Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах и улицах «Добрая дорога детства» 2
Скачать 3.73 Mb.
|
ПОСЛЕ ПЕРЕВОДА И вот первое сентября 1967 года. Яшка оказался в 9 «Ж», классным руководителем которого была одна из наиболее одиозных фигур нашей школы, уже упоминавшаяся ранее Клавдия Андреевна Круковская, учитель химии, методист района, райкомовско-кагэбешная стукачка, да и вообще, абсолютная стерва. Мне повезло существенно больше – я попал в 9 «Е», где классным руководителем был мудрый и спокойный Игорь Яковлевич Вайль46. Он появился в школе осенью 1966 года и сразу же был назначен классным руководителем вновь созданного 9 «Е». Конечно же, и в новых классах у нас завелись приятели и подружки. Мы дружили с Наташкой Раузен (Левитовой), с Верой Бреховских, с Ирой Сокурской, с крохотной Никой Фейгиной, с «испанской внучкой» Луисидой Гарсиа Марено (в просторечии Люськой Марено), с Сережкой Лукашевичем и Рустамом Тонкаевым. Многие наши новые одноклассники влились в нашу «Б»-эшную компанию, на сегодняшнем языке я бы сказал «на правах ассоциированных членов». С Вадиком Фридманом, моим соучеником по «Е» классу, мы с Яшкой и Юркой Ефремовым (Збарским) дружим и поныне, хотя вот уже два года, как Вадик с семьей живет в Касселе. Долгие годы мы с Фридманом близко дружили с Ленькой Кузнецовым, потом, к сожалению, на долгие годы он исчез с нашего горизонта, а недавно проявился из Бостона. Именно у Леньки я в десятом классе выпросил большую общую тетрадь, в которой им были переписаны стихи Цветаевой и Ахматовский «Реквием». Переписанные мною от руки и под копирку листочки со стихами и Реквиемом хранятся у меня в архиве по сей день, производя огромное впечатление на мою дочь. Так что бурная компанейская жизнь продолжалась и в 9-10 классах, не приводя, впрочем, к таким скандалам, как раньше. Конечно же, скандалы случались и в эти годы, однако из школы нас уже ни разу не «исключали». Во многом это было заслугой Игоря Яковлевича, милого, исключительно аккуратно и подчеркнуто элегантно одетого47 молодого, очень спокойного и мягко интеллигентного человека. За короткий период он завоевал доверие и любовь не только нашего класса, но, практически и всей школы. Преподавал он английский язык. В те годы уровень моего английского сильно превышал среднешкольный. Возможно, именно это предопределило наши с ним хорошие отношения. Помимо английского языка, Вайль сумел, на собственном примере, научить нас искусству здорового компромисса и способности из всякой конфликтной ситуации выходить с чувством собственного достоинства и с минимальными потерями при сохранении уважения к окружающим. Где мог, он помогал нам во всех школьных проблемах, а когда помочь не мог – просто старался не мешать. Стиль его мягкого классного руководства нам всем очень импонировал. Кроме того, если в 8 «Б» классе мы были ближе к концу (по успеваемости), то на фоне вновь принятых девятиклассников мы быстро оказались в числе первых учеников, особенно учитывая, что в отличие от новеньких, мы в школе чувствовали себя «как рыба в воде». Мы хорошо знали всех учителей, а они – нас. Не думаю, что мы существенно изменили стиль нашего поведения, во всяком случае, прогуливать мы явно стали больше и изощренней48, скорее, просто повзрослели и научились лучше лавировать в сложной второшкольной обстановке. Зачастую необходимость предоставления справок приводила к весьма курьезным ситуациям49. Учиться стало легче, оставалось (особенно в 9-ом классе) больше свободного времени, и вся компания стала собираться чаще. Как мне кажется, особый характер взаимоотношений учеников во Второй школе, приводивший, как уже писалось, к формированию компаний, не связанных ни возрастом, ни принадлежностью к одному классу, в существенной степени воспитывал у второшкольников тот уровень внутренней свободы, который, в свою очередь, на долгие годы предопределил их отношения с окружающей действительностью. Мы вместе ходили в театры, в музеи, на концерты. Регулярно бегали в Ленинку на «литературные чтения», бывали в Консерватории. К этому периоду относится «освоение» Таганки. Основную роль в этом процессе сыграли Наташка и Юрка. Мы бегали и на «Доброго человека из Сезуана» и на «Павших и живых». Зонги Брехта из «Доброго человека» еще долгие годы были в Юркином гитарном репертуаре. Бегали мы и на художественные выставки, причем иногда на довольно необычные. Расскажу об одном, очень запомнившемся, случае. Было это осенью 1966 года, в начале девятого класса. Все началось с того, что Сашка Даниэль рассказал, что в Доме политэмигрантов из Испании50 открывается выставка картин и рисунков Пикассо из собрания Ильи Эренбурга. Решили поехать. Компания собралась большая и пестрая. Помню, с нами поехала и девчонка из выпускного десятого класса – очень симпатичная и умная Лена Лозовская. Приехали на Кузнецкий мост. Метро там еще и в проекте не было, а на углу Кузнецкого и Пушечной улицы стоял длинный хвост, уходящий в темную подворотню. «Хрущевский» хлебный голод 63 года и дикие очереди за «мукой по карточкам», как правило, выдававшейся в темных подворотнях, у всех еще были в памяти. Местные старушки регулярно подходили и спрашивали «что дают?». Ответ «Пикассо» их только раздражал. Не помню, кто из нас пошутил: муку бесплатно дают. Старушка встала. Через несколько минут их было уже человек десять. Когда шутка выяснилась, мы выслушали много интересного про нас, наших родителей и наши лица (в основном носы). Дом политэмигрантов оказался двумя (или тремя) огромными квартирами на четвертом этаже старомосковского дома. Выставка была страшно интересной, а еще более интересными оказались Санькины комментарии к картинам и рисункам – он, как серьезный гид-искусствовед провел блестящую экскурсию, настолько интересную, что слушать его стали отнюдь не только мы, а большая группа посетителей. Уже довольно поздно мы вышли на улицу. За это время погода совершенно преобразилась. Пошел первый снег. На удивление падала не мелкая крупа, а огромные, медленно парившие в лучах вечерних фонарей снежинки. Зрелище было феерическое. Решили идти гулять. Прогулка привела нас на Пушкинскую, откуда до нашего дома было рукой подать. Я предложил: «пошли все к нам». И мы, всей компанией, неожиданно завалились к нам в гости. Это не вызвало никакого неудовольствия ни у родителей, ни у бабушки. Мигом раздвинули большой обеденный стол, организовался чай. Мы все взахлеб рассказывали о выставке. Не знаю почему, но я до сих пор прекрасно помню огромные, лучащиеся глаза Лены Лозовской за этим столом. Мне казалось, что так она смотрит именно на меня51. По не вполне понятным причинам, этот эпизод врезался в мою память и оставил в душе одно из самых сильных и светлых эмоциональных впечатлений. В девятом классе мы познакомились с новыми учителями, о некоторых из них я написал в главе, посвященной предметам и программам. Наиболее сильное впечатление на нас произвели такие, более чем положительные во второшкольной истории личности, как И.Я. Вайль, З.А. Блюмина и Г.Н. Фейн, и одиозные Круковская и Алексей Петрович Ушаков, по прозвищу Бегемот52. Так как учившая нас в 9 «Е» литературе Елена Витольдовна Бомоз по каким-то причинам в середине первого семестра покинула школу, к нам пришла Зоя Александровна Блюмина. Это была молодая дама монументальных размеров, с громовым голосом и непростым характером. Блюмина была классным руководителем «А» класса из нашей параллели, и, так как среди «ашек» у меня были близкие приятели, я знал, что «ашки» ее безмерно любили. Это, в частности, выражалось в прозвище «Мамочка», которым ее зачастую называли и в глаза. Великолепные отношения с Зоей Александровной установились и у нашего класса, хотя у нас никаких прозвищ не возникло, и за глаза мы все называли ее просто «Зоя». Об ее уроках довольно подробно рассказывается в главе, посвященной предметам и программам. Здесь я бы остановился на некоторых особенностях ее характера, который вполне соответствовал ее монументальным размерам. Когда мы слишком расходились, а это случалось достаточно часто, и попадались ей под руку, то могли получить вполне «любовную», но весьма впечатляющую затрещину, сопровождавшуюся чем-нибудь вроде: «или ты сейчас же успокоишься, или я тебе так дам, что от стенки тебя ложкой отскребывать придется». На одном из родительских собраний в 9-м классе, посвященных, в частности, проблемам поведения, сначала выступал Герман Наумович Фейн, бывший в этот период завучем школы, затем Игорь Яковлевич Вайль, классный руководитель моего, 9 «Е» класса, а затем взяла слово Зоя. В пересказе отца, который был на собрании, и на которого Зоя произвела совершенно неизгладимое впечатление, дальнейшее звучало так:
Не менее интересными были и некоторые «указания», которые мы получили от нее перед выпускным сочинением. Сначала необходим некоторый «исторический экскурс». Дело в том, что годы нашей учебы в школе совпали с появлением и гигантским распространением шариковых ручек. Отечественные ручки были крайне несовершенны, часто текли, иногда пачкали тетради, но все равно были и удобнее и лучше перьевых «школьных самописок». Импортные были малодоступны, хотя изредка появлялись у некоторых из нас. У меня первый в жизни «Паркер» появился в восьмом классе – приехал некий родственник «из Парижа» и привез в подарок ручку и два сменных стержня к ней – это был поистине царский подарок. Тем не менее, после длительной административной борьбы с «шариками», в ходе которой министерство просвещения издавало приказы о запрете пользоваться «шариками» в школе, цивилизация победила, и к нашему выпуску «шарики» совершенно вытеснили всяческие иные пишущие изделия. Были они всех цветов радуги и всех мыслимых оттенков этих цветов. Так вот перед экзаменом Зоя, в присущем ей стиле заявила: – «Если какая-нибудь сволочь на сочинение придет с зеленой, или, что еще хуже, серо-буро-малиновой ручкой, лично поймаю и прибью. Извольте все купить одинаковые, лучше обычные, фиолетовые, а то ведь на вас не напасешься». Мы усвоили и закупили на сочинение необходимый запас совершенно одинаковых «школьных» шариковых ручек. С Зоей связана и еще одна, довольно забавная история, характеризующая стиль и характер наших отношений в выпускном классе. Весной 1968 года в Москве проходила неделя шведского кино. Билеты достать было невозможно, и это нарушало наши принципы – смотреть все, что выходит на экраны. Тут вдруг выяснилось, что шведские фильмы один день будут идти в Ударнике. Нам загорелось. Собралась довольно большая компания из разных классов, но было понятно, что прорваться не удастся. Я пошел к Зое и все ей рассказал. Она немного подумала, взяла лист бумаги и написала ходатайство к администрации кинотеатра Ударник с просьбой обеспечить группе выпускников «Специальной физико-математической школы № 2» возможность просмотра фильмов недели Шведского кино в связи с подготовкой к встрече с шведскими школьниками. Подписалась за директора (в то время она была завучем), пошла к Людмиле Николаевне, поставила штамп и круглую печать, и поехала с нами в Ударник, отпустив весь 10 «Е» со своей, последней пары. Там уже я пошел к администратору, и, предъявив «мандат», выбил двадцать пять билетов на ближайший сеанс. Так мы посмотрели забавную комедию «Бей первым, Фредди». Герман Наумович Фейн у меня никогда не преподавал, и мое знакомство с этим незаурядным литературоведом исчерпывалось посещением его лекций о «философии Толстого», его кабинета завуча (по уже упоминавшимся причинам это происходило достаточно часто), а также Яшкиными рассказами об его уроках53. Тем не менее, все мы понимали, что в его лице мы неожиданно столкнулись с общекультурным явлением совершенно нешкольного масштаба. Его дальнейшая биография только подтверждает этот факт. Здесь же уместно рассказать и о дальнейшей судьбе Александра Владимировича Музылева, по крайней мере, в той ее части, которая мне известна. Как я уже писал, в конце 1965 года его призвали в армию. Служить ему пришлось где-то в Средней Азии. Для начала его загнали на какую-то «точку», как мне помнится, радиолокационную, в пустыне (или в степи). Служили там всего несколько человек. Народу там не было вовсе, изредка забредали аборигены, у которых что-нибудь менялось на «всеобщий эквивалент», и по рассказам приехавшего в отпуск Музылева, это было единственной радостью в тоскливой жизни. Однако вскоре все изменилось, как тогда казалось, к лучшему. Начальство округа откуда-то узнало, что у них служит известный преподаватель русского языка и литературы. Музылев был срочно переведен в город (совершенно не помню, где все это происходило), в котором располагался штаб округа, и назначен преподавателем русского языка и литературы на окружных «высших офицерских курсах». Дело было в том, что офицеры, желающие поступать в военные Академии, экзамены должны были сдавать в два тура: сначала в округе, а уже те, кто прошел сито окружных экзаменов – непосредственно в Академиях. Вот для предварительной подготовки офицеров и приема экзаменов «первого тура» и выбрали Александра Владимировича. Для молодого амбициозного интеллектуала необходимость подчиняться полуграмотным старшинам и сержантам была крайне тягостна. Намучился за несколько месяцев Музылев «по самое не могу». Приятная возможность, оставаясь в солдатской форме, ставить «по стойке смирно» старших офицеров грела душу. А офицеры начали искать дружбы со строгим преподавателем. Ведь только от него зависело, удастся ли вырваться из серых будней в заштатном округе, попасть в Москву, получить очередное повышение. «Дружба» зарабатывалась очевидным способом – походы в местный ресторан, застолья в офицерских общагах, договоренности об увольнительных. За очень короткий срок его, что называется, споили. Однако учитель он был классный, дело свое, несмотря на выпивку, делал хорошо, так что командование, не без участия слушателей, дало ему второй отпуск в Москву. Этот приезд Музылева произвел и на нас, и, думаю, на всех учителей, довольно тягостное впечатление. Его появление в школе в весьма веселом состоянии не вполне соответствовали образу второшкольного учителя, а многочисленные «охотничьи рассказы» об армейском житье-питье только усиливали это негативное впечатление. Тем не менее, когда закончился годичный срок, Музылев вернулся в школу. Правда, у нас он уже не преподавал. У родных «Б-эшников» русский язык и литературу вел Исаак Семенович Збарский, у меня, в 9 «Е» – Зоя Александровна Блюмина, а у Яшки в 9 «Ж» – Герман Наумович Фейн. Музылев же стал завучем школы. К сожалению, его пристрастие к неумеренному потреблению крепких напитков продолжало разрастаться. Вспоминается несколько забавных случаев воспитательных взаимодействий Александра Владимировича, оказавших, как мне кажется, на нас весьма сильное и долгосрочное влияние, произошедших в те полтора года, что мы проучились в школе после его возвращения из армии. История первая Не помню, по какому поводу Музылев теоретизировал в своем крохотном «завуческом» кабинетике (по-моему, на 4-м этаже) перед небольшой группой девятиклассников: – «Пить без повода, а уж тем более в одиночку, может себе позволить только совершенно опустившаяся личность. Это неминуемо приводит к алкоголизму. Поэтому каждый, по настоящему интеллигентный человек, обязан всегда суметь повод сформулировать. Ну вот, к примеру, сегодня… сегодня… последний четверг на этой неделе». История вторая. То ли прогуливая уроки, то ли в связи с «окном» в расписании (что, впрочем, весьма маловероятно), мы с Яшкой и еще несколькими друзьями в очередной раз оказались дома у Буса (Володи Бусленко), нашего старшего друга и коллеги по ЛТК (выпуск 1966 года, класс И.С. Збарского). Бус уже был студентом, жил один, в большой трехкомнатной квартире прямо на Ленинском проспекте, минутах в 15 хода от школы, и мы довольно часто бывали у него. У Буса оказалась открытая бутылка какого-то ликера, и мы все понемногу к нему приложились. Почему-то нам было нужно обратно в школу, и на входе мы встретили Музылева. На следующей перемене Яшку вдруг вызвали к завучу. В кабинете у Музылева состоялась воспитательная беседа. Музылев, строго, насупившись:
История третья Мы с девчонками – с Наташкой Тетериной, Иркой Поповой и Симочкой идем в театр. Достали билеты на «Сирано» в СОВРЕМЕННИК (Еще старый, маленький и уютный, на Маяковке). Заглавную роль блестяще играл Игорь Кваша. После спектакля, переполненные впечатлениями, мы, спускаясь с галерки по узенькой, тесной лестнице, закуриваем, не дожидаясь выхода на улицу. Наутро на первой перемене кто-то подбегает: Хейфеца и Крауза срочно к завучу. Совершенно недоумевая о возможной причине, идем на 4 этаж. Разговор с Музылевым:
К сожалению, проблемы с выпивкой привели, в конце концов, к тому, что вскоре после окончания нами школы Музылев был вынужден из школы уйти, и в течение нескольких лет мы про него ничего не слышали. Летом 1972 года моему сыну исполнилось 2 года и мы снимали дачу в Валентиновке, неподалеку от Подлипок. Как-то раз мы с женой ехали на дачу, и в электричке встретили Музылева. Оказалось, он живет в Загорянке, на даче какого-то своего приятеля. Был он абсолютно трезв и, как в далеком 65 году, абсолютно обворожителен. Радостно трепались всю дорогу, Наташе он очень понравился и, как теперь выясняется, запомнился на долгие годы всего за одну встречу. Он рассказал, что преподает литературу и русский в какой-то великолепной «филологической» школе при филфаке. Страшно доволен, однако ему сильно не хватает нашего «математического» скепсиса. В течение лета встречались еще пару раз, случайно, в электричках. Стало ясно, что он смог избавиться от проблем, связанных с последствиями армейского эпизода. И опять я надолго потерял его из виду. В конце 70-х годов я оказался на дне рождении своей троюродной сестры. Надо сказать, что эти семейные сборища не доставляли мне особой радости. Однако семья наша была большая, и с прочными «традициями дружбы» (имеется в виду широкий круг родственников, от самых ближайших, до полной «седьмой воды на киселе). Поэтому на дни рождения ходили все. Было скучновато, и я пошел на балкон курить. Вскоре на балкон вышел Глеб, случайно оказавшийся на этом сборище младший приятель моего троюродного брата. Мы были мельком знакомы, встречались на днях рождения. Я знал, что он филолог, литературовед, работал он научным сотрудником в доме-музее А.Н. Островского в Щелыково. Не помню, каким образом, но разговор зашел про школу. Глеб начал взахлеб рассказывать о своей филологической школе и о любимом учителе литературы. Ни имени, ни фамилии его он не называл, а именовал его школьным прозвищем «гусар». Где-то минут через 20 этих рассказов я сказал: «А звали этого вашего “гусара” Музылев Александр Владимирович», и попал в точку, вызвав у Глеба некоторый шок. После этого мы провели на балконе еще часа два в разговорах о «гусаре-Музылеве», совершенно не обращая никакого внимания на остальных родственников, что вызвало легкий семейный скандал. Очень похожая история произошла со мной еще один раз, и, как это ни парадоксально, тоже с учителем Второй школы, и тоже литератором. Так как речь идет об одном из героев этих записок, то позволю себе рассказать об этом прямо здесь. Было это существенно позже. Мы были в гостях у друзей моих родителей. Там же была и семья их старых друзей, которых мы тоже давно и хорошо знали. Алёна Б. – литературовед, работающая в Литературном музее, человек очень интересный, увлеченный и с удовольствием делящийся своими увлечениями и «открытиями» с друзьями. Дело происходило вскоре после очередного Пушкинского праздника в Михайловском. Алёна вернулась оттуда и радостно рассказывала, с каким интересным человеком она там познакомилась – московский филолог, учитель и вообще совершенно блестящий человек. Послушав ее восторженные рассказы, и, зная, что в это же время в Михайловском был и Исаак Семенович Збарский, я осторожно спросил: «А не об Исааке Семеновиче ли вы рассказываете?», – и тоже попал в яблочко. По-видимому, когда о незаурядной и яркой личности рассказывает человек, находящийся под сильным впечатлением интеллектуального или человеческого обаяния, сам масштаб личности человека придает рассказу портретную узнаваемость. (Разумеется, немаловажен и талант рассказчика). Как я уже писал, я пытался найти сведения о дальнейшей судьбе Музылева, но практически безуспешно. Единственным, что удалось найти, кроме уже упомянутой статьи Ашкинази, была статья Милады Кармазинской «Царственный Лев»54. Статья посвящена Льву Иосифовичу Соболеву, известному учителю литературы 67-й школы (Гимназии 1567), и весьма любопытна сама по себе. Нам же будет интересен лишь небольшой отрывок из интервью Льва Иосифовича: Милада Кармазинская: Лев Иосифович, почему вы решили стать филологом? Лев Соболев: Очень просто. В школе я любил заниматься химией. И был, наверное, первым химиком в школе. Поступать собирался на химический факультет. Решил обстоятельно подготовиться к экзаменам, а первым, конечно, было сочинение. Стал заниматься литературой и обнаружил, что литература интереснее химии, то есть оказался жертвой добросовестности. И, к ярости нашей химозы, которая говорила, что я химик от рождения, решил поступать на филфак. Сначала я поступал в Ленинградский университет — и не поступил. Год работал в театре — осветителем, потом радистом. Понял, что главный мой интерес — театр (решил стать режиссером драматического театра), но поскольку для режиссерского факультета был слишком молод, подумал, что поучусь для общего развития на филфаке, а уж потом пойду в театр. М. К.: Каким же образом вы оказались в школе? Л. С.: Очень забавно. Я, конечно, не собирался ни в какую школу... М. К.: А куда собирались? Л. С.: Собирался в аспирантуру, куда и поступил, впрочем. Но на пятом курсе у меня была педагогическая практика в 16-й школе. Я попал в электротехнический класс и работал там две недели. В этом классе преподавал очень известный учитель Александр Владимирович Музылев, который, побывав на моих уроках, подошел ко мне и сказал: «Дай Бог так каждому учителю!» Меня это завело. Потом он меня разыскал по телефону в общежитии — хотел, чтобы я читал лекции в школе. К сожалению, из этой статьи не удалось выяснить, о каких годах идет речь. Хотелось бы написать хотя бы несколько слов о Шефе, как об учителе, но, к сожалению, в годы, когда мы учились в школе, он уже (как выяснилось впоследствии – еще) не практиковал в этом качестве. Однако мне повезло, и, помимо мощного воспитательного заряда, я получил от него и некоторый учебный. Было это уже на излете моего пребывания в школе. Выпускной экзамен по истории и обществоведению мне довелось сдавать лично ему. В билете был вопрос по какой-то из ранних работ К. Маркса. Стоя у доски я довольно громко излагал свои «соображения» по этому вопросу. Начал я так: «В своей юношеской, но уже довольно серьезной работе Карл Маркс…». Шеф дослушал, наклонился ко мне и на ухо сказал: «Никогда не бойся перехвалить Карла Маркса». Не помню, что он мне поставил за экзамен, но эта фраза и то, в какой форме она была сказана, помнится вот уже больше тридцати лет. |
