденным вещам Эффи действительно не проявляла особого интереса, и, казалось, ей совершенно безразлично, в каком количестве их закупят. Подлинный ее характер проявился несколько позже, когда они с матерью, прогуливаясь по Унтер-ден-Линден, мимо роскошно убранных витрин магазинов, зашли к Демуту, чтобы приобрести все необходимое для предстоящей свадебной поездки в Италию.
Эффи нравились только самые элегантные вещи, и, если она не могла купить лучшего, от второсортного она отказывалась вовсе, ибо вещи второго сорта в ее глазах не представляли никакой ценности.
Да, она могла отказаться от многого, тут ее мать не ошибалась; в этом умении отречься угадывалась скромная непритязательность. Но зато, когда ей в виде исключения попадалось нечто, чем, как ей казалось, стоило обладать, — в таких случаях Эффи становилась требовательной.
|
