Идея вечного обновления в философии И.С. Тургенева и М.М. Пришвина
Отношение М.М. Пришвина к И.С. Тургеневу всегда было довольно полемичным, хотя в определении приоритетов, этических и эстетических, писатели сходятся, итог их размышлений, как правило, различен. Т.М. Рудашевская замечает, что заинтересованность М.М. Пришвина наследием предшественника всегда носила «более профессиональный, нежели личностный» характер, включая «вопросы мировоззренческого, эстетического, философского порядка» (2; 90-91).
Возможность вечного обновления рассматривается обоими писателями как выход из мировоззренческого тупика, приводящего к бездне космического пессимизма. Однако допускается эта возможность с разной степенью убежденности. Для И.С. Тургенева смерть - непреодолимое препятствие, делающее невозможным торжество красоты и добра. В этом смысле весьма показательны «Стихотворения в прозе», в которых тема физического искажения, тления, умирания – чуть ли не ведущая. «Молодая, чуть распустившаяся роза» превращается в «кругловатый предмет» с «измятыми», «испачканными» лепестками, в конечном итоге некогда прекрасный юный цветок становится добычей пламени, тоже «умирающего» («Роза») (3; 10,144). В солдатском госпитале «на грязи, на вонючей сырой соломе» умирает от тифа баронесса Ю.П. Вревская, в прошлой жизни блиставшая в свете, опять же «молодая», «красивая» («Памяти Ю.П. Вревской») (3; 10,146). Стихотворения «Последнее свидание», «Насекомое», «Мои деревья», «Стой!» - трагический апофеоз размышлений писателя. Поэтому так хочется ему остановить мгновение, ощутить хоть некое подобие бессмертия.
«Стой! Какою я теперь тебя вижу – останься навсегда такою в моей памяти! (…)
Вот она – открытая тайна, тайна поэзии, жизни, любви! Вот оно, вот оно, бессмертие! (…) В это мгновение ты бессмертна.
Оно пройдет – и ты снова щепотка пепла, женщина, дитя…» («Стой!») (3; 10, 170).
В отличие от предшественника, бессильно призывающего мгновение остановиться, М.М. Пришвин полон решимости победить самою смерть. «Красота спасет мир», - читаем в Дневнике, - это значит, придет время (…) и художник будет не только мечтателем, как теперь. Он будет осуществлением личного и красивого в жизни (…). Как сохранить силу творчества до решимости схватиться с самой смертью?» (1; 8, 183).
Тургеневская тема гибнущей красоты звучит в пришвинских циклах «Глаза земли», «Фацелия», «Календарь природы». В «Глазах земли», например, появляется вполне тургеневская героиня – «плюшевая дама», старушка «тургеневская, усадебная, со следами былой красоты, в лиловом плюшевом пальто, в таком же капоре…» (1; 5, 297). Но образ стареющего, уходящего человека эпизодичен. Тема смерти и красоты решается у М.М. Пришвина посредством изображения природы. Образ уходящей жизни метафорически воспринимается через картины увядающей осенней природы, облетающей липы, последних грибов.
Однако тема уходящей, гаснущей красоты имеет в пришвинском решении выход к концепции всеединства, все завершающего и оправдывающего, логичного и объясняющего целесообразность самой гибели живого. В «аромате тления» слышится запах «новых листьев»: «Под ногами шумела желтая листва, и так радостно было чувствовать в аромате тления под голыми вершинами лип, что всего через шесть месяцев новые листья опять сядут на свои места и каждая липа в прежней форме своей будет дожидаться времени, когда оденется дуб» (1; 5, 298-299).
Идея вечного обновления не вызывает у И.С. Тургенева энтузиазма, ибо устремление человека к вечно-всеобщему неизбежно контрастирует с собственной «мгновенностью», конечностью человека во времени.
Случается, что в счастливые «мгновения» героям И.С. Тургенева раскрывается не только равнодушное величие природы, не только ее восторженно принимаемая и, часто, подавляющая красота, но и ее безусловная родственность. Так, Алексею Петровичу («Переписка») вспоминаются удивительные эпизоды молодости, когда природа «ласково» и «величаво» принимала его «в свое лоно» (3; 5, 27). «Мы входили, замирая, в какие-то блаженные волны, кругом вечерняя заря разгоралась внезапным и нежным багрянцем; от заалевшегося неба, от просветленной земли, отовсюду, казалось, веяло огнистым и свежим дыханием молодости, радостным торжеством какого-то бессмертного счастья; заря пылала, подобно ей, тихо и страстно пылали восторженные наши сердца, и мелкие листья молодых деревьев чутко и смутно дрожали над нами, как будто отвечая внутреннему трепету неясных чувств и ожиданий в нас» (3; 5,27-28). В этом восторженном переживании молодости - и ощущение всеобщего как своего, вглядывание, вчувствование в мир, который больше тебя («вхождение в лоно»), но и равен тебе. Правда, это переживание не разрешает коренного противоречия. Каждый из тургеневских героев, особенно в 50-е гг., убеждается в невозможности объять «природу необъятную». По замечанию Алексея Петровича, им не дано «завоевать небо».
Редкий случай, когда герою все-таки оказывается доступно небо, - Яков Пасынков. Его душа, целомудренная и чистая, живет в предощущении встречи с другом. Другом (как у Пришвина), который бы стал недостающим звеном между героем и миром. Ибо созерцание «святыни красоты» (И.С. Тургенев) в одиночестве не дает ощутить торжества гармонии. Яков видит друга в каждом, кто способен разделить его ощущение полноты мира, безупречно совершенного.
Не случайно в один из вечеров Пасынков, прерывая жаркий разговор с восторженным товарищем, обращает взор к небу, восклицая: «Над нами / Небо с вечными звездами…/ А над звездами их творец…» (3; 5,62). Немного искажая оригинал, герой цитирует стихотворение Ивана Козлова «К другу В.А. Жуковскому». Вслед за поэтом тургеневский романтик утверждает безусловную связь всего сущего перед лицом Бога. Смертный человек воспринимается как часть вечного мира. Причем у И.С. Тургенева акцентируется именно это положение человека в общей иерархии: человек, над ним – «небо с вечными звездами», над небом – «творец». Бесконечное величие внезапно представившейся истины потрясает друзей и входит в душу рассказчика «благоговейным трепетом»: «Благоговейный трепет пробежал по мне; я весь похолодел и припал к его плечу… Сердце переполнилось…» (3; 5, 62).
Существует очень много сложных рассуждений о религиозной природе тургеневских произведений. Эпизод повести «Яков Пасынков» снова доказывает, что писатель действительно был художником религиозным, но не в конфессиональном смысле, а в архаическом, в контексте которого утверждается безусловная связь человека с космосом, со вселенной. Правда, эта архаическая религиозность не способна избавить от страха смерти, сводящей к «ничто» все вдохновенные порывы человека.
Пришвинские герои «завоевывают» небо, но не в романтическом смысле. Им чужда байроническая претензия «я – Бог», претензия сверхчеловека, бросающего вызов мирозданию. В анализируемой миниатюре («Плюшевые дамы») это завоевание безнадрывно-естественно выражается в логике вечного обновления жизни, в котором и человек – участник. «Жизнь смертных в своем естестве бессмертна»: «Мы, люди, не всегда помним, как помнят листья, у нас для этого не хватает героического смирения, удобряющего почву творческой природы» (1; 5, 299).
Преодоление смерти понимается М.М. Пришвиным как преодоление греха. Художник, подобно И.С. Тургеневу, видит в природном способе бытия порчу, приводящую к взаимному уничтожению и дисгармонии. Образы «мертвой бабочки» и «светло-зеленого паука с большим зеленоватым шариком», медленно ее уничтожающего (философско-лирическая миниатюра «Мертвая бабочка») ни в чем не уступают по силе образам стихотворений в прозе «Старуха», «Природа» и др. и являются потрясающим примером мирового разлада и смерти. Но если классик XIXстолетия, «обожающий» «скоротечную красоту» природы, остается «прикованным к земле», праху, то пришвинский герой видит смысл земного бытия в борьбе со злом, которое входит в мир в форме роковой необходимости смерти и убийства. Единственное существо, призванное бороться со страшным законом смерти, - человек, носитель надежды всей твари, свидетель иного, высшего смысла. Вместе со своими любимыми героями писатель укореняется в мысли, что самый страх смерти исчезнет и тем самым кончится и умрет сама смерть тогда, когда все соединится в единого человека, все сольется перед лицом сияющей красоты. В мечте писателя оказывается выражено само существо христианского учения о всеобщем воскресении, о вечной целостной жизни, в которой весь мир достигает совершенного и полного исцеления и преображения. Алпатову («Кащеева цепь») удается разбить страшную «кащееву цепь» - символ смерти и разъединения, и в финале романа звенья этой разрушенной уже цепи уплывают «грязными льдинами», унося зимнее оцепенение человека и земли.
Красота мира, сама природа, венчающая представление человека о красоте, подчинены, с точки зрения И. С. Тургенева, неизменному закону смерти. Нет бессмертия в природе, как нет личного бессмертия человека. Это положение – один из основных источников космического пессимизма писателя. М. М. Пришвин поэтически закрепляет и продолжает мысли гениального предшественника. Но, принимая основные положения классика, он не соглашается с ним по многим концептуальным вопросам. Как победу красоты, гармонии, творчества жизни он рассматривает даже смерть – залог будущего. Смерть для М. М. Пришвина есть способ передачи «своих жизненных дел» кому-то другому, это в то же время разрешение противостояния добра и зла, света и тени, красоты и безобразия.
Однако вернемся к «Стихотворениям в прозе» И.С. Тургенева и философским миниатюрам М. М. Пришвина. Исследователи классического наследия признают, что мировоззрение И. С. Тургенева весьма противоречиво. Одновременно с космическим пессимизмом им допускаются и картины вселенской гармонии, возникающей из раздробления и разрозненности. Оптимистическая тональность пришвинских миниатюр во многом созвучна тому чувству светлой радости и надежды, которая вопреки всему звучит в стихотворениях «Дрозд I», «Голуби», «Камень» и других. Так, в стихотворении «Дрозд I» наблюдаем очевидное противостояние «жизнь» - «смерть» и не менее очевидную победу жизни. «Утомительно однообразные думы», удручающие лирического героя, несомненно – думы о бесполезно протекающем конечном существовании, призрачность которого подчеркивается рядом метафор. Это и «цепь туманных облаков» - мыслей, и «призрак окна», стоящий перед героем «белесоватым пятном», неподвижная тишина предметов «затихшей комнаты». В этот холодеющий мир смерти внезапно вторгается «немолчная», «громкая», «самоуверенная» песня черного дрозда, в которой слышится «голос самой природы», «тот красивый, бессознательный голос, который никогда не начинался – не кончится никогда».
Символом никогда не преходящей природы становится «старый серый камень на морском побережье», облитый рассыпчатым жемчугом блестящей пены» («Камень») (3; 10, 161). Холоду и мраку старости противостоит мир воспоминаний, вызывающий у автора живую ассоциацию со «свежей зеленью и лаской и силой весны» («Старик») (3; 10, 152).
Великая буря, способная погубить все живое, оказывается беспомощна перед жертвенной силой голубков. «Визжит ветер, мечется как бешеный, мчатся рыжие, низкие, словно в клочья разорванные облака, все закрутилось, смешалось, захлестал, закачался отвесными столбами рьяный ливень, молнии слепят огнистой зеленью, стреляет как из пушки отрывистый гром, запахло серой…
Но под навесом крыши, на самом краюшке слухового окна, рядышком сидят два белых голубя – и тот, кто слетал за товарищем, и тот, кого он привел и, может быть, спас» («Голуби») (3; 10, 161)
Страстная любовь к жизни, яростное желание найти в природе определение смысла роднит М. М. Пришвина с И. С. Тургеневым. Оба ощущают родственную связь человека и природы. Природы, дающей человеку творческую энергию, дарующей вдохновение и оптимизм. Но далее следуют принципиально различные выводы. И. С. Тургенев убежден, что в этом вдохновляющем мире отсутствует душа. Природа безлична, потому в существе своем бессмысленно бессмертна, трагически смертен только «личный» человек. Тургеневский черный дрозд знает, что «обычной чередою» «блеснет неизменное солнце» «…в его песне не было ничего своего, личного; он был тот же самый черный дрозд, который тысячу лет назад приветствовал то же самое солнце и будет его приветствовать через другие тысячи лет, когда то, что останется от меня, быть может, будет вертеться незримыми пылинками вокруг его живого звонкого тела, в воздушной струе, потрясенной его пением» («Дрозд I») (3; 10, 184).
Кардинально иначе решает М. М. Пришвин вопрос о личном, писатель убежден в присутствии личности в каждом природном существе, в том, что «только человек способен создавать наряду с духовными ценностями совершенно безликие механизмы, а в природе именно все лично, вплоть до самых законов природы» (1; 5,15). Личное узнается болью, но и радостью. Правда, для И. С. Тургенева это радость сквозь боль, мгновенный свет в предощущении тьмы. Личное в миросозерцании М.М. Пришвина явно преодолевает боль выходом ко всеобщему, которое есть множество «я», которое есть «мы».
Философско-лирические миниатюры цикла «Лесная капель» изобилуют подобными выходами. Собственно, мысль о победе любви «различающей», способной видеть «я» в «мы», - сквозная. Торжество жизни – в одной из первых миниатюр «Капля и камень». Картина весенней капели потрясающе воспроизводит закон природы, угаданный писателем. Каждое мгновение жизни чревато смертью. «Я! я! я!» - звенит каждая капля, умирая; жизнь ее – доля секунды. «Я!» - боль о бессилии». (1; 5,13). Но и смерть, смысл которой писатель видит в жертвенной доброй воле, чревата жизнью. «И все же: «капля долбит камень», многие «я» сливаются в «мы», такое могучее, что не только продолбит камень, а иной раз и унесет его в бурном потоке». (1; 5, 13). М. М. Пришвин здесь далек от мысли о бессмертии, но жизнь очевидно сильнее смерти.
Литература:
1. Пришвин М. М. Собрание сочинений: В 8-ми т. М.: Художественная литература, 1982-1986.
2. Рудашевская Т. М. М.М. Пришвин и русская классика. Фацелия. Осударева дорога. С-Петербург: издательство С.-Петербургского университета, 2005.
3. Тургенев И. С. Полное собрание сочинений и писем: В 30-ти т. М.: Наука, 1978-2003.
Н. Н. Кульчицкая
|
