Fünftes Kapitel
Die Hohen-Cremmer Festtage lagen zurück; alles war abgereist, auch das junge Paar, noch am Abend des Hochzeitstages.
Der Polterabend hatte jeden zufriedengestellt, besonders die Mitspielenden, und Hulda war dabei das Entzücken aller jungen Offiziere gewesen, sowohl der Rathenower Husaren wie der etwas kritischer gestimmten Kameraden vom Alexander-Regiment.
Ja, alles war gut und glatt verlaufen, fast über Erwarten. Nur Bertha und Hertha hatten so heftig geschluchzt, daß Jahnkes plattdeutsche Verse so gut wie verlorengegangen waren. Aber auch das hatte wenig geschadet.
Einige feine Kenner waren sogar der Meinung gewesen, das sei das Wahre; Steckenbleiben und Schluchzen und Unverständlichkeit – in diesem Zeichen (und nun gar, wenn es so hübsche rotblonde Krausköpfe wären) werde immer am entschiedensten gesiegt.
Eines ganz besonderen Triumphes hatte sich Vetter Briest in seiner selbstgedichteten Rolle rühmen dürfen. Er war als Demuthscher Kommis erschienen, der in Erfahrung gebracht, die junge Braut habe vor, gleich nach der Hochzeit nach Italien zu reisen, weshalb er einen Reisekoffer abliefern wolle. Dieser Koffer entpuppte sich natürlich als eine Riesenbonbonniere von Hövel.
Bis um drei Uhr war getanzt worden, bei welcher Gelegenheit der sich mehr und mehr in eine höchste Champagnerstimmung hineinredende alte Briest allerlei Bemerkungen über den an manchen Höfen immer noch üblichen Fackeltanz und die merkwürdige Sitte des Strumpfband-Austanzens gemacht hatte, Bemerkungen, die nicht abschließen wollten und, sich immer mehr steigernd, am Ende so weit gingen, daß ihnen durchaus ein Riegel vorgeschoben werden mußte.
»Nimm dich zusammen, Briest«, war ihm in ziemlich ernstem Tone von seiner Frau zugeflüstert worden, »du stehst hier nicht, um Zweideutigkeiten zu sagen, sondern um die Honneurs des Hauses zu machen. Wir haben eben eine Hochzeit und nicht eine Jagdpartie.«
Worauf Briest geantwortet, er sähe darin keinen so großen Unterschied; übrigens sei er glücklich.
Auch der Hochzeitstag selbst war gut verlaufen. Niemeyer hatte vorzüglich gesprochen, und einer der alten Berliner Herren, der halb und halb zur Hofgesellschaft gehörte, hatte sich auf dem Rückwege von der Kirche zum Hochzeitshause dahin geäußert,
es sei doch merkwürdig, wie reich gesät in einem Staate wie dem unsrigen die Talente seien. »Ich sehe darin einen Triumph unserer Schulen und vielleicht mehr noch unserer Philosophie.
Wenn ich bedenke, dieser Niemeyer, ein alter Dorfpastor, der anfangs aussah wie ein Hospitalit ... ja, Freund, sagen Sie selbst, hat er nicht gesprochen wie ein Hofprediger?
Dieser Takt und diese Kunst der Antithese, ganz wie Kögel und an Gefühl ihm noch über. Kögel ist zu kalt. Freilich, ein Mann in seiner Stellung muß kalt sein. Woran scheitert man denn im Leben überhaupt? Immer nur an der Wärme.«
Der noch unverheiratete, aber wohl ebendeshalb zum vierten Male in einem »Verhältnis« stehende Würdenträger, an den sich diese Worte gerichtet hatten, stimmte selbstverständlich zu.
»Nur zu wahr, lieber Freund«, sagte er. »Zuviel Wärme! ... Ganz vorzüglich ... Übrigens muß ich Ihnen nachher eine Geschichte erzählen.«
Der Tag nach der Hochzeit war ein heller Oktobertag. Die Morgensonne blinkte; trotzdem war es schon herbstlich frisch, und Briest, der eben gemeinschaftlich mit seiner Frau das Frühstück genommen, erhob sich von seinem Platz und stellte sich, beide Hände auf dem Rücken, gegen das mehr und mehr verglimmende Kaminfeuer. Frau von Briest, eine Handarbeit in Händen, rückte gleichfalls näher an den Kamin und sagte zu Wilke, der gerade eintrat, um den Frühstückstisch abzuräumen:
»Und nun, Wilke, wenn Sie drin im Saal, aber das geht vor, alles in Ordnung haben, dann sorgen Sie, daß die Torten nach drüben kommen, die Nußtorte zu Pastors und die Schüssel mit kleinen Kuchen zu Jahnkes. Und nehmen Sie sich mit den Gläsern in acht. Ich meine die dünngeschliffenen.«
Briest war schon bei der dritten Zigarette, sah sehr wohl aus und erklärte, nichts bekomme einem so gut wie eine Hochzeit, natürlich die eigene ausgenommen.
»Ich weiß nicht, Briest, wie du zu solcher Bemerkung kommst. Mir war ganz neu, daß du darunter gelitten haben willst. Ich wüßte auch nicht warum.«
»Luise, du bist eine Spielverderberin. Aber ich nehme nichts übel, auch nicht einmal so was. Im übrigen, was wollen wir von uns sprechen, die wir nicht einmal eine Hochzeitsreise gemacht haben. Dein Vater war dagegen. Aber Effi macht nun eine Hochzeitsreise. Beneidenswert. Mit dem Zehnuhrzug ab.
Sie müssen jetzt schon bei Regensburg sein, und ich nehme an, daß er ihr – selbstverständlich, ohne auszusteigen – die Hauptkunstschätze der Walhalla herzählt. Innstetten ist ein vorzüglicher Kerl, aber er hat so was von einem Kunstfex, und Effi, Gott, unsere arme Effi, ist ein Naturkind. Ich fürchte, daß er sie mit seinem Kunstenthusiasmus etwas quälen wird.«
»Jeder quält seine Frau. Und Kunstenthusiasmus ist noch lange nicht das Schlimmste.«
»Nein, gewiß nicht; jedenfalls wollen wir darüber nicht streiten; es ist ein weites Feld. Und dann sind auch die Menschen so verschieden. Du, nun ja, du hättest dazu getaugt. Überhaupt hättest du besser zu Innstetten gepaßt als Effi. Schade, nun ist es zu spät.«
»Überaus galant, abgesehen davon, daß es nicht paßt. Unter allen Umständen aber, was gewesen ist, ist gewesen. Jetzt ist er mein Schwiegersohn, und es kann zu nichts führen, immer auf Jugendlichkeiten zurückzuweisen.«
»Ich habe dich nur in eine animierte Stimmung bringen wollen.«
»Sehr gütig. Übrigens nicht nötig. Ich bin in animierter Stimmung.«
»Und auch in guter?«
»Ich kann es fast sagen. Aber du darfst sie nicht verderben. Nun, was hast du noch? Ich sehe, daß du was auf dem Herzen hast.«
»Gefiel dir Effi? Gefiel dir die ganze Geschichte?
Sie war so sonderbar, halb wie ein Kind und dann wieder sehr selbstbewußt und durchaus nicht so bescheiden, wie sie’s solchem Manne gegenüber sein müßte. Das kann doch nur so zusammenhängen, daß sie noch nicht recht weiß, was sie an ihm hat. Oder ist es einfach, daß sie ihn nicht recht liebt? Das wäre schlimm. Denn bei all seinen Vorzügen, er ist nicht der Mann, sich diese Liebe mit leichter Manier zu gewinnen.«
Frau von Briest schwieg und zählte die Stiche auf dem Kanevas. Endlich sagte sie:
»Was du da sagst, Briest, ist das Gescheiteste, was ich seit drei Tagen von dir gehört habe, deine Rede bei Tisch mit eingerechnet. Ich habe auch so meine Bedenken gehabt. Aber ich glaube, wir können uns beruhigen.«
»Hat sie dir ihr Herz ausgeschüttet?«
»So möcht ich es nicht nennen. Sie hat wohl das Bedürfnis zu sprechen, aber sie hat nicht das Bedürfnis, sich so recht von Herzen auszusprechen, und macht vieles in sich selber ab; sie ist mitteilsam und verschlossen zugleich, beinah versteckt; überhaupt ein ganz eigenes Gemisch.«
»Ich bin ganz deiner Meinung. Aber wenn sie dir nichts gesagt hat, woher weißt du’s?«
»Ich sagte nur, sie habe mir nicht ihr Herz ausgeschüttet. Solche Generalbeichte, so alles von der Seele herunter, das liegt nicht in ihr. Es fuhr alles so bloß ruckweis und plötzlich aus ihr heraus, und dann war es wieder vorüber. Aber gerade weil es so ungewollt und wie von ungefähr aus ihrer Seele kam, deshalb war es mir so wichtig.«
»Und wann war es denn und bei welcher Gelegenheit?«
»Es werden jetzt gerade drei Wochen sein, und wir saßen im Garten, mit allerhand Ausstattungsdingen, großen und kleinen, beschäftigt, als Wilke einen Brief von Innstetten brachte. Sie steckte ihn zu sich, und ich mußte sie eine Viertelstunde später erst erinnern, daß sie ja einen Brief habe.
Dann las sie ihn, aber verzog kaum eine Miene. Ich bekenne dir, daß mir bang um’s Herz dabei wurde, so bang, daß ich gern eine Gewißheit haben wollte, so viel, wie man in diesen Dingen haben kann.«
»Sehr wahr, sehr wahr.«
»Was meinst du damit?«
»Nun, ich meine nur ... Aber das ist ja ganz gleich. Sprich nur weiter; ich bin ganz Ohr.«
»Ich fragte also rundheraus, wie’s stünde, und weil ich bei ihrem eigenen Charakter einen feierlichen Ton vermeiden und alles so leicht wie möglich, ja beinah scherzhaft nehmen wollte, so warf ich die Frage hin, ob sie vielleicht den Vetter Briest, der ihr in Berlin sehr stark den Hof gemacht hatte, ob sie den vielleicht lieber heiraten würde ...«
»Und?«
»Da hättest du sie sehen sollen. Ihre nächste Antwort war ein schnippisches Lachen. Der Vetter sei doch eigentlich nur ein großer Kadett in Leutnantsuniform. Und einen Kadetten könne sie nicht einmal lieben, geschweige heiraten. Und dann sprach sie von Innstetten, der ihr mit einem Male der Träger aller männlichen Tugenden war.«
»Und wie erklärst du dir das?«
»Ganz einfach. So geweckt und temperamentvoll und beinahe leidenschaftlich sie ist, oder vielleicht auch weil sie es ist, sie gehört nicht zu denen, die so recht eigentlich auf Liebe gestellt sind, wenigstens nicht auf das, was den Namen ehrlich verdient.
Sie redet zwar davon, sogar mit Nachdruck und einem gewissen Überzeugungston, aber doch nur, weil sie irgendwo gelesen hat, Liebe sei nun mal das Höchste, das Schönste, das Herrlichste. Vielleicht hat sie’s auch bloß von der sentimentalen Person, der Hulda, gehört und spricht es ihr nach. Aber sie empfindet nicht viel dabei. Wohl möglich, daß es alles mal kommt, Gott verhüte es, aber noch ist es nicht da.«
»Und was ist da? Was hat sie?«
»Sie hat nach meinem und auch nach ihrem eigenen Zeugnis zweierlei: Vergnügungssucht und Ehrgeiz.«
»Nun, das kann passieren. Da bin ich beruhigt.«
»Ich nicht. Innstetten ist ein Karrieremacher – vom Streber will ich nicht sprechen, das ist er auch nicht, dazu ist er zu wirklich vornehm – also Karrieremacher, und das wird Effis Ehrgeiz befriedigen.«
»Nun also. Das ist doch gut.«
»Ja, das ist gut. Aber es ist erst die Hälfte. Ihr Ehrgeiz wird befriedigt werden, aber ob auch ihr Hang nach Spiel und Abenteuer? Ich bezweifle. Für die stündliche kleine Zerstreuung und Anregung, für alles, was die Langeweile bekämpft, diese Todfeindin einer geistreichen kleinen Person, dafür wird Innstetten sehr schlecht sorgen. Er wird sie nicht in einer geistigen Öde lassen, dazu ist er zu klug und zu weltmännisch, aber er wird sie auch nicht sonderlich amüsieren.
Und was das Schlimmste ist, er wird sich nicht einmal recht mit der Frage beschäftigen, wie das wohl anzufangen sei. Das wird eine Weile so gehen, ohne viel Schaden anzurichten, aber zuletzt wird sie’s merken, und dann wird es sie beleidigen. Und dann weiß ich nicht, was geschieht. Denn so weich und nachgiebig sie ist, sie hat auch was Rabiates und läßt es auf alles ankommen.«
In diesem Augenblicke trat Wilke vom Saal her ein und meldete, daß er alles nachgezählt und alles vollzählig gefunden habe; nur von den feinen Weingläsern sei eins zerbrochen, aber schon gestern, als das Hoch ausgebracht wurde – Fräulein Hulda habe mit Leutnant Nienkerken zu scharf angestoßen.
»Versteht sich, von alter Zeit her immer im Schlaf, und unterm Holunderbaum ist es natürlich nicht besser geworden. Eine alberne Person, und ich begreife Nienkerken nicht.«
»Ich begreife ihn vollkommen.«
»Er kann sie doch nicht heiraten.«
»Nein.«
»Also zu was?«
»Ein weites Feld, Luise.«
Dies war am Tage nach der Hochzeit. Drei Tage später kam eine kleine gekritzelte Karte aus München, die Namen alle nur mit zwei Buchstaben angedeutet.
»Liebe Mama! Heute vormittag die Pinakothek besucht. Geert wollte auch noch nach dem andern hinüber, das ich hier nicht nenne, weil ich wegen der Rechtschreibung in Zweifel bin, und fragen mag ich ihn nicht. Er ist übrigens engelsgut gegen mich und erklärt mir alles. Überhaupt alles sehr schön, aber anstrengend. In Italien wird es wohl nachlassen und besser werden.
Wir wohnen in den ›Vier Jahreszeiten‹, was Geert veranlaßte, mir zu sagen, draußen sei Herbst, aber er habe in mir den Frühling. Ich finde es sehr sinnig. Er ist über haupt sehr aufmerksam. Freilich ich muß es auch sein, namentlich wenn er was sagt oder erklärt. Er weiß übrigens alles so gut, daß er nicht einmal nachzuschlagen braucht.
Mit Entzücken spricht er von Euch, namentlich von Mama. Hulda findet er etwas zierig; aber der alte Niemeyer hat es ihm ganz angetan. Tausend Grüße von Eurer ganz berauschten, aber auch etwas müden Effi.«
Solche Karten trafen nun täglich ein, aus Innsbruck, aus Verona, aus Vicenza, aus Padua, eine jede fing an: »Wir haben heute vormittag die hiesige berühmte Galerie besucht«, oder wenn es nicht die Galerie war, so war es eine Arena oder irgendeine Kirche »Santa Maria« mit einem Zunamen. Aus Padua kam, zugleich mit der Karte, noch ein wirklicher Brief.
»Gestern waren wir in Vicenza. Vicenza muß man sehn wegen des Palladio; Geert sagte mir, daß in ihm alles Moderne wurzele. Natürlich nur in bezug auf Baukunst. Hier in Padua (wo wir heute früh ankamen) sprach er im Hotelwagen etliche Male vor sich hin:
›Er liegt in Padua begraben‹ und war überrascht, als er von mir vernahm, daß ich diese Worte noch nie gehört hätte. Schließlich aber sagte er, es sei eigentlich ganz gut und ein Vorzug, daß ich nichts davon wüßte. Er ist überhaupt sehr gerecht. Und vor allem ist er engelsgut gegen mich und gar nicht überheblich und auch gar nicht alt.
Ich habe noch immer das Ziehen in den Füßen, und das Nachschlagen und das lange Stehen vor den Bildern strengt mich an. Aber es muß ja sein. Ich freue mich sehr auf Venedig. Da bleiben wir fünf Tage, ja vielleicht eine ganze Woche.
Geert hat mir schon von den Tauben auf dem Markusplatze vorge schwärmt und daß man sich da Tüten mit Erbsen kauft und dann die schönen Tiere damit füttert. Es soll Bilder geben, die das darstellen, schöne blonde Mädchen, ›ein Typus wie Hulda‹, sagte er.
Wobei mir denn auch die Jahnkeschen Mädchen einfallen. Ach, ich gäbe was drum, wenn ich mit ihnen auf unserm Hof auf einer Wagendeichsel sitzen und unsere Tauben füttern könnte. Die Pfauentaube mit dem starken Kropf dürft Ihr aber nicht schlachten, die will ich noch wiedersehen. Ach, es ist so schön hier. Es soll ja auch das Schönste sein. Eure glückliche, aber etwas müde Effi.«
Frau von Briest, als sie den Brief vorgelesen hatte, sagte:
»Das arme Kind. Sie hat Sehnsucht.«
»Ja«, sagte Briest, »sie hat Sehnsucht. Diese verwünschte Reiserei ...«
»Warum sagst du das jetzt? Du hättest es ja hindern können. Aber das ist so deine Art, hinterher den Weisen zu spielen. Wenn das Kind in den Brunnen gefallen ist, decken die Ratsherren den Brunnen zu.«
»Ach, Luise, komme mir doch nicht mit solchen Geschichten. Effi ist unser Kind, aber seit dem 3. Oktober ist sie Baronin Innstetten.
Und wenn ihr Mann, unser Herr Schwiegersohn, eine Hochzeitsreise machen
und bei der Gelegenheit jede Galerie neu katalogisieren will, so kann ich ihn daran nicht hindern. Das ist eben das, was man sich verheiraten nennt.«
»Also jetzt gibst du das zu. Mir gegenüber hast du’s immer bestritten, immer bestritten, daß die Frau in einer Zwangslage sei.«
»Ja, Luise, das hab ich. Aber wozu das jetzt. Das ist wirklich ein zu weites Feld.«
|
Глава пятая
Празднества в Гоген-Креммене остались позади. Все разъехались, а молодые отправились в свое путешествие тем же вечером после свадьбы.
Предсвадебное увеселение доставило радость всем, особенно его участникам. Гульде удалось вызвать восторг молодых офицеров, как ратеноверских, так и несколько более привередливых друзей Дагоберта из Александрийского полка.
Да, все прошло хорошо и гладко, даже сверх ожиданий. Только Берта и Герта рыдали столь бурно, что провинциальных виршей Янке почти нельзя было расслышать. Но и это мало чему повредило.
Некоторые тонкие знатоки даже остались при мнении, что «...когда обладательницы таких прелестных рыженьких головок запинаются, всхлипывают и не понимают друг друга на сцене, то это окончательно покоряет зрителей».
Особого триумфа удостоился кузен Брист в роли, придуманной им самим. Он представлял коммивояжера из магазина Демута, который, узнав, что юная невеста собирается сейчас же после свадьбы ехать в Италию, решил сбыть ей дорожный чемодан: в действительности же этот чемодан представлял собой огромную бонбоньерку, полную сладостей.
Танцы продолжались до трех часов ночи, по случаю чего старый Брист, все больше и больше приходя в «шампанское настроение», начал отпускать всякого рода замечания, то по поводу танцев с факелами (они еще были в ходу при некоторых королевских дворах), то по поводу старинного обычая танцевать в чулках с подвязками. Эти замечания, которым не было видно конца и которые становились все фривольнее, зашли наконец так далеко, что пришло время прервать поток его красноречия.
— Возьми себя в руки, Брист! — заявила супруга в довольно серьезном тоне, хотя и шепотом.— Ты здесь не для того, чтобы говорить двусмысленности, а для того, чтобы поддерживать честь дома. Тут свадьба, а не охотничий пикник.
На это Брист ответил, что «между тем и другим он не находит особенной разницы, во всяком случае он счастлив».
Да и день свадьбы тоже прошел хорошо. Нимейер говорил превосходно, а один из старых берлинских господ, некогда имевший какое-то отношение к придворным кругам, заметил, возвращаясь из церкви домой:
— Удивительно, как много талантов в нашем государстве! В этом я вижу триумф наших школ, а быть может, в еще большей мере — нашей философии.
Подумать только: Нимейер, старый деревенский пастор — он выглядел сначала таким непрезентабельным... Ну посудите сами, друг мой: разве он не говорил, как придворный проповедник?
Какой такт, какое мастерство антитезы — совсем как у Кёгеля *, а что касается чувства, то и того выше. Кегель слишком холоден — впрочем, человек с его положением и должен быть холоден. Но что вообще подогревает в нас дух, как не тепло?
Еще не женатый, но уже в четвертый раз присутствовавший на чужой свадьбе сановник, к которому были обращены эти слова, разумеется, согласился.
— Очень правильно, дорогой друг, — сказал он, — слишком много тепла!.. Превосходно... Кстати, я потом расскажу вам одну историю...
День после свадьбы выпал ясный и тихий. Октябрьское солнце сияло, но было уже по-осеннему свежо, и Брист, который только что позавтракал вместе с супругой, поднялся с места, подошел к камину и, заложив руки за спину, уставился на замирающее пламя. Госпожа фон Брист со своим рукоделием тоже придвинулась ближе к огню и сказала Вильке, вошедшему в это время, чтобы он убрал со стола остатки завтрака.
— Послушайте, Вильке, когда вы наведете порядок в зале? Это нужно сделать в первую очередь. Да позаботьтесь, чтобы торты были доставлены куда следует: ореховый — к пастору, а блюдо с пирожными — к Янке. Да поосторожнее будьте со стаканами. Я имею в виду тонкий хрусталь.
Брист раскуривал уже третью сигарету, выглядел очень довольным и говорил, что «на свете ничего нет приятнее свадьбы, за исключением, разумеется, своей собственной».
— Не знаю, Брист, к чему ты это говоришь. Я впервые слышу, что тебе в тягость наше супружество. И непонятно почему.
— Луиза, не отравляй шутку. Я далек от того, чтобы горевать, даже по поводу этого. А впрочем, что говорить о нас, когда мы с тобой даже не совершили свадебного путешествия. Твой отец был против. Зато теперь путешествует Эффи. Есть чему позавидовать. Они отбыли с десятичасовым.
Наверно, сейчас уже где-нибудь под Регенсбургом. Вероятнее всего, что сейчас он попутно демонстрирует перед нею все сокровища Валгаллы*. Инштеттен — чудесный малый, но у него есть что-то вроде мании к произведениям искусства, а Эффи — храни ее господь, наша бедная Эффи — чистое дитя природы! Боюсь, что он со своим энтузиазмом, со своей страстью к архитектуре и живописи порядком ее замучает.
— Все вы мучаете своих жен. А страсть к искусству — это еще далеко не самое худшее.
— Нет, конечно нет! Во всяком случае, не будем об этом спорить: это — темный лес, да и люди тоже бывают разные. Вот ты, например, на ее месте чувствовала бы себя куда лучше. И вообще, под стать Инштеттену скорее ты, чем Эффи. Жаль, что теперь уже ничего не исправишь, правда?
— Чрезвычайно любезно, хотя ни к селу ни к городу,, Во всяком случае, что было, то было. Теперь Инштеттен — мой зять, да и вообще какой смысл без конца напоминать об увлечениях молодости.
— Я хотел лишь поднять тебе настроение.
— Очень мило с твоей стороны. Но, право, весьма некстати: я и так в приподнятом настроении.
— И, надеюсь, в хорошем?
— Почти, и не след тебе его портить. Ну, что там еще у тебя на душе? Говори, я ведь вижу,
— Как тебе нравится наша Эффи? Да и вообще вся эта история?
Наша дочь вела себя так странно... То ребячлива, то уж слишком самонадеянна, и далеко не так скромна, как ей подобает рядом с таким мужем. Это объяснимо разве тем, что она еще до конца не осознает, что он собой представляет. А может, она не любит его по-настоящему. Это было бы скверно: несмотря на все свои достоинства, он не из тех, кто легко завоевывает женскую любовь.
Госпожа фон Брист молчала: она считала стежки на канве. Наконец она промолвила:
— То, что ты сейчас сказал, Брист,— самое разумное из всего, что я слышала от тебя за последние три дня, включая и твою болтовню за столом. У меня тоже были кой-какие сомнения. И все же нахожу, что серьезных оснований для беспокойства у нас нет...
— Значит, она открыла тебе сердце?
— Я бы не сказала. Дело в том, что порой у нее есть желание высказаться, и вместе с тем нет желания открыть душу: она многое переживает в себе. Эффи и общительна и замкнута одновременно, и даже скрытна. Вообще, необычайно сложная натура.
— Вполне разделяю твое мнение. Но коли она тебе ничего не сказала, откуда ты это знаешь?
— Я только сказала, что она не раскрывала мне сердца. Такие серьезные исповеди вообще не в ее характере. Признание вырвалось у нее так непроизвольно и неудержимо... А потом вновь прошло. Я придаю этому такое значение потому, что все произошло вопреки ее желанию и, можно сказать, исходило из самых глубин ее существа.
— Когда же это было и по какому поводу?
— Это было ровно три недели тому назад. Мы сидели в саду и разбирали всевозможные мелочи ее приданого, когда Вильке принес письмо от Инштеттена. Она сунула его в карман, а через четверть часа мне пришлось ей напомнить, что она получила письмо.
Тогда она прочитала его, но без всяких признаков какого-либо чувства. Признаюсь, мне стало не по себе — настолько не по себе, что захотелось добраться до сути, насколько это вообще возможно в подобных делах.
— Совершенно верно, совершенно верно.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Я? Этим сказать... Да не все ли равно. Говори дальше. Я весь внимание.
— Итак, я спросила ее почти напрямик, что она чувствует. Зная характер Эффи, я постаралась избежать всякой натянутости и сделать наш разговор по возможности более непринужденным, и потому спросила полушутя: не было бы для нее приятней видеть в качестве мужа кузена Бриста, который так усердно ухаживал за нею в Берлине.
— Ну и...
— Посмотрел бы ты на нее в эту минуту! Ее первым ответом был уничтожающий смех. Кузен для нее — не что иное, как большой кадет в форме лейтенанта. А полюбить «кадета» она никогда бы не смогла, не говоря уже о том, чтобы выйти за него замуж. Потом она перевела разговор на Инштеттена, которого считает воплощением всех мужских достоинств.
— Ну и как же ты все это объясняешь?
— Очень просто. Несмотря на всю свою бойкость, темперамент и даже страстность, а может, именно в силу этих своих качеств, она не принадлежит к тем, кто по-настоящему понимает любовь или по крайней мере то чувство, которое можно назвать так с чистой совестью.
Если она и говорит о любви с пафосом и большой убежденностью, то лишь потому, что начиталась о ней как о чем-то возвышенном, прекрасном, великолепном. Весьма вероятно, что наслышалась о любви от сентиментальной Гульды и подражает ей. Но глубоких чувств у нее нет. Возможно, они вспыхнут позже; упаси ее, господи, но пока ничего нет.
— Так что же есть? Какими чувствами она живет?
— И по моему мнению, и по ее собственному признанию— честолюбием и страстью к развлечениям.
— Коли так, я спокоен.
— А вот я — нет. Инштеттен — человек карьеры; я не хочу сказать, что он карьерист, да он действительно не таков: он слишком благороден. Итак, Инштеттен — человек карьеры, это удовлетворит честолюбие Эффи.
— Ну вот видишь. Это же хорошо!
— Да, конечно хорошо! Но это полдела. Честолюбие удовлетворено. А ее страсть к играм и приключениям? Вот что будит во мне сомнения. О постоянных забавах, которые будут развлекать и волновать ее, обо всем, что побеждает скуку — этого смертельного врага маленькой проказницы,— об этом Инштеттен позаботиться не сумеет. Конечно, скучать он ей не даст: для этого в нем достаточно ума и светскости. Но ублажать ее он не станет.
И что еще хуже — он даже не задастся вопросом, как избегнуть опасности. Некоторое время все будет идти гладко, без особых потрясений, но настанет момент, когда она это заметит и обидится. И вот тогда... я не ручаюсь за то, что будет тогда. Как бы мягка и уступчива она ни была, в ней есть что-то неукротимое, что может толкнуть на многое.
В этот момент из зала вышел Вильке и доложил, что он все пересчитал и все нашел в полном порядке, кроме одного хрустального бокала, который разбился. Но это произошло еще вчера, когда кричали «Виват!» — фрейлейн Гульда слишком сильно чокалась с лейтенантом Нинкеркеном.
— Понятно, Так уж ведется с былых времен и не изменилось к лучшему... С милым рай и в шалаше. Несуразная она особа, да и Нинкеркена я не понимаю.
— А я его вполне понимаю.
— Но ведь он на ней не женится…
— Нет.
— Тогда к чему он клонит?
— Это — темный лес, Луиза!
Это происходило на следующий день после свадьбы. А через три дня пришла маленькая исписанная каракулями открытка из Мюнхена: все имена в ней были заменены инициалами.
«Милая мама! Сегодня до обеда осматривали пинакотеку*. Геерт хотел меня вести еще и в другую: я ее здесь не называю, так как не ручаюсь за правописание, а переспросить его постеснялась. Вообще — все прекрасно, только утомительно. В Италии, конечно, будет свободнее и лучше.
Живем мы в «Четырех временах года», так что Геерт не упустил случая сказать мне: «На дворе осень, а в душе у меня — весна». Я нахожу, что это звучит красиво. Вообще, он очень внимателен. Конечно, и я тоже должна быть такой, особенно когда он что-нибудь говорит или объясняет. Он так хорошо все знает, что ему почти не приходится заглядывать в справочники.
Он с восхищением отзывается о вас, особенно — о маме. Гульду он находит немного жеманной, но зато старик Нимейер произвел на него очень хорошее впечатление. Тысяча приветов от вашей совершенно закружившейся и немного утомленной Эффи».
Такие открытки приходили каждый день — из Инсбрука, из Вероны, из Виченцы, из Падуи, и каждая начиналась: «Сегодня утром осматривали знаменитую здешнюю галерею», или если не галерею, то, во всяком случае, какую-нибудь «арену» или очередную церковь св. Марии. Из Падуи, кроме открытки, пришло и настоящее письмо:
«Вчера мы побывали в Виченце. Ее стоило осмотреть ради Палладио*. Геерт сказал, что ему претит все современное: разумеется, это относится только к архитектуре. Здесь в Падуе, куда мы прибыли нынче утром, он, пока мы в карете ехали до отеля, несколько раз повторил про себя:
«Лежит он в Падуе...»* — и был весьма удивлен, когда узнал, что я никогда раньше не слышала этих слов. Но в конце концов сказал, что это даже хорошо и говорит в мою пользу, если я ничего об этом не знаю. Вообще, он очень справедливый, а главное — ангельски добр ко мне, ни в чем не проявляет своего превосходства, и к тому же совсем не стар.
У меня все еще болят ноги: я совершенно разбита от бесконечных прогулок и от долгого стояния перед картинами. Но так уж повелось. Очень радуюсь, что мы едем в Венецию. Там мы пробудем дней пять, а может, и целую неделю.
Геерт уже рассказывал мне о голубях на площади св. Марка, о том, как туристы покупают горох и кормят этих прелестных созданий. Там должны быть и картины. На одной из них изображается красивая белокурая девушка. «Она похожа на Гульду», —сказал Геерт.
При этом я вспомнила близнецов Янке. Чего бы я не отдала сейчас за то, чтобы сидеть с ними на нашем дворе верхом на оглобле кареты и кормить наших голубей. Венценосных голубей с большими зобами прошу вас не резать: я хочу их видеть еще раз. Ах, как здесь прекрасно — намного прекраснее, чем где бы то ни было. Ваша счастливая, хоть и немного утомленная Эффи».
Прочитав письмо, госпожа фон Брист сказала:
— Бедная девочка! Она тоскует.
— Да,— согласился Брист,— она тоскует. Эта проклятая поездка...
— Почему ты говоришь об этом только сейчас? Ты же вполне мог этому воспрепятствовать. Но такова уж твоя манера: разыгрывать пророка задним числом. Господа советники приказывают закрыть колодец обычно после того, как в него упал ребенок.
— Ах, Луиза, к чему все эти разговоры. Эффи — каше дитя, но с третьего октября она, кроме того, баронесса Инштеттен.
И если ее муж и наш зять соизволил предпринять свадебное путешествие и по сему случаю пересоставляет каталоги всех музеев и галерей, могу ли я в чем препятствовать. Ведь это и называется быть замужем.
— Вот видишь! Теперь ты сам в этом признаешься, А ведь раньше ты никогда не соглашался со мной, когда я говорила, что жена находится в зависимом положении.
— Да, Луиза. Ты права. Но к чему сейчас вспоминать об этом. Это ведь тоже темный лес.
|
