Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах и улицах «Добрая дорога детства» 2
Скачать 2.06 Mb.
|
Иными словами, нам нужны сведения о распространении телевидения. Задача, полагаю, достаточно проста. Отправляюсь в библиотеку. Листаю газеты. Журналы. Справочники. И очень скоро неожиданно для себя убеждаюсь, что в бухгалтерии телевидения — уже достаточно обширной — царит невероятная сумятица. Кажется, все уже подсчитано на этом свете. Известно, к примеру, что в Центральной Африке обитает 400 тысяч диких слонов — ни больше и ни меньше; и что в США в ближайшем году угон автомобилей будет совершаться (на круг) каждые две минуты. И я полагаю, мы можем быть спокойны — угон машин каждые две минуты, объявленное количество слонов будут обеспечены! XX век — век статистики. В Москве, в Париже, в Нью-Йорке люди читают колонки цифр с такой же легкостью, с такой же эмоциональностью реакций, с какой ноты читает музыкант. И только в статистике телевидения нам, видимо, не дано разобраться. Во всяком случае, могу засвидетельствовать: ни один источник здесь не сходится с другим. Причем — шуточное ли дело — «недостачи» и «излишки» исчисляются миллионами! миллионами зрителей! Может быть, вообще тут не может быть никакой точной статистики? Ну как, к примеру, определить, сколько человек в этой квартире, в этом доме, в этом переулке (и т. д.) смотрели сегодня встречу баскетболистов Советского Союза и США? Ведь мы, зрители, не опускали для этого монетку в телевизор, не пересекали невидимый луч электронного счетчика и не ездили на Шаболовку, чтобы расписаться в соответствующей графе. Но если человечество сумело пересчитать диких слонов в африканских джунглях, так неужели ж оно не обретет способ пересчитать зрителей, пусть даже укрывшихся за дверью? Речь не о том, чтобы сосчитать по пальцам «присутствовавших» на такой-то передаче в такой-то час. Речь об изучении потенциальных возможностей телевизионной аудитории, о ее масштабах — пусть с любой (необходимой) степенью приблизительности. Телевидение сегодня — это движение, это рост, и прежде всего рост его аудитории. Процесс распространения телевидения в современном мире идет с фантастической, невольно озадачивающей быстротой. Даже сравнительно точные сведения, касающиеся числа зрителей, смотрящих московские передачи, устаревают назавтра, как листки календаря. 7 миллионов — эта цифра маячила еще недавно. Потом промелькнули 11 миллионов. Теперь называют 13, иногда 15. А где-то я встретил уже и 21 —двадцать один (прописью)! — миллион зрителей. Одно можно сказать с уверенностью — пока эта книга будет написана, пока она выйдет из печати, вся эта статистика — и точная и гадательная — устареет уже окончательно и непоправимо... Поэтому не будем гоняться за несущимися вскачь цифрами, не будем охватывать, обобщать, подводить итоги. Давайте собственными силами, без помощи официальной статистики, произведем несколько простейших расчетов. Может быть, именно в силу своей кустарности они помогут нам ощутить реальное, ч е л о в е ч е с к о е содержание тех масштабов, с которыми уже сегодня встретилось» телевидение. Произведем несколько вычислений в духе «занимательной арифметики». Скажем так: Московский Художественный театр вмещает (предположительно) 1000 зрителей. Допустим, что все его спектакли шли и идут с аншлагом. Тогда за год здесь побывает 300—350 тысяч зрителей. А за всю историю Художественного театра? Нетрудно подсчитать. Множим 300 тысяч на 63 (число лет) и получаем что-то около 20 миллионов. Это с поездками по стране, с выездами за границу. Что ж, для театра — цифра огромная! А для телевидения? Сущий пустяк. Столько же народу ежевечерне смотрит самую что ни на есть рядовую постановку телевизионного театра или некоего самодеятельного коллектива. А когда — с помощью ретрансляционной сети — к Москве подключаются не только ближайшие города, но и Ленинград, Рига, Киев, то тут уже одним движением рубильника создается такая зрительская аудитория, которая во много раз превосходит (численно) аудиторию всех лет, всех поколений МХАТ. И не надо думать, что Художественный театр Станиславского и Немировича с присущей этому театру интеллигентностью, с его воистину подвижнической работой по воспитанию чувств влиял на людей, проходил через их души и сердца, а театр телевизионный, возглавляемый Иксом и ставящий Игрека,— не влияет. Влияет! Вопрос только — как влияет, что воспитывает, каков стечением лет будет от этого человеческий итог. Даже по сравнению с кино, с этим — вчера еще — «самым массовым из искусств», телевидение демонстрирует свое абсолютное превосходство. Число кинозрителей и телезрителей в 1960 году относилось друг к другу, как 15 к 100 (приблизительно). Уже сейчас любой телевизионный фильм, снятый за несколько репетиционных «точек», заведомо имеет аудиторию, вшестеро превосходящую ту, которую — в случае высшего успеха — может завоевать кинофильм такого класса, как, скажем, «Похитители велосипедов» или «Летят журавли». Отдаем ли мы себе полностью отчет в том, что это практически означает? Что означает — и у нас в стране и во всем мире — абсолютный зрительский рекорд телевидения? Добавьте к этому, что многомиллионная зрительская аудитория телевидения почти не поддается изучению. Она молчит. Реакция ее (в подавляющем большинстве случаев) остается загадкой. В театре зал подхватывает каждую удачную реплику, он замирает или шуршит конфетными бумажками. Зритель театра простодушен. Он не скрывает эмоций, он «весь тут». Живая сила искусства буквально колышет переполненный зал, волнами ходит по рядам партера. У режиссера, драматурга, театрального директора не может возникнуть колебаний: провалился сегодня спектакль или имел бешеный успех? В кино реакция зрителя материализуется в цифрах. Сколько человек посмотрело фильм за первые две недели? Сколько копий было отпечатано? Во скольких странах фильм демонстрировался? Словом, у кинематографического успеха есть своя статистика. Даже на выставке картин, уже на вернисаже, художники торопятся украдкой заглянуть в книгу отзывов: они знают, кого из них возносят, кто стал мишенью для остроумия, кого просто не заметили... Даже писатель, творящий, как говорится, в тиши кабинета, большей частью точно представляет себе читателя, к которому обращается, с которым ведет свою мысленную беседу. Читательские категории разнообразны, но в общем-то вполне определенны. Да и есть немало способов (через библиотеки, через книготорговлю), помогающих определить настроение читателя. Телевидение не только не видит, но и не знает своего зрителя. Все, что оно показывает, даже если передача идет под рубрикой «Для вас, женщины» или «Здравствуйте, малыши», предназначается для всех, достается всем. Кто она, эта новая и неизбежно разноликая, миллионноликая аудитория? Чем она живет? Что ищет и что для себя находит в этих передачах? В чем (быть может) она едина, и где ее самые дальние полюса? Два противоположных нравственных закона могут в этом случае лечь в основу всей работы телевидения: либо полная безответственность («на все вкусы все равно не угодишь»), либо высочайшая ответственность (равнение на «лучшего зрителя»). Или — или. Право же, тут нет середины. В связи с телевидением еще раз невольно пожалеешь, что у нас нет специального «института общественного мнения». Зрительские потребности и вкусы, отношение к важному преобразованию, к выдвинутой жизнью проблеме — все это систематически у нас никто не изучает. Не считать же за изучение эстетических запросов так называемые «концерты по заявкам трудящихся»: сначала я каждый день слышу по радио «Вальс-фантазию»,— потом я уже не знаю ничего иного, кроме как «Вальс-фантазия», и вот я уже сам пишу в радио-комитет — прошу, умоляю, лично для меня, только «Вальс-фантазию»,— ура, в эфире — по моей заявке — звучит «Вальс-фантазия»... Эстетический бумеранг! Итак, уже одна эта всеобщая распространенность телевидения требует, ставит во главу угла вопрос об изучении его практики, его теории. Надо знать, что такое телевидение. Надо по одному тому, что столько людей намертво прилепилось к своим комнатным экранам. «Привычка свыше нам дана: замена счастию она». ...Я написал это и был доволен, что вроде бы заклеймил домоседов, которые некритически относятся к телевидению и вместо того, чтобы сесть в троллейбус и проехаться в театр, довольствуются, видите ли, бледными копиями с искусства. Написал — и вдруг вспомнил своего недавно умершего отца. Он в своей жизни проработал шестьдесят лет. Ушел на пенсию, когда ему было под восемьдесят. И разве не плоско и не жестоко звучали мои возвышенные рацеи, когда я пытался противостоять той почти болезненной ревнивости, с какой он боялся пропустить хотя бы одну телевизионную передачу?.. Существует, видимо, возможность и необходимость еще одной статистики телевидения — статистики возрастного состава его аудитории. Какой возраст следует считать наиболее «телевизионным»? Во всяком случае, полагаю, что не студенческий. Если вдуматься, что за этим стоит, что это может значить, то становится ясно — здесь тоже кроется немало интересного. Были годы, когда у нас, помнится, увлекались рисунками-диаграммами, из которых следовало, что за свою быстротекущую жизнь мы успеваем съесть стадо коров, огурец величиной с дом, выпить столько-то цистерн кофе, вина или кефира. Если же по этой весьма наглядной методе положить друг на друга книги, прочитанные человеком с детства до старости, то, как ни странно, стопка эта не достигнет высоты двадцати этажей. А кинолента всех просмотренных фильмов не протянется от Москвы до Владивостока и тем более не опояшет земной шар. И все-таки нам свойственно обольщаться по поводу количества книг (спектаклей, фильмов, телевизионных передач), которые прошли и еще пройдут через нашу жизнь; свойственно забывать, что все равно — любая посредственная вещь (книга, фильм, спектакль, телевизионная передача) всегда в ы т е с н я е т другую, бывает прочитана в м е с т о другой. Я постоянно думаю об этом. Ну не обидно ли, скажите, не горько ли отпущенное тебе время и душевные силы потратить не на лирику Блока, Есенина, Заболоцкого или даже Евтушенко, а на лирику Василия Журавлева или Игоря Кобзева; не обидно ли смеяться одним смехом не с Чеховым и Чапеком, не с Ильфом — Петровым и Зощенко, а с фельетонистом Загоруйко и конферансье Борисом Бруновым?.. Предположим, что наше сознательное и наиболее интенсивное чтение начинается в 12—13 лет и заканчивается к 33-м годам, когда человек уже вполне сложился, достиг, как говорится, «возраста Иисуса Христа» и ему самому пора «начинать проповедь»... Сколько же всего книг прочтет человек за эти 20 лет своего самообразования и самоформирования (исключим учебники), за все те годы, когда складываются наши эстетические пристрастия, наши взгляды на жизнь? Вам кажется, что это очень большое число? Что это стопка с Эйфелеву башню? Увы, нет. Это всего одна тысяча книг! Сколько книг — на круг — вы читаете в месяц (если, конечно, литература не является вашей профессией)? Полагаю, не больше 4 или 5. Это дает в год 50. А в 20 лет?.. Попробуйте сверхразумно использовать этот лимит 1000. Составьте некий рекомендательный список в его идеальнейшем варианте. Постарайтесь включить в него только самое прекрасное, только самое жизненно важное для современного человека. Как бы вы ни были объективны, эрудированы и проч. и проч. — все равно — за рамками вашего списка, любого списка, останутся горы книг, которые могли бы захватить вас, доставить минуты высокого восторга, горы книг, каждая из которых сделала бы вас хоть чуточку лучше, а жизнь вашу хоть немного богаче и которые так и останутся для вас навсегда лишь красивыми и хорошо знакомыми переплетами... Я смотрю сейчас на свой редкой вместимости книжный шкаф; за одними корешками — мир когда-то прочитанной книги, сразу всплывающие в памяти картины, лица героев, какие-то личные ассоциации, связанные с обстоятельствами знакомства с книгой, и многое еще. Другие корешки слепы и глухи, за ними для меня пустота. А ведь, я знаю, это тоже хорошие книги, и не для видимости выстроились они тут; эти книги любят мои домашние, им открылся мир этих книг. Я же прожил с этими томами не один год, прожил, можно сказать, в одной комнате, совсем рядом — только протяни руку и достань с полки! — и вот же до сих пор проходил мимо и (что себя обманывать) так, вероятно, и пройду... Все сказанное приобрело особую актуальность и остроту, когда в наши жизни, в ограниченный бюджет времени каждого из нас вторглось телевидение. Мировая зрительская аудитория — это не сосуд без дна, который, сколько ни лей, все равно не наполнишь до краев. Да, конечно, эта аудитория может расти и может сокращаться; может вводить в действие свои скрытые до поры резервы и, напротив, может таять на глазах. Но все равно! Миллион зрителей, я полагаю, в той же мере имеет предел эстетических потребностей, эстетических возможностей, как имеет его и просто один зритель. Посредственные произведения искусства, приобретшие благодаря телевидению миллионные тиражи, люди оплачивают тем же чистым золотом, что и произведения классически совершенные: временем своим. Так стоит ли, к примеру, посредственный телеспектакль или посредственный телефильм тех миллионов человеко-часов, которыми он оплачен?.. Трудно, конечно, как-то узаконить — на что жалко времени, на что не жалко. Не жалко — на радость. И на страдание. Не жалко, коль уж пришла его череда. Не жалко — на труд, даже если он изнурителен — лишь бы не бесцелен. Жалко, бесконечно жалко только на скольжение по жизни, на то, что тут же на глазах уходит в песок, выветривается из памяти навсегда. Часы, дни, недели, о которых, как ни бейся, ничего не вспомнишь — ни плохого, ни хорошего,— разве не это хуже всего? При любом жизненном «регламенте» вряд ли пожалеете вы о тех минутах, когда в Крыму ранней южной ночью шли к морю, садились на одинокую, забытую богом и людьми скамью и, теряя счет времени, слушали мерное шуршание волны да глядели на небо. И может быть, с тех пор и уже до самой смерти останется в вас это вот ощущение безмерного пространства над вами, живого, дышащего, полного движения, с россыпью бесконечных миров. Сколько лет прошло с тех пор? Был ли у вас случай «проверить» эти ощущения? Разве что сходить в Планетарий?.. Да, вот на Планетарий, дающий (как сообщает афиша) «полную иллюзию звездного неба», вот на это — действительно жалко. Мучительно жалко своих дней, своих вечеров. Полузвезды и полусолнце, полуработа и полуотдых, полувеселье и полупечаль — за чей счет они? Не прибавляем ли мы к ним еще и полуискусство? Вероятно, у каждого человека есть своя заветная непрочитанная книга. В отрочестве не прочел. В школе изучали — пропустил. И вот я невольно думаю об этой с отроческих лет так и не прочитанной мною и вами книжке. Что вы прочли вместо нее? На что потратили или убили время? Боюсь, что лет этак через пять или через десять многие, слишком многие будут бойко и не задумываясь отвечать: «Смотрел телевизионные передачи!»... Сознает ли телевидение, сознаем ли мы сами, какое бремя ответственности ложится на каждого, кто причастен или мог бы быть причастен к этому? Некая плохая книга, стандартная и неправдивая, будь она издана тиражом в пять тысяч экземпляров и мертвым грузом вставшая на полки библиотек («обязательный экземпляр», так?), не представляет еще большой беды. Там она может и остаться: «факт биографии» сочинителя, сумевшего как-то охмурить издателя. Та же книга, изданная тиражом в 10 миллионов экземпляров, повсеместно распространенная и с доверием принятая, стала бы общественным бедствием. И естественно, когда плохой или средний сборник рассказов где-нибудь издадут завышенным тиражом, фельетонисты устраивают вокруг этого бум: вы не бережете бумагу! вы не думаете о читателе! Кто отвечает за сотни и тысячи раз завышенные тиражи телевидения? Я вовсе не оцениваю сейчас работу наших телевизионных станций и вовсе не забегаю со всем этим слишком вперед. Есть в репертуаре сегодняшнего телевидения и плохое, есть и хорошее, и даже очень хорошее. Я только хочу сказать, что и хорошее и плохое имеют здесь одинаковый «тираж». Я только хочу сказать, что талант и бездарность, правда и «липа» механически обретают здесь одинаковые «права гражданства». Представьте себе на минуту гигантское централизованное издательство, которое на одинаковой бумаге, в одинаковых переплетах и одинаковым, раз навсегда заданным — десятимиллионным — тиражом печатает и выбрасывает читателю путевые очерки Н. Грибачева, брошюру «Сама для себя портниха», роман Льва Николаевича Толстого «Война и мир», двустишья старых японских поэтов, пьесы Мдивани — и так до бесконечности. А люди, все люди, точно сговорившись, все это читают, читают, читают подряд, в порядке выхода... Унылая, я бы даже сказал, страшноватая картинка, не правда ли? Чуть ли не ежедневно я узнаю из газет, как стремительно и неизбежно растет у нас (да и во всем мире) число тех, кто уже «охвачен» или завтра «будет охвачен» телевизионными передачами. А вот уже слышно о строительстве гигантской башни-антенны для центрального вещания; ее высота превосходит 500 метров, что на 200 метров больше Эйфелевой! Представьте себе этот полукилометровый, вертикально воткнутый циркуль и тот «кружок» (его радиус 135 километров), что очертит он на нашей земной поверхности! Написал — и вдруг в самом деле на секунду представил себе, представил со странной отчетливостью закопченные подмосковные города, дачные поселки в разреженном леске, деревни с избами по обе стороны шоссе, мокрые и пустынные железнодорожные платформы уже километров этак за семьдесят от Москвы, дощатые бараки с вечно сохнущим бельем и аккуратные, не отличимые друг от друга светлые розовые пятиэтажные дома, возникающие вдруг среди до горизонта вспаханных полей... Сколько же это человек оказалось вдруг связано одной ниточкой? Кто они? На днях я прочел в газетной хронике, что совсем уже скоро одну передачу одновременно смогут и будут смотреть сто миллионов человек. Уследить за арифметикой телевидения, как уже говорилось, очень трудно. Однако ничего подобного этой цифре еще не называлось! Какие же передачи окажутся достойными стомиллионной аудитории? Об этом не сказано ни слова. И я опять не знаю, что за отклик должно породить во мне это набранное мелким шрифтом будничное хроникальное сообщение: радость или тревогу? А если и то и другое, то чего же все-таки больше? Да что там сто миллионов! Человечество готовится давать одну и ту же передачу сразу на весь мир, используя (в качестве отражателя) искусственные спутники и — воистину поднимай выше! — диск Луны. В День радио, который стал теперь и Днем телевидения, говорили обо всем этом. Говорили и о том, что всего восемь лет назад у нас было три телевизионных центра, теперь их сто; что все больше городов связывает ретрансляционная сеть; что мы подключились к «интервидению» и теперь передачу из Москвы сможет смотреть вся Европа; что с конвейера у нас сходит ежегодно около двух миллионов телевизоров; что телевизионная промышленность перевыполняет план; что в продажу поступили телевизоры новых марок и что телевизионную передачу — кроме всех иных путей — можно еще, как консервы, запаять в банку и переслать по почте... И еще, и еще, и еще — все об «увеличении тиража»! Это все равно что усиленно хлопотать о качестве бумаги, заниматься подбором шрифтов, заказывать рекламу, деловито договариваться о переводах на другие языки, наконец, финансировать рекордные, «бестселлеровские» тиражи и только самой малостью не поинтересоваться — как и о чем написана книга, стоит ли ее читать... Я вдруг вспомнил, что почти так происходит, кажется, в одном из рассказов О. Генри: издатель рекламирует произвольное название, доводит ожидание читателей до исступления, а рукопись романа в последний момент достает, не читая, из редакционной корзины: издатель — опытный человек, он знает — после такой рекламы прочтут любой бред. Генри, помнится, подготовил нам в финале этой истории такой «поворот»: роман, наобум извлеченный из мусорной корзины, оказывается гениальным (безвестный молодой автор), все становится на свои места. Я, разумеется, не знаком с содержимым редакционных корзин на том же Московском телецентре; не исключается, что «новая эра придет именно оттуда (так и в самом деле бывает!). Но пока... Общий разрыв между уровнем техническим и уровнем эстетическим в современном телевидении безусловен. Полагаю, он еще долго будет давать о себе знать. Разрыв этот ощущаешь во всем. Ну вот хотя бы за последние годы у нас издано по крайней мере десять книг по технике телевизионной передачи, и все книги объемные, солидные, словно бы уже учебники; и не вышло пока ни одной книги или брошюры о телевидении как о новой области художественного творчества. Во всяком случае, на май 1961 года, когда писались эти строки, картина была такова. Телевидение, которое уже сегодня способно вести передачу из звездных просторов вселенной, так что ученые получают возможность наблюдать и даже с телевизионного экрана фотографировать все, что происходит внутри космического корабля, равно как и вне его; телевидение, которое под водой наблюдает и передает зрителям все фазы и подробности подъема корабля, триста тридцать три года пролежавшего на дне моря (газетная хроника); это телевидение, с его уже сегодня поразительными техническими возможностями, в целом еще далеко отстает от телевидения, которое, показывая свой же спектакль, что разыгрывается в метре от передающих камер, ну просто фатально, ну никак не может добиться хотя бы гладкого перехода от сцены к сцене — без томительных пауз, без звука лопающихся ламп и падающих предметов, без непременного въезда аппарата в кадр... Но, может быть, телевидению так и суждено остаться «колоссом на глиняных ногах», или, по слову Маяковского, «паровозом на курьих ножках»? Конечно, бывают и хорошие передачи. Бывают даже — очень хорошие. Я готов допустить, что хороших становится больше. Но все равно! Миллионная, фантастическая аудитория телевидения как зрелища, как нового искусства (не будем сейчас придираться к словам) не завоевана им самим. Да, не завоевана трудом и пóтом, а дарована телевидению как бы авансом, преподнесена на блюдечке с голубой каемочкой. «Употребите во благо!» Вот, пожалуй, единственное «условие», которое поставлено перед ним... Тут уж «физики» сделали «лирикам», что называется, королевский подарок! Впрочем, подарок сколь щедрый, столь и коварный! Теперь уже все, что будет происходить на театре и в кинематографе, в литературе и на концертных подмостках, наконец, в нашем общественном быту, не говоря уже собственно о телевидении — все это будет происходить на наших глазах, вступит в каждодневное соприкосновение с безбрежным океаном человеческих воль, потребностей, вкусов, настроений, окажется выставлено буквально на «всенародные очи». Если же к этому добавить, что телевидение способно не только демонстрировать явление, но и выявлять, укрупнять, заключать в раму, быть может, даже типизировать его (и это будет дальше одним из главных пунктов нашего рассмотрения), то «коварство» этого подарка станет особенно очевидным. Тут уж арифметика телевидения, его статистика, соприкасается с чем-то иным... Мы живем в беспокойное время. Год проходит быстро, но, когда оглянешься, оказывается, что было многое, что общественное настроение менялось несколько раз, что факты и события, которыми мы жили и которые теперь отошли, в общем не так уж не важны и, может быть, займут свое место в хронике истории. Сейчас немало говорят о великих культурах и цивилизациях, погребенных под пеплом времен, о раскопках в Африке. Спрашивают, кто те белые боги, люди неба, люди в скафандрах (как готовы мы теперь расшифровать), которых мы встречаем в наскальных рисунках?.. Если цивилизации повторяются, если «все уже было», то не поискать ли в наскальных росписях изображение телевизионных антенн? Однако без шуток. Мы ищем (и находим) сходство с культурами ушедших эпох. Но, ощущая перекличку тысячелетий, мы порой теряем чувство бытовой, нравственной и эстетической связи со временем, отстоящим от нас всего на несколько десятков лет. Иногда всего лишь на несколько лет... Это касается и телевидения. Еще не поступили в вузы дети, которые в невинном возрасте средней группы детского сада первыми в истории отечественного телевидения нарушили великий запрет: «Детям до шестнадцати лет смотреть не разрешается». А начало телевидения вспоминается как что-то очень и очень далекое. Я обещал рассказать, как впервые увидел телевизор и первую телевизионную передачу. Но перед тем как сделать это, давайте еще раз вернемся к «Потемкину». Я думаю, что «Броненосец «Потемкин» был воспринят нами тогда у нас дома не столько по законам кино, сколько по законам телевидения. Искусство пришло в комнату, оно ворвалось сюда, и это не снизило его эмоциональный градус (как полагаем теперь), но, напротив, во многом усилило, обострило. Искусство заставило воспринимать себя в конфликтном сопоставлении с бытом, со всем, что вокруг. Никогда еще оно не подступало так близко к этим людям. Не захватывало врасплох среди обжитых вещей, в домашней, незащищенной настройке души. Но эта «интимность» вовсе не принуждала искусство звучать приглушенно, переходить на шепот (как полагаем теперь), а лишь захватывала целиком, заставляя принимать трагедию, что неслась на экране, прямо «на себя». Если бы все это происходило в чужом, набитом людьми зрительном зале, в регламенте дневных и вечерних сеансов, по билету за полтора и два рубля — сохранили бы мы тогда эту непосредственность восприятия, эту полную веру в подлинность того, что произошло на наших глазах? Да, представить себе, что — перемотай Ефимов ленту — фильм ничего не стоит «прокрутить» еще раз, представить это было невозможно, нельзя, кощунственно даже. В живом и внезапном красном флаге «Потемкина» жило мгновение чуда — а чудо не повторяется... Иными словами, нам дано было (как сегодня понимаю) ощущение единственности зрелища, и это снова скорее уж от телевидения, чем от кино. А буквально на днях, сидя у своего телевизора, я вновь, который уже раз, смотрел гениальный фильм Эйзенштейна. Он снова пришел ко мне в комнату. И снова мы остались с ним один на один. То, что когда-то взрывало быт, само стало бытом Конечно, с той поры я утратил способность к столь полной эмоциональной отдаче и немного досадовал на себя за это, досадовал и на тех, кто положил фильм на этакую средне-драматическую оркестровую музыку, чем заметно приглушил потрясающую внутреннюю музыку фильма — музыку его ритмов, его кадров, динамики его идей. И все-таки я не мог не думать о том, какую великую возможность дало нам в руки телевидение: в эту минуту вот так же у себя дома «Потемкина» смотрели миллионы людей — безбрежный океан человеческих лиц в мерцающих отсветах экранов... Чудо получило «тираж»? Оно перестало быть чудом? Не знаю. Но при всех «снижающих» обстоятельствах я ни за что не поверю, что и сегодня, и сейчас не сидит, прилепившись к экрану, хоть один потрясенный мальчишка; и вот уже восставший броненосец разворачивается всей своей громадой и идет прямо на него... Мое впечатление от первой телевизионной передачи тоже было по-своему сильным. Когда это было? Когда в Москве, в московских квартирах появились первые телевизоры (этот был одним из первых). Словом, лет двенадцать назад, по ощущению — недавно, я пришел к своим старым друзьям и увидел новинку, почти сенсацию — телевизор. Советский телевизор первого выпуска, с огромным вынесенным вперед выпуклым стеклом — линзой, про которую почему-то с большим уважением говорили, что она наполнена водой. Линза увеличивала изображение, но на малюсенький экранчик можно было заглядывать и сбоку, совсем сбоку, минуя линзу. Говорили, так проигрываешь в размере, но выигрываешь в четкости изображения. А выиграть в четкости изображения, скажу, положа руку на сердце, ох как хотелось! Показывали какой-то концерт. Помню фигуру скрипача, которая на наших глазах начинала вдруг катастрофически худеть, удлиняться, тянуться вверх и тянуться вниз, словно бы ее специально растягивали, и, казалось, вот-вот уже должна была перерваться где-то в районе талии, но именно в этот момент нашего скрипача, видимо, прихлопывали сверху и снизу, он стремительно сплющивался, охотно уподобляясь тыкве. Все это разительно напоминало зеркала комнаты смеха, с той лишь разницей, что изображение, возникающее на зыбком экране, к тому же беспрерывно путало позитив и негатив. Бледноликий концертант в черном фраке упорно оборачивался негром в белом фраке (видимо, из джаз-банда)... Но нам все это почти не мешало! На экран мы смотрели с благоговением. Больше того. Я не побоюсь сравнить впечатление от гениального «Броненосца «Потемкин» с впечатлением от первой телепередачи, которую вообще легко было воспринять лишь в плане пародийном. Но я готов поручиться: так она не воспринималась. Нет, тут было ощущение врученного нам отныне нового качества достоверности. Тут было впечатление, которое производит искусство. На слове «искусство» я настаиваю. Однако, чтобы пояснить это, нам придется совершить небольшой экскурс в историю. Вероятно, все видели первые кинофильмы, первые ленты кинематографа, который и имени своего тогда еще не имел, а звался то «живой ф о т о г р а ф и е й», то «электрическим т е а т р о м». Эти занимающие буквально две или три минуты киносюжеты вошли теперь во все учебники; их много раз в последнее время показывали и по телевидению. Вот к вокзалу подходит поезд, и перрон заполняет странновато одетая (на сегодняшний глаз) толпа... Родители кормят ребенка. Ему подвязали салфетку, усадили, маленького, одного за большой стол, у малыша перепачканы щеки, и он ложкой что-то ест, кажется, кисель... Повествуя об этих первых фильмах, историк кино обычно взирает на них с превосходством обладателя плоского, зеркального лимузина образца будущего года, которому взбрело в голову прочесть — в клубе чудаков — доклад об извозчичьем промысле. Сведения о том, что эти первые картины производили потрясающее впечатление, что «людей выносили из зала», трактуются лишь в анекдотическом духе. Все впечатление приписывается силе иллюзорности. Зрители, мол, и особенно зрительницы приняли поезд за настоящий, испугались, что он их задавит, и т. д. Такое разъяснение, если над ним не задумываться, кажется удовлетворительным. Ведь в циркораме у нас немножко кружится голова, а в стереокино, когда волейбольный мяч летит «в зал», вы невольно чуть отклоняете голову... Возможно, что и при виде первого кинопоезда у зрителей, что называется, срабатывал рефлекс, хотя поезд там, к слову сказать, вовсе не летит на аппарат, а лишь медленно и вполне мирно подползает к перрону... Но впечатление от первых кинофильмов, я убежден, определялось не этим. Нет, тут действовала не просто иллюзорность! Это была документальность, первая, наивная, элементарная, но документальность. Да, вся история нового искусства — кино — была еще впереди. Маячила за перевалами лет, войн и революций... Еще был юношей Гриффит и еще не родился Эйзенштейн. Еще три десятилетия предстояло прожить человечеству до дней, когда по экранам мира под перекатывающийся гул оваций прошел «Броненосец «Потемкин», и полвека, целые полвека, протянутся до «Похитителей велосипедов», до фильмов наших дней... И все-таки впечатление от первых наивно-документальных лент, как и впечатление вот от этой первой телевизионной передачи, было уже и эстетическим. Одновременно с рождением кинематографа нарождалось новое качество эстетического восприятия. Может быть, даже точнее сказать иначе: новое качество эстетического восприятия обусловливало самую возможность развития аттракциона — в искусство. Но разве может быть воспринято по законам искусства то, что — как мы теперь понимаем — искусством еще не являлось? В искусство эти первые киноленты превращал и по сей день для нас небезразличный, а при первой встрече особенно впечатляющий — сам факт переноса действительности на экран. Все компоненты искусства здесь как бы сразу оказывались налицо. Кусок действительности запечатлен, увековечен, «остается» (первое). Жизнь предстает в преобразованном виде, она отброшена на плоскость, обрела черно-белый тон, утратила звук — то есть уже присутствует свой комплекс условностей (второе). Наконец, происходящее на экране щедро одаряло зрителей тех лет радостью узнавания (третье.) Нет, это не было иллюзионом для зевак, паноптикумом, вроде демонстрации женщины с бородой! Корреспонденты Льва Толстого, зрители первых представлений «Царя Федора» и «Чайки» — все они, попав на киносеанс, прежде всего, думается, были поражены необычайной подлинностью происходящего, новым качеством правды в искусстве, тем, что мы теперь назвали бы «документальностью». Также и первая телевизионная передача, какие бы фокусы она в ходе своем ни вытворяла, какой бы черно-белой (попеременно!) ни была, все-таки уже представляла собой чудо необыкновенной жизненности. Мы узнавали оркестрантов, конферансье, следили за случайными подробностями их поведения, которые отсекает даже кинематограф, мы как бы заново оглядывали самый зал Консерватории с его овальными портретами благообразных композиторов — то, что происходило сейчас там, в то же мгновение происходило и здесь. Это не было «зафиксировано», «остановлено», это было присутствие — в нашей комнате — движущейся, реально существующей жизни. И право же, это воспринималось прежде всего не как чудо необыкновенной техники, а как чудо необыкновенной жизненности, «похожести»! Это была новая ступень — даже по сравнению с кинематографом! Смотря первые телевизионные передачи, мы не знали, как это все назвать. «Документальность», «эффект присутствия», «интимность», «импровизационность» — слова были найдены несколькими годами позже. Но первое — завораживающее — впечатление от виденного, но предчувствие нового вторжения в жизнь, новых путей ее познания — пусть не вполне осознанно — уже было дано нам... И по сей день в нашем отношении к телевидению, по-моему, живет еще этот завораживающий, «дикарский» элемент. Нас часто бывает трудно оторвать от этого маленького экранчика — а почему, мы и сами толком не сумеем ответить. Если я наугад включил телевизор и увидел, что идет кинофильм или театральный спектакль, я могу тотчас же, что называется, бестрепетной рукой погасить экран. Но стоит увидеть, казалось бы, столь знакомых нам дикторов, читающих новости, футбольное поле с суетящимися игроками, урок английского языка, ребят в белых рубашках и пионерских галстуках, звонкими голосами докладывающих написанные к случаю стихи — и рука невольно задерживается на выключателе: тут уж можно смотреть с любого момента и не особенно вникая в суть дела — ну просто понаблюдать за движением жизни, дав проснуться в себе зеваке, что глазеет вокруг — как птицы летают, как трава растет... И рука не поднимается, чтобы эту живую жизнь экрана остановить, погасить, пресечь... И все-таки ни поражавшая когда-то современников правда первых кинолент, ни поразившая нас правда первых телепередач, разумеется, не была еще правдой искусства. Это была та первоначальная, элементарная правда и непосредственность, без которой искусство не может существовать, но которая сама искусством не является и зваться так вроде бы не претендует. Мы знаем из истории, что стало потом с кино, после первых документально снятых и, как бы мы теперь назвали, «будничных» эпизодов. На кино с его робкой документальностью нахлынула дикая, невообразимая, грубо бутафорская театральщина, да такая, что и в театре, вероятно, нельзя было уже встретить, словно старая русская сцена, столичная и провинциальная, потрясенная реформой Станиславского, спустила в эти новые трубы весь свой отработанный, мятый пар... И прошло несколько десятилетий, пока кино переболело всем этим, пока оно стряхнуло с себя этот чужой крикливый наряд. Не знаю, может быть, в ходе становления этап этот — этап ученического подражания старшим искусствам, донашивания их обносков — исторически неизбежен; во всяком случае, телевидение, хотя и в несколько иной, но очевидной форме еще и сегодня болеет подражательством. Достаточно посмотреть телевизионные спектакли — большинство из них принадлежит вчерашнему театру. В истории кино самое увлекательное — история эстетического самоопределения кинематографа как нового искусства. В моем бессменном трехлетнем дежурстве у телевизора для меня тоже самое увлекательное — те счастливые минуты телевидения, когда — пусть еще не со всей уверенностью, не в полный голос, но уже можешь сказать: это минуты н о в о г о искусства. Раскрепощение эстетического потенциала телевидения... Его эстетическое самоопределение... Этот процесс пока не слишком-то нагляден. Спросите знакомого: «Что нового в телевидении?» Скорее всего, он пожмет плечами: «Да ничего...» «Да ничего»,— скажут мне мои друзья, в чьем доме мне пришлось увидеть первую телевизионную передачу. Я по традиции навещаю этот дом раз или два в год. С тех пор там ничего не изменилось. Так же приветливы хозяева. Та же коллекция пластинок Шаляпина. Так же подают к вечернему чаю лимонные вафли и бело-розовую пастилу. И все так же мать объясняет своей рассеянной ученой дочери (тогда — студентке, теперь кандидату наук), почему нельзя и даже вредно класть книги на телевизор... А вот и он, телевизор, с большой, выпуклой, простодушной линзой, наш старый знакомец,— его до сих пор не сменили, говорят, жалко расставаться, попался хороший экземпляр. Наш знакомец перестал выкидывать смешные фокусы: черное он всегда показывает черным, а белое — белым. Не превращает больше Пата в Паташона. Окрепла телевизионная техника. Очевидно профессиональное умение операторов-портретистов. Вот крупный план — во весь экран лицо скульптора Коненкова, лицо патетическое, монументальное, вечное; вот девушка, слушающая музыку: среди тысячи людей, в огромном зале, она наедине с собой, она одна. Технический прогресс телевидения самоочевиден. Прогресс эстетический — скрыт. Идут внутренние накопления. Новое еще не явлено в неопровержимости. Ребенок уже научился ходить. Ребенок еще не стал художникам. Станет? Не станет? И в этом ли будущее? Для чего он рожден? Телевидение в движении. Мы не замечаем этого, как не замечают перемен, происходящих друг в друге, люди, живущие вместе. Телевидение больше всех иных искусств живет именно вместе с нами, больше всех связано с жизнью в широком и с жизнью в самом узком, самом «бытовом» смысле слова. Оно включено в те процессы, которые происходят в современности — и просто в домах... Оно само достаточно активное начало нашей жизни. Телевидение и мы — рядом. Думать о нем, не значит ли думать и о нас самих?.. Огромное событие, происшедшее в мире и прямо связавшееся с телевидением заставляет меня прервать ход рассуждений и вторгнуться на эти страницы с записью почти хроникального характера. Читатель сразу же догадается, о чем пойдет речь, лишь только я назову дату. Эти строки пишутся: 14 апреля 1961 года ...Сегодня Москва встречает Юрия Гагарина, встречает первого космонавта Земли. И рядом с чудом вторжения во вселенную в эти дни нога в ногу идет другое чудо XX века — телевидение! Москва встречает Гагарина. «Работают все телевизионные станции Советского Союза». Впервые звучат с экрана эти слова. А затем к Москве подключаются Прага и Хельсинки, Берлин и Лондон, Париж и Рим — и вот уже вся Европа смотрит Москву. Чудесным образом телевизионная аудитория раздвинула свои стены, стала необозримой; по существу, сегодня весь мир — аудитория Московского телевидения! Первое ощущение: вопреки всему тому, что сказано мною на предыдущих страницах, а может быть, и в опровержение этого — увеличение телевизионной аудитории вызывает только восхищение, только чувство гордости за силу человеческой мысли. Думаешь о том, как высоко подняла и объединила в эту минуту десятки миллионов людей самая возможность видеть то, что происходит в одной — сейчас наиважнейшей — точке земного шара. Множество зримых и незримых факторов еще разъединяет человечество. Встретившись, двое не могут объясниться; «хлеб», «дом», «любовь» — слова, которые лежат в основании жизни, даже эти слова звучат по-разному. Несхожа еда, которую ставят на стол, когда человек голоден. Несхожи традиции и навыки, воспоминания детства и уклад жизни. Я не говорю уже о несходстве общественных установлений. Да, многое еще разъединяет людей! На карте мира их разъединяют границы государств. В своей квартире (еще очень часто) — тоненькая перегородка между двумя комнатами. И как же велико, как всеобще должно быть событие, чтобы люди — все люди — испытали одновременно единое движение души; чтобы все разомкнутые человеческие контакты вдруг оказались сомкнуты! На минуту даже кажется, что все это уже было, что обо всем этом где-то и когда-то читал. Человек возвращается из космоса. Единое, не разделенное языками и границами человечество принимает его отчет... Страница фантастического романа? Прозрение в будущее?.. Но к чему фантастика! Вот уже десятки и десятки миллионов людей прильнули одновременно к экранам своих телевизоров. Любопытство? Желание подивиться на того, кто в несколько минут стал самым знаменитым на Земле? Нет, тут иное и куда более серьезное. Тут, мне кажется, всеобщая и — что очень важно — естественно возникшая необходимость самому понять этого человека, ухватить, прорваться в нем к чему-то внутреннему, доверительному, интимному, минуя и патетику радиодикторов, и многолюдство пресс-конференций, и аршинные портреты на первой полосе газет. Ответить на этот сложный и личный вопрос не могли ни фото, ни кино и ни радио; это могло дать — в силу самой своей природы — только телевидение! И, кажется, я вижу: добреют миллионы глаз — это люди увидели на своих домашних экранах Юрия Гагарина. Вот он. Здоров. Молод. Легок. Позавчера ненадолго слетал в космос и вернулся обратно. Человек, у которого все складывается как нельзя лучше. Вот он. Простой и понятный. Благополучно вывезший из космоса свое хорошее настроение и свою застенчивую улыбку. Вот так, улыбаясь, доказавший — на много веков вперед — свое право называться человеком. А современным людям с их мучительными поисками идеала, с их порой принимающим крайние формы процессом самоутверждения очень нужны сейчас такие люди-примеры, как кристальной души коммунист Юлиус Фучик, как строгая девочка Анна Франк, как французский врач Ален Бомбар, переплывший в лодочке Атлантический океан. Такой человек-пример, как совершивший «подвиг века», подвиг мужества и душевного здоровья,— благодаря телевидению пришедший к каждому в дом Юрий Гагарин. Юрий Гагарин поднимает людей в их собственных глазах. А если взглянуть более широко, поднимает нравственный потенциал нашего времени в глазах истории. Телевидение в эти дни было реально нужно. Оно как бы ответило на требование момента, на внутренний спрос, возникший у миллионов людей. Оно ощущалось нами в те дни как предмет первой необходимости. Оно — по мере своих еще не вполне осознанных сил — сделало то, к чему было призвано и, как я уже сказал, на что не был способен никто другой... Вот с этакой высоты и хочется судить о телевидении. Да, оно открывает нам мир, и оно замыкает нас в квартирном мирке. Несет будоражащее чувство молодости — и сонливую скуку. Дискредитирует искусства — и само являет новую, еще не познанную эстетическую возможность. Но такое как есть — оно существует. Такое как есть — оно властвует над миллионами людей. Такое как есть — оно уже вошло в нашу жизнь. Беседа вторая |
