Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах и улицах «Добрая дорога детства» 2
Скачать 2.24 Mb.
|
11Я хочу Это обычная белая офисная папка с тремя кольцами. На обложке закреплены буквы: «Я ХОЧУ». Внутри — карточки: они заламинированы и прикреплены к листам «липучкой». На каждой карточке Дженнифер сделала цветными ручками рисунок: «Гулять», «Банан», «Виноград», «Пицца», «Спать», «Грудь», «Макароны с сыром», «Сок», «Попкорн». Барб возвращает нам папку: — Ну и как он реагирует на это? — Вы знаете, в целом это работает. Слов он пока не говорит… В смысле, он разве что может повторить слово, произнесенное нами. — Вчера вечером он прочитал вслух почти всю книжку «Зеленые яйца и ветчина», — добавляет Дженнифер. — А вот заставить его попросить мороженого я не смогла. — То есть он сам не выражает свои просьбы на вербальном уровне, так? — Верно, но сейчас он стал протягивать нам карточки, когда ему нужно что-нибудь. — Отлично! Это просто великолепно. Я говорю совершенно серьезно. Это значит, что он понимает: вы не знаете заранее, чего ему хочется. Это втягивает его в общение. Я оглядываю класс. Сегодня мы приехали, чтобы забрать Моргана, немного раньше, уроки еще не закончились. Пока что ребята заняты своими обычными делами: ассистенты учителя приглядывают за теми, кто прыгает и носится в спортзале; педагог, занимающийся бытовыми навыками, идет с кем-то в ванную, кого-то учит правильно затачивать карандаш, а кого-то — самостоятельно одеваться. Барб работает с детьми с помощью резиновых ворсистых мячиков — катает мячики у них по животам, бережно поддерживая ребят с боков, чтобы понемножку преодолевать у них отвращение к прикосновениям. Брюс занимается с группой мальчиков у стола с лежащими на крышке несколькими деревянными кубиками: одного «возвращает к жизни» громкой командой, у других спрашивает: «Где здесь красный прямоугольник?» Вот помощница учителя проводит мимо нас Дилана, и Барб поворачивается к нему: — Привет, Дилан! Скоро уже занятие в кругу начнется, — и, повернувшись к нам: — Хотите посидеть вместе с Морганом? — А мы не помешаем? — Это необходимая для них ситуация, когда что-то сбивает с привычного хода вещей. Иначе каждый запрется в сфере собственных интересов. Мы ведь хотим, чтобы они видели людей вокруг, вступали в разговор, отвечали. Бывает, музыка их «пробивает» легче, чем что-нибудь еще. Другая ассистентка ведет в кабинет Моргана. — Привет, Морган, привет! — машет ему Дженнифер. Он скользит взглядом по нам, потом в сторону. — Тигр играет на золотой трубе, — слышен его «ответ», — свинка играет… Барб останавливает этот монолог: — Давай-ка, Морган, посмотрим наше расписание. Ответа нет, однако он держит ее за руку и идет с нею к стойке с карточками. Бросает одну из них в коробку. — Занятие в кругу! Верно. Молодец, Морган. Пора садиться в кружок. Четверо детей сидят полукругом на матах вокруг Барб; Куэйм лучезарно улыбается нам и всем вокруг; Натаниэль вот-вот заплачет. Морган находится напротив нас, продолжая цитировать про свинку, играющую на серебряной трубе. За каждым учеником сидит внимательно следящий взрослый — руки у всех готовы обхватить ребенка. — Ну вот, — Барб показывает всем карточку со словом «Песня». — Споем песенку. Она вытаскивает из пластиковой коробки игрушки — автобус, рыбка, звезда, обезьянка — и протягивает Натаниэлю, который на миг прекращает свой плач: — Натаниэль, про кого будем петь? Выбери. В ответ — легкое всхлипывание. — Возьми что-нибудь, — помощница за его спиной тянет руку Натаниэля к игрушкам. Он берет в руки обезьяну. — Три малышки-обезьянки! — улыбается Барб, поворачиваясь к доске с прикрепленными карточками — «Три мальчики-обезьянки», «Свети, свети, звездочка », «У автобуса колеса», «Юркая рыбка» — и снимает карточку с названием нужной песенки. «Три малышки-обезьянки распрыгались в кроватке…» — начиная петь, она показывает три пальца. Парочка детей присоединяется; когда один из них останавливается — другой подхватывает; взрослые держат ручки ребят и помогают им делать нужные движения. Каждый ребенок выбирает одну из игрушек, и тогда исполняется следующая песенка; наконец, Барб снимает со стены последнюю карточку: «Прощание». — До свидания, Дилан, до свидания, Куэйм, до свидания, Натаниэль, до свидания, Морган, — поет она. — До свидания, до свидания, до свидания. Дилан, твоя очередь. — До свидания, — поет он, продираясь через имена своих одноклассников. Куэйм, когда до нее доходит очередь, радостно улыбается, но молчит; Натаниэль плачет, однако вдруг замолкает и бормочет: «Натаниэль». — Молодчина, Натаниэль! Теперь ты, Морган. До свидания… Его не уговоришь. Взрослые поют, Дилан и даже Куэйм присоединяются к песенке, что-то тихо напевает и Натаниэль. Морган смотрит на учительницу, снова на нас, потом в окно; я слегка щекочу его, Дженнифер напевает ему на ухо, слегка покачивая. Песенка заканчивается — «До свидания!». Барб весело командует — и родители разбирают своих детей. Морган хихикает между мною и Дженнифер, глядя неведомо куда, пока другие ребята уходят. Его лицо прямо напротив моего, и вдруг в суете пустеющего класса я слышу его тихий голос. — До сиданья, Молган, до сиданья, Дилан… — Морган делает короткий вдох. — До сиданья-до сиданья-до сиданья… Как только мы приходим домой, он вставляет кассету в видеомагнитофон: «Мы… собираем… друзей…» Морган прыгает с одного матраса на другой и обратно — на своей маленькой кровати и на нашей большой — и, запыхавшись, поет вместе с видеозаписью. Он знает наизусть каждое слово. Таким образом он может прыгать часами; наверное, с его точки зрения, весь дом надо было бы покрыть упругими матрасами для прыгания. Вдруг раздаются звуки песни. Он останавливается, тревожно вслушиваясь. — Пианино! — раздается его крик. Морган хватает Птицу-говоруна и, соскочив с кровати и сбежав в гостиную, усаживает куклу на скамеечку у инструмента. Затем и сам взбирается рядом с Птицей. — Бум-м! — раздается стук по клавишам. Затем он останавливается, прислушиваясь к звукам, и снова громко бьет по клавишам. — О… да! — вдруг кричит он. — Разрушь это! 38 Мы с Дженнифер переглядываемся из разных углов комнаты. — Откуда это у него? — Представления не имею. — О да-а-а-а! — он долбит по басовым нотам, извлекая грохот. Мы улыбаемся, я сажусь под бурю диссонансов читать свою книгу, а Дженнифер возвращается к вязанию. Потихоньку и у звуков пианино снижается громкость: от двух долбящих по клавишам кулаков — к одному, от трех одновременно звучащих нот — к двум, от двух нот — к… Пам… пам… пам… пам… Он не останавливается, продолжает свое. Пам… пам-пам… Я откладываю книгу. Пам… Он держит маленькую пластиковую лапку своей игрушечной птицы и, дождавшись нужного звука, стучит по клавише кукольной рукой. Пам… — Дженнифер! — А? — Послушай! — я киваю на Моргана. Вот он сосредотачивается на нужной клавише, потом на звуках, доносящихся из телевизора: поджидает нужный момент в песне. Пам, — повторяет он. — Пам. Дженнифер озадаченно смотрит на меня: «Что?» — Послушай. Пам… Я в неуверенности качаю головой. — Он подбирает то, что слышит. Его лицо, между тем, где-то блуждает, а пальцы настойчиво делают свое. Пам… Ноты у него повторяются, словно один и тот же фрагмент азбуки Морзе. Пам. Пам. — Эта нота — тоника. Он нашел ключ к этой песенке. — С-т-е-й-н-в-е-й.39 — Умница, Морган! Это напи… — Сте… стейна-вей. — «Стейнвей», правильно. Тут владелица магазина, оторвавшись от разговора с продавцом-учеником, озадаченно оглядывает нас: — У вас там все в порядке? — Да-да, спасибо. Мы просто смотрим. Магазинчик загроможден старыми «Бёзендорферами», «Болдуинами» и «Стейнвеями» разной степени разобранности; кабинетный рояль у задней стены разверзся настоящим взрывом фортепианных внутренностей. Вот это-то, именно это я и хотел ему показать: зал, заполненный разными пианино, их покрытые патиной, краской, слоновой костью поверхности, ждущие, чтобы их привели в действие. Рядышком на скамейках разбросаны инструменты для настройки; глаза Моргана светятся. — Молоточек… — он входит в зал викторианского стиля, где выставлена фортепианная механика. — Молоточки. — Правильно. Такие же, как у нас дома, — мне приходится удерживать его пальцы. — Осторожнее. Клавиши можешь трогать, а вот… — Молоточек… — он вздыхает. — Нет-нет, осторожнее. Смотри. Я веду его палец к «до» первой октавы и нажимаю; он наблюдает, как покрытый грязным фетром молоточек поднимается и дергает струну. Пианино старое и расстроенное, звук получается дребезжащий: плям-плям. Он отодвигает мою руку и нажимает на клавишу сам. Потом, двигаясь вниз, нажимает на «до» малой октавы. Получается плям-ПЛЯМ-плям-ПЛЯМ-плям. — Умница, Морган! Здесь та же самая нотка! Я чувствую, за нами уже наблюдают. — Мардж, — владелица пожимает мне руку, — а это моя помощница Бренда. Где-то там, в дальнем углу, из-за поднятых крышек фортепиано, нам машет рукой подросток. — Привет, — отвечаю я, — меня зовут Пол. — Он у вас занимается? — кивает хозяйка на Моргана. — Нет, пока нет. — Привет, — говорит она ему. — Ничего себе пианино, большое, да? Плям. Плям. Плям. — Вы знаете, он не разговаривает. — А, вот как. Плям. Плям. Плям. Он снова нажимает «до» — тихонько, медленно, внимательно наблюдая за тем, как механизм внутри приводится в действие. Он совершенно на этом сосредоточен, очарованный. — Красиво, правда? Улыбка появляется на лице. Он весь лучится. — А смотри, если поставить ногу на эту педаль… Он тянется внутрь и хватает за молоточки, начиная выворачивать их. — Морган, нельзя! Нет-нет-нет. Поаккуратнее, — я оглядываюсь на хозяйку. — Извините. — Ничего-ничего. Но не так все просто. Мне приходится оттаскивать его от инструмента, он не обращает на меня внимания. — Морган, давай-ка пойдем. Он, не глядя, пренебрежительно отталкивает меня, по-прежнему полностью пребывая там, в молоточковом механизме. — Малыш, ты бы тут, конечно, все разобрал на части, но… Морган сердито хлопает в ладоши. А я проверяю свой бумажник: достаточно ли денег, чтобы увлечь его чем-нибудь? — Мороженое. — Маложеное! — вопит он в ответ. Морган подпрыгивает у меня на плечах — вверх-вниз, а я щекочу его. Мы идем переулками, подальше от музыкального магазина. — Моло-о-о-оженое! — он барабанит ладонями по моей макушке. — Да-да, правильно, — поднимаю я голову к нему. — Мороженое. Кафешка в этот час практически пуста; кроме нас — только одна посетительница. Что ж, это облегчает дело. И вот мы сидим над своими тарелочками, и тишина нарушается лишь тихим жужжанием миксера — сзади, за прилавком. — Ну и повезло мальчику! — говорит женщина за соседним столиком. Ох… — Тебе папа мороженое купил? — спрашивает она у моргановой спины. Он ест в молчании. — Мятное и шоколадное, — говорю я вежливо. — Вы уж извините, мороженое поглотило его внимание полностью. Проходит минута. Затем она продолжает щебетать: — Да уж, так и есть! Вы только посмотрите на него! — Ну да, — улыбаюсь я и поворачиваюсь к нему. — Погоди-ка, у тебя тут растаяло, — я вытираю ему подбородок салфеткой. Он все так же сосредоточенно ест — поглядел на меня коротко и снова уткнулся в тарелку. — Правда, он весь в своем мороженом. Господи, да оставьте нас в покое… — Да, так и есть. Ну пожалуйста… — А сколько ему? Лет ей, наверное, под пятьдесят; просто женщина, живущая по соседству. Она надела в этот тихий денек со слегка моросящим дождем свой голубой плащ и вышла полакомиться мороженым — ну и что тут такого? — Три. — Надо же… В этом возрасте они все такие болтуны. — Да, — улыбаюсь и киваю. — Ну надо же! — Да. — А он какой серьезный! — Да. — Вкусное у тебя мороженое? — говорит она его спине. Пауза. — Конечно, вкусное, — рискую вступить я. Нет, не останавливается. — Здесь ведь много детишек бывает, они обычно разве что по стенкам не лазают. А этот какой серьезный! Вкусное у тебя мороженое? Молчание. Молчание. Молчание. — А как тебя зо… — У него аутизм. Что-то повисает в воздухе на секунду. — Он вас не игнорирует, — объясняю я, потрепав его по волосам. — Он просто… вот такой. Она приходит в себя, переваривая услышанное. — Ах, ну да… могла бы… понять! Ой. А вы знаете, вот здесь в соседней школе есть занятия для глухих детей? — Да, я слы… — Они и с аутичными детьми хорошо работают, я уверена. Какой же он сосредоточенный! Могу поспорить — он будет прекрасным учеником. — Да-да, будет. Морган доедает свою порцию, не обращая никакого внимания на разговор, и затем внимательно рассматривает пустую тарелку. — Шоколадное, — бормочет он так, как можно прокомментировать, скажем, появление бабочки определенного вида. Держит тарелочку, не глядя на меня, просто ожидая, когда его заберут отсюда. — Все съел? Хорошо. Я улыбаюсь ей на прощание. — Хороший у вас денек сегодня, — говорит она и вдруг добавляет: — Удачи вам… — Спасибо. На улице я беру его на плечи и мы двигаемся в сторону дома. Мы проходим квартал за кварталом, мимо распускающихся деревьев и сонных зданий Викторианской эпохи — чуть накренившихся усадеб, с облупившейся краской, кое-где аккуратно отреставрированных. Дремлющие переулочки в Портланде в такие серые дни, как сегодня, удивительно своеобразны. Теперь, когда вокруг никого, он решается прервать молчание. — Эй! Би! Си! Ди!40 — пропевает он. Я поднимаю голову кверху. — И. Эф. Джи, — отвечаю я ему. Он подпрыгивает у меня на плечах, вверх-вниз. — Эйч! Ай! Джей! Кей! — Эл. Эм. Эн. Оу. Пи. Он наклоняется вперед, насколько это возможно, так чтобы можно было заглянуть мне в лицо. — Кью! Ар! Эс! — Ти. Ю. Ви. Улыбается мне одержимо. Я уже не вижу дороги. — Дабл Ю! Экс! — Вай…и Зе-е-е-еее! Он, хихикая, трется своим лицом о мое. — Ты чудесный певец, — говорю я ему. 12Это уже третья кукла. Больше таких не выпускают: во всех магазинах спрашивали, откуда у нас первая Большая Птица-говорун, ведь эту модель не продают уже несколько лет. Первую, а затем и следующие мне пришлось искать на eBay41, чтобы тайно подменить: если первая кукла просто перестала работать, то вторая вносила в нашу жизнь жуткое смятение, поскольку неожиданно вопила что-то насчет зеленого цвета в три часа ночи. Заменить куклу так, чтобы Морган не заметил, — задача не из легких. Большая Птица с ним повсюду. Если Морган что-то ест, то он сует кусочек и Птице; если он пьет сок, то подносит чашку и к матерчатому клюву; ну а если играет где-то в грязи, то будьте уверены — Большая Птица тоже испачкается. Наша нынешняя, третья, кукла тоже в плачевном состоянии: мех посерел от грязи, на пластиковых глазах царапины, а магнитные детальки размагнитились. В общем, Птица-говорун постепенно выживает из ума — каркает что-то неразборчивое своим слабым голосом. Морган тащит куклу за загривок через двор и кладет ее мне на колени. Смотрит в сторону, но подталкивает игрушку ко мне весьма настойчиво. — Дженнифер! — кричу я внутрь дома. — У нас есть еще батарейки? — В кухне, в комоде. Мы несем недомогающую куклу в кухню и кладем ее на «операционный стол». Морган молча глядит, как я залезаю в птичьи внутренности, вынимаю блок батарей, вставляю парочку новых. Это производит мгновенный эффект. — Кра-кряк! — орет Птица. — Бр-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-рр-рибе…! — Ну… — Брабтак! — раздается механический вопль. У Моргана глаза делаются большие, прямо вылезают из орбит. В возбуждении он хлопает в ладоши. — Морган… — Дженнифер пытается увести его. — Хочешь печенье?.. Морган… — Бр-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-рибе…! Давай ш-р-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш! Морган начинает плакать, а Дженнифер бросает взгляд на меня: — Спрячь лучше эту штуку. Я тащу куклу на антресоли («Едет, едет паровоз», — пронзительно поет она по дороге) и забрасываю ее подальше в шкаф, заполненный всякой рухлядью. На какой-то блаженный момент воцаряется тишина. — Бр-р-р-рибет! — раздается вдруг булькающий голос из темноты шкафа. — Поиграем? Когда я снова оказываюсь внизу, все уже тихо; Дженнифер увела Моргана в спальню и дала ему стопку наших карточек. Но в гостиной на меня с упреком глядят разбросанные кукольные причиндалы. А ведь я у него отобрал его первого друга. Будут еще и другие; пожалуй, кое-кого из них мне довелось видеть неподалеку от Лондона. — Входите… — хозяйка офиса, профессор Дотенхэн, приглашает меня внутрь. Как в истинном профессорском логове, здесь немного свободных поверхностей — все завалено бумагами, стопки бумаг и на компьютере, и на стуле. На полке прикреплена картинка из «По ту сторону»42 — о да, она точно ученый! — а на подоконнике у нее, кажется, кусок жареной индейки, весь уже окаменевший, словно покрытый смолой. Я смотрю по сторонам, пытаясь понять, что это значит. — Я ведь биолог, — объясняет она. (Ах, вот как!) — Просто моя работа привела меня к роботам, к компьютерным наукам. Говорит она с акцентом; похоже, аутизмом занимаются исключительно люди со светлыми волосами и родом из Австрии — и пока она открывает нужные файлы, я изучаю вид из окна. В Хартфордшире все построено из кирпича. Городок Хатфилд — кварталы разбросанных кирпичных домиков, между которыми закрались кирпичные магазины, кирпичная католическая церквушка и даже — ну и дела! — дерево. Этакий розыгрыш. Оно тоже из кирпича. Из принтера вылезают страницы. Она скрепляет их и протягивает мне: — Вот одна из наших самых последних статей. «Игры с человекоподобными куклами-роботами для аутичных детей»: я пролистываю текст, пока мы спускаемся в холл. Все, что связано с компьютерами, как будто специально создано для аутистов, вероятно потому, что к развитию информационных технологий в немалой степени «приложили руку» именно аутисты. Взрослые с аутизмом неразрывно связаны с изобретением и развитием компьютеров; аутичные дети и компьютеры тоже с самого начала словно созданы друг для друга. В списке ссылок я нашел статью под названием «Компьютеры в работе с неговорящими аутичными детьми», опубликованную в 1971 году — еще на заре компьютерной эры. Мы направляемся в Университетский центр компьютерных наук. Все уткнулись в мониторы: ну чем не социально приемлемый способ игнорировать друг друга? Мы придвигаем к телевизору пару стульев с пустующих рабочих мест, вставляем кассету в видеомагнитофон. — Это пока сырой материал, отредактированный, — предупреждает она, — но представление об идее дает. На экране появляется комната, в нижнем углу экрана мелькает отсчет времени; мальчик лет примерно восьми играет на полу. Руки невидимого взрослого помещают в кадр некий предмет: приземистая плоская платформа на четырех колесиках с хрупкими датчиками, «вырастающими» из верхушки. Никакой это не гуманоид — скорее, квадратное транспортное средство серебристого цвета. — Это первая использованная нами модель робота, — объясняет она, — и… Мальчик тем временем глядит на устройство, пальцы его пробегают по холодной металлической поверхности, неуверенно щелкают по датчику, а затем — отрывают его. — И такое бывает частенько. Закадровый взрослый показывается на мгновение, чтобы снова установить датчик. — Чувствительные элементы не защищены, — Дотенхэн показывает на экран. — Соединения все очень хрупкие, и аутичные дети вырывают их. Им хочется смотреть на это устройство, изучать его. Они очень интересуются, как работает эта штука. Мы пробовали как бы «забинтовывать» эти датчики, но ребята все равно вытаскивают их. — Я представлял себе робота чем-то вроде куклы. — Мы с самого начала пытались сделать роботов как можно проще. Вы же не хотите, чтобы дети отвлекались на какие-то мелкие детали; аутичные мальчики просто сосредоточились бы на чем-нибудь незначительном, и тогда было бы невозможно увлечь их устройством в целом. Да, именно здесь и кроется одно из глубоких различий между аутистическим и нейротипическим восприятием. У аутистов оно буквально дезинтегрированное — например, они могут быть очень успешными в собирании картинок-пазлов и при этом совершенно неспособными понять, о чем же эта картинка. Фактически для некоторых из них легче собирать пазл, если кусочки перевернуты на чистую сторону. Большая картина становится отвлекающим фактором: базовые взаимозависимости в таком мире остаются незамеченными, а вот мелкие детали обладают безмерной притягательностью. Аутисты, что называется, за деревьями не видят леса, а может, даже отдельного дерева не могут разглядеть за узором коры и листьев. Они навязчиво сфокусированы на отдельных частях, составляя свое впечатление на основе массы неисчислимых фрагментов информации, в то время как оценить ситуацию целиком, беглым взглядом они не способны. Мелькание на мониторе продолжается — теперь там новый фрагмент; другой мальчик, съежившийся на полу, жует воротник своей трикотажной кофты. — Этот ребенок совсем не говорит, — рассказывает профессор, — он тяжелее, чем первый, не такой контактный. Этот заинтересовался роботом намного сильнее, с самого начала. Ползает вокруг него, приглядывается к сенсорам, вьется вокруг все время. Робот тихонько урчит своим моторчиком, двигаясь вперед-назад. Мальчик, наклонив голову к полу, чтобы было лучше видно, весь просто сияет, улыбается хитроумной машинке, приблизившейся прямо к его лицу. Он любит эту штуку. — Встречаются учителя, считающие, что аутичные дети не могут переносить новизну. Но здесь… вы только гляньте! — она кивает на беззвучную видеозапись. — Он ведь раньше никогда роботов не видел, и при этом совсем его не боится. Я бы, например, не смогла лежать на полу и терпеть присутствие какого-то странного робота в такой близости от меня. Робот, между тем, наезжает на него, останавливаясь совсем близко от лица. Он, однако, улыбается в ответ на это еще шире. Дотенхэн проматывает запись до последнего фрагмента — уже с двумя мальчиками. — Теперь вы увидите ключевой шаг. Мальчики обследуют робота — но он выключен. — Это важная часть замысла, — она показывает на беззвучную запись. — Робот может реагировать только на одну команду за раз. Мальчики должны поочередно давать команды, а значит — им придется волей-неволей обратить друг на друга внимание. А это значит… Один из мальчишек уселся спиной, а другой прикоснулся к роботу. На этот раз устройство отреагировало. — Сначала этот мальчик играл с роботом сам по себе. Теперь же — глядите! — он объясняет второму, как это работает. Второй мальчик слушает. Наступает его черед. — Ага. Вот именно к этому мы и стремимся, — объясняет она. — Чтобы он не только взаимодействовал с другим ребенком, но и понял, что тому, другому, неизвестен способ обращения с роботом. Понять это означает для мальчика только одно изменение — одно, но критическое по важности: формирование модели психического. Роботы, словно слепые котята, сталкиваются друг с другом в фанерном загончике. Стук-стук-стук. Изготовлены они из металла, из пластика, даже из конструктора «Лего». — Очень легко управляются, — объясняет мне один из студентов, подняв глаза от своего компьютера. — «Лего» — чудесная находка. От тщетных усилий роботов покинуть отведенное им место в этой мастерской стоит постоянный шум: но с каждым столкновением они обучаются. Профессор Дотенхэн наблюдает, сложив руки на груди; аспирантка по имени Тами берет одного из роботов в руки. — Это наша новинка, я с ним работаю, — говорит Тами; модель сделана из белого пластика, формы у нее закругленные, а по бокам темная полоска сенсорных датчиков. — Он различает движение инфракрасными датчиками, а также свет-темноту. — Глаза нужно убрать, — Дотенхэн показывает пальцем на «лицо» робота. — Приклеенные «глаза» вовсе не функциональны. Да они могут и напугать детей. Но нет, наклейки не убираются, и робот по-прежнему таращит свои причудливые глаза. Тами возвращает его на прямоугольную площадку и начинает шагать вокруг робота, преграждая ему дорогу. Тому приходится суетливо метаться, чтобы избежать столкновения. — Пытаемся стимулировать взаимодействие через игру в догонялки — дети его догоняют, потом наоборот, ну и так далее. Но тут может скрываться одна проблема, — Тами делает паузу. — Если тебя догнал робот — это может быть неприятно. Она делает еще один шаг по направлению к роботу, и тот начинает «в панике» — точь-в-точь загнанная мышь! — двигаться туда-сюда. Дотенхэн одобрительно кивает и убирает металлического робота, словно бы сидящего на корточках, в шкаф. — Эту модель вы видели на видеозаписях, — говорит она. — Она потяжелее, чем новые модели, однако все же достаточно легка для того, чтобы ребенок смог взять ее в руки. Она протягивает робота мне, я пробую его на вес. Пожалуй, по весу эта вещь из разряда «не хотелось бы, чтобы мне попали этим в голову». В шкафу находится еще один робот — славная маленькая девочка с косой, но с туловищем из сервомоторчиков и микросхем. И я просто не могу оторвать взгляд от нее. Одному моему другу, работающему в рекламном бизнесе, как-то пришлось столкнуться с подобным созданием. Это был разработанный одной компанией прототип говорящей куклы, призванной смотреть телевизор вместе с вашим ребенком и поворачивать свою кудлатую безжизненную башку для поддержания разговора. Жутковатая маленькая игрушка, усаженная на стол, преследовала немигающим взглядом моего знакомого и спрашивала — тоном, от которого кровь стынет в жилах: «Ты будешь моим другом?» К чести моего товарища, он удержался от мгновенного импульса — схватить что-нибудь тяжелое и стукнуть бесчувственную штуку, лишь содрогнулся всем телом. В человекоподобных куклах есть что-то пугающее. Воздействие куклы может быть порой до смешного неожиданным. Так произошло с цельнометаллической куклой Винсента Лейка начала Викторианской эпохи. Представьте выражение радости на лице вашей, скажем, маленькой дочери, когда она находит под рождественской елкой эту холодную глыбу металла! Но и пустой взгляд обычных стеклянных глаз также несет в себе что-то тревожное — настолько он «настоящий». Токийский профессор робототехники Фумио Хара разрабатывал целые поколения все более и более жутких «роботов с лицами», которые способны считывать некоторые эмоции и имитировать их с помощью механизма привода экспрессивной мускулатуры, улыбаясь силиконовыми протезами. Одним из применений роботов Хары, по некоторым предположениям, может быть как раз использование для аутичных детей. Все это, однако, отдает какими-то ночными кошмарами. — Это Робота, — профессор Дотенхэн уловила мой взгляд. — Единственная модель, которая выглядит как человек. — Почему? — Человеческое лицо ведь отвлекает, — она протягивает куклу мне. — Чрезмерное количество информации, чрезмерно интенсивный стимул. Особенно для маленьких детей-аутистов. У нас получились некоторые интересные результаты с девочкой-подростком, играющей с Роботой. А более младшие дети — те не знают, с какой стороны подступиться, когда видят лица. Они уже готовы строить отношения с механическим устройством. Но люди… — тут она умолкает. Возвращаю девочку-робота; профессор ставит ее безжизненное тело обратно в шкаф. Смотрит на него секунду. — Люди, — заканчивает она, — это вызов. Морган сидит развалившись у меня на коленях в нашей гостиной; мы сейчас мыли его под душем, а теперь это безумие наконец-то закончилось. Обняв меня, он все рисует на магнитной доске один и тот же узор — зыбкий круг над прямой линией. Он смотрит на свой рисунок. — Перископ, — объявляет он. В эти дни изображения перископа появляются у нас повсюду: ручкой — на пачке бумаги, карандашом — на стене в ванной, краской на полу, маркером на обложке книги, йогуртом на экране его компьютера, даже на тарелке — из кусочков сыра и крекера. — Перископ, — повторяет он. — Ага, ты нарисовал перископ, — киваю я. Морган очаровала голосовая труба в форме перископа из «Телепузиков». В мультике присутствует голос родительской фигуры, голос внешнего мира, искаженный металлическим рупором: в течение дня этот голос появляется неоднократно, то пробуждая телепузиков, то командуя им что-то, и наконец отправляя их спать. Этакий родитель, упрощенный до предела, — тот, кто утешает, командует, дает ребенку ощущение внешнего мира. Итак, он устраивается поудобнее и рисует еще один перископ. «Истерический», — произносит компьютер. Морган щелкает мышкой по ярлыкам с разными программами и наконец добирается до логотипа Кембриджского университета, сообщающего нам, что мы используем программу «Чтение мыслей», версия 1.0. Понимание других людей — любопытная тема исследований, которые давно ведутся в Кембридже, однако впечатление от этого продукта все же становится сильнее, когда узнаешь, что к его созданию причастен Саймон Бэрон-Коэн. «Чтение мыслей» — вовсе не отгадывание загаданного другим человеком числа; это, скорее, что-то вроде «Определи по выражению моего лица, что я намерен сделать». Большинству людей это дано на уровне инстинкта, и мы не очень-то об этом задумываемся, поскольку обучаемся чтению лиц автоматически. А вот аутисты, хотя тоже не задумываются, не делают этого по совсем иной причине: многие из них так никогда и не научаются интерпретировать мимику окружающих, поэтому выражения лиц других людей и не «задевают» их. Чтобы научиться разбираться в социальных ситуациях, им приходится делать то, что у них лучше всего получается, — запоминать и систематизировать. Что и подразумевает программа, в которой мимика человеческих лиц разделена на 412 различных выражений, объединенных в 24 эмоциональные категории. Пользователям предлагаются видеопримеры одной и той же эмоции в исполнении разных актеров — молодых и старых, мужчин и женщин. Один выглядит неуловимо знакомым. Гарри Поттер? Точно: это же Дэниел Рэдклифф, только без своих «фирменных» очков и совы. Здесь, без атрибутов Гарри Поттера, он выглядит… да практически как любой английский парнишка. «Фу-у», — говорит он. Перед его носом появляется сырой кальмар. Эмоция здесь, понятное дело, отвращение. Рэдклифф мог бы даже ничего не делать, чтобы выразить ее: известно, что подгнивающий кальмар — это один из самых мерзких природных запахов. Да уж, доктор Бэрон-Коэн и его исследовательский коллектив добросовестно выполнили свою работу. Морган, ерзая у меня на коленях, глядит на меня снизу вверх. — Смотри, — я показываю на экран. — Гадость! — Гадость! — Гадость! — Га-а… — голос его заливается трелью, — дость! Дальше мы смещаемся в сторону «истерики». Она названа эмоцией четвертого уровня из шести возможных, и, когда я щелкаю на голосовой пример истерики, программа выдает голосом раздраженной мамаши: «Ну давай же, пойдем». Воистину, это очень британское представление об истерике. Но, при всех этих чересчур аристократических акцентах, выражения лиц на экране вполне универсальны: вот приветливо улыбается старушка, а вот на этом портрете у мужчины улыбка явно не столь же доброжелательна, на следующей картинке мальчик выражает разочарование. Кто бы ни были, откуда бы ни были эти люди — они выражают вполне узнаваемые эмоции. Действительно, с их помощью можно научиться читать лица! Но даже для людей, способных к интуитивному восприятию эмоций и знающих, как они «выглядят», это трудное задание. Работа Дарвина «Выражение эмоций у человека и животных» 1872 года, на которую он потратил десятилетия жизни, посвящена всего-то лишь обоснованию положения о том, что и у животных и у людей «одни и те же душевные состояния выражаются по всему миру с отчетливым единообразием». Наша компьютерная программа — словно современное дарвиновское «Выражение эмоций», правда, преследует она цель, которую английский натуралист вряд ли мог вообще себе представить. Однако и в семейной истории самого Дарвина однажды был случай приближения к этой теме. Дедушке Дарвина по имени Джошуа Веджвуд, педантичному ремесленнику-гончару, как-то довелось наблюдать одного странного, совсем не социализированного человека. Это был не кто иной, как — естественно, кто же еще это мог быть?! — Дикий Питер. * * *Последняя картинка, посвященная каждой эмоции, предоставляет аутисту возможность самостоятельно классифицировать свои жизненные наблюдения. Надпись гласит: Время, место и люди, у которых я заметил эту эмоцию. Здесь пользователь программы должен делать собственные записи — как терпеливый натуралист, который изучает любопытную фауну земли в надежде расшифровать все ее странные, противоречивые виды, но который при этом — по какому-то абсурдному стечению обстоятельств — тоже является частью этой фауны. Морган весело бьет по клавиатуре, вводя свой вердикт: ааааладушки Это его нынешнее любимое словечко. Ну что ж, почему бы и нет? Я вытаскиваю из компьютера диск, озаглавленный «Библиотека человеческих эмоций». Чем-то эта метафора беспокоит, мучает. Сначала в голову приходит образ настоящей библиотеки — с пыльными книгами, которые все подряд посвящены неисчислимым оттенкам человеческих эмоций. Нечто в этом есть от Борхеса, а может от марсианской поэзии. В конце 1970-х в Британии была популярна «Марсианская школа поэзии», возникшая после появления талантливой поэмы Крэга Рэйна «Марсианин шлет открытку домой». Поэма была основана на изощренной метафоре — незамутненном описании пришельцем планеты Земля и разных причудливых земных явлений: Туман — это когда небеса, уставши летать, Опускаются на землю: Весь мир становится смутным, как в старой книге Гравюра под папиросной бумагой. Дождь — это когда вся земля как в телевизоре. Он делает все цвета темнее… Выйдя из печати, книга прославила Рэйна как поэта. Поэзия Марсианской школы стала все больше появляться в антологиях для детей, вполне им соответствуя: ведь идея наблюдения за миром — таким интересным и порой капризно-непредсказуемым — возможно, единственная поэтическая метафора, которую под силу осмыслить детям. Но, оказывается, марсианская поэзия живет еще и на страничке компьютерной программы для аутистов. Интересные слова довелось мне услышать от Бэрон-Коэна, когда я прощался с ним в его доме в Кембридже. «Вы не видели „Марсианина на детской площадке“? — задумчиво спросил он тогда. — Это подборка интервью с аутичными школьниками, записанных одной аутичной женщиной. Некоторым заголовок кажется оскорбительным, да ведь… они сами себя так назвали. Согласитесь, это вызывает свои ассоциации». Да, он прав. Аутистов называют — в том числе и они сами — пришельцами среди людей. Ирония здесь состоит в том, что точнее будет сказать ровно наоборот. Они — это мы, и понять их означает понять, что же значит быть человеком. Как правило, инвалидность43 означает недостаток чего-то. Скажем, дергает малыш родителей за одежду и шепотом спрашивает: «А где же у этого дяди рука?» Но аутизм — это одновременное сочетание способностей и неспособностей : о первых пишут не меньше, чем о вторых. Этакое чрезмерное выражение тех самых черт, которые делают наш вид уникальным. И другие животные социальны, однако только человеческие существа способны к абстрактной логике. Аутист ведет людей к большему очеловечиванию, но куда приведет в результате — нам пока неведомо. |
