Композиция 9. Лирические отступления (1971)
для виолончелей soli и симфонического оркестра. 18’. Orchestraa: 2222; 2420; perc.: 3; arpa; archi: 16,14,12,10 (soli),8. Первое исполнение – 12.06.1971, Москва, Большой зал ГМПИ им. Гнесиных, Госэкзамен по сочинению / Симфонический оркестр Института, дирижер – Сергей Горчаков.
71-й год. И сюда же можно сразу и 10-ю композицию записать – «Сублимации» – это были два моих диплома. Точнее – «Сублимации» – первый, а «Лирические отступления» – второй.
А зачем нужны были две дипломные работы?
Вначале я написал «Сублимации» – сочинение абсолютно алеаторическое. Кстати, таких сочинений у нас в стране тогда было очень еще мало. Вот несколько вещей у Пярта, еще у Шнитке и Сильвестрова. И всё, наверное. Так что, это было не только для меня, а, пожалуй, и для всех новым делом. Применил я эту технику в чистом виде, то есть, ни на одной странице не отступил от алеаторической графики и ничего не смешивал: если сказал "а", то надо говорить и все остальные буквы выбранного алфавита – для меня это очень важно. Короче, я представил «Сублимации», но, правда, только в карандаше на комиссию и сразу услышал: "Это что же такое? Разве это можно сыграть?" А ведь комиссия была из людей, которые хорошо знают оркестр – хотя бы тот же Витачек, Пейко, или Литинский; даже дирижеры какие-то были. Ну, и Пейко-то как раз и завернул мне партитуру. А потом всё докатилось и до Рюмина 18, естественно, который меня вызвал и говорит: "Знаете, Екимовский?! Вы должны были научиться чему-то академическому у нас. А что вы тут представили?".
И не сыграли?
Так об этом и речи не было. Рюмин просто гениальное запрещение нашел: то есть, поскольку, вот, написано было всё у меня карандашом, а это уже нарушение учебного порядка, – так, значит, можно и к госэкзаменам не допускать и даже со стипендии снять. Тут же Пейко мне устроил второе маленькое аутодафе (и не без санкции Рюмина, я думаю): "Если хотите быть исполненным – пишите новое сочинение". А оставалось полгода, ведь я всё к зиме приготовил. Ну, конечно, начал думать, да только особенно ничего не придумывалось. И только, когда уже оставался только один месяц, вдруг мелькнула мысль, из которой, собственно, и выросли эти мои «Лирические отступления». И сочинение было написано за десять дней, практически, то есть буквально от первой до последней ноты и даже переписано чернилами, а ведь это 107 (!) оркестровых страниц. Вот так-то! Но завершена работа была за неделю до репетиции, так что комиссия, естественно, никак не успевала ее посмотреть. А вот, если бы посмотрела, то, наверняка, не пропустила бы опять же.
Почему?
А потому, что когда у вас идет цитата в двадцать с чем-то страниц из Чайковского или еще из кого-то, то это уже опять явно не учебная музыка.
А как Хачатурян к этому сочинению отнесся?
Я думаю, Хачатурян всё прекрасно понимал. И когда я к нему забрел в кремлевскую больницу, где он тогда лечился, так он дал мне полное "добро" на «Лирические отступления»…
То есть?
А он такую совсем маленькую записочку написал, что согласен на их озвучивание. А с этим уже всё – с этим спорить нельзя было никому.
И как он отнесся к коллажной технике?
Ему она явно не понравилась.
Он сказал об этом только вам?
Нет! Почему? И мне! И всем!…
А что побудило вас назвать произведение «Лирическими отступлениями»?
Вероятно то, что здесь реализуется идея противопоставления разных стилистических элементов из своей музыки с лирикой классиков. Эта идея коллажа, она ведь тогда буквально в воздухе летала. У Пярта уже были коллажи, у Альфреда, по-моему, что-то тоже было понемножку, у Эдисона опять же… И мне тоже захотелось обстоятельно разработать эту идею, но я решил, в отличие от них, взять уже большие лирические цитаты. Мне тогда представлялась какая-то хаотичная, безинтонационная, но очень мощная собственная фактура, которую совершенно неожиданно прерывают выразительные, мелодичные темы из классики… как "виденья чистой красоты". Я выбрал сразу Adagietto Пятой симфонии Малера – невероятно красивая музыка и тему из медленной части Третьей симфонии Брамса. Но тут увидел, что у меня и там и здесь солируют виолончели, и тогда я эту идею стал прокручивать дальше – и так прибавилось струнное Адажио Барбера, а потом пришла и побочная тема из «Ромео и Джульетта» Чайковского. И, вот, тут-то всё закрутилось: замечательно! прекрасно! – идея есть: столкновение Чайковского и Екимовского!
А началось это всё, кстати, с метро.
В каком смысле?
В самом прямом. Я однажды ехал в метро и почему уж, не знаю совершенно, всё как-то крутил в голове эту тему Чайковского, в общем, красивую очень. Безусловно. Я как раз вспомнил сейчас, как Альфред вам про свою Первую симфонию рассказывал, про разные гулы самолетные там, которые у него тембровые ассоциации вызвали определенные 19… Так, вот, со мной то же самое и приключилось, но ещё раньше, и в метро: то есть, когда вдруг поезд стал резко тормозить, да еще загудел ужасно страшно, и тут эта тема Чайковского сразу как-то провалилась во мне в какой-то абсолютный звуковой кошмар, то есть буквально ворвалась в мою, хотя еще и не написанную, музыку. И отсюда всё, собственно, и пошло...
А потом?
Потом я стал думать. Нужно было скреплять всё через что-то, нужно было свой материал делать, весь вот этот звуковой кошмар изобразить как особенный оркестровый "обвал", а затем, обратным отсчетом, так сказать, создавать уже драматургию всего сочинения, потому что этот "обвал" должен был стать генеральной кульминацией и находиться в финале произведения……
Вначале идет мое собственное медленное вступление, в котором солируют виолончели. Тема излагает серию из 24-х звуков, повторяется дважды и с небольшим таким легеньким сопровожденьицем. А потом идут до самого конца ее разные варианты, то есть, она появляется во всевозможных позициях и формах и восстанавливается только в самом конце.
Почти сразу после темы-серии появляется нарочито безинтонационная, но по жанру вполне определенная токкатная музыка. Причем, таких токкатных разделов у меня всего четыре. Естественно, они идут по нарастающей и все основаны исключительно на трелеобразном материале у самых разных инструментов…
Естественно, здесь всё "засериализовано", то есть, не только звуковая ткань, но и ритм, и тембровая структура. Потому что просто легче писать, когда ты имеешь какой-то план, тем более, что здесь абсолютно для меня было не важно – где и какая вертикаль возникнет. И вот, когда ты используешь, как подсобное средство, все эти организационные моменты, то это очень удобно и хорошо, а главное – ты не замечаешь, что они есть, потому что, когда они выступают на первый план и ты должен только ими и любоваться – это совсем неинтересно. Поэтому я здесь со всеми инструментами что-то крутил, вертел: какую-то зависимость в их появлении определял тоже, то есть, опять же как-то "засериализовал" порядок их появления – старался, в общем, чтобы во всем складывалась какая-то определенная система.
А если поподробнее?
Пожалуйста. Вот, например, весь первый раздел, который идет без меди (…валторна вступает только один раз, чтобы сделать заключительный и крещендирующий кульминационный кусочек – буквально несколько тактов) и затем первая цитата из Малера20 (к ней у меня продуман даже специальный маленький подход на его же интонациях и здесь же и инструментовка малеровская. Единственное, что здесь не так – это мои divisi контрабаса – у него divisi сделаны у виолончелей. Но я же не мог разрушать свою главную тембровую идею – виолончельная группа выступает как единый солист). И именно в тот момент, когда на кульминацию выходит музыка Малера, она неожиданно прерывается моим материалом21 и сразу начинается второй раздел. Здесь, как видите, немножко видоизмененная фактура – более кучная, более густая, но всё равно основанная все на том же трелеобразном движении. Затем вступают не только валторны, но и трубы, и тромбоны, которые приводят нас к какой-то "верхушке", где остается только виолончельное соло, а оно уже постепенно переходит к Адажио Барбера22. Виолончель солирует очень долго, но потом уходит в фон. И кульминация здесь – это пауза! затем неожиданный взрыв ударных! И отсюда начинается третий раздел только моей музыки. Тут уже всё очень мощно, сильно, подключаются ударные, ткань становится еще более плотной… Наконец, в четвертом разделе – это полное tutti, где каждая четверть обязательно отмечается у литавр и звучат нерегулярные аккорды-акценты, то есть возникает некое подобие какого-то "кривого" марша, несмотря на то, что трелеобразные элементы по-прежнему звучат повсюду и очень слышны. Но в целом, правда, всё равно получается только очень густая звуковая каша, очень густая, с мощными аккордами и всё это звучит мощнее и мощнее, и мощнее. И вот, когда весь этот "гармонический ужас" достигает апогея, он у меня вдруг неожиданно прерывается – устанавливается двойная доминанта Ре-бемоль мажора (но довольно основательно загрязненная побочными тонами), после которой и появляется, наконец, последняя и самая главная и самая протяженная цитата из «Ромео и Джульетты» Чайковского. Но поскольку я тогда в партитуру Чайковского давно не заглядывал, то дал ее, как видите, виолончелям, а когда заглянул – так и упал, холодный пот прошиб: у него же играют альты и английский рожок. Что делать? Пришлось переинструментовывать.
Но звучит неплохо и в этом варианте…
Да! По-моему звучит не хуже. Причем мне в Чайковском пришлось взять одну часть из экспозиции, а другую из репризы, потому что в экспозиции тема не доходит до катарсической кульминации, а в репризе, где до этого доходит, она слишком коротка. Так что, я здесь святотатствую, конечно. Но Чайковский всё-таки у меня почти "чистый", хотя я сознательно брал очень скромный состав оркестра – у меня ведь парный состав, а у него тройной, и поэтому мне пришлось "что-то тут химичить": у него в последний момент вступают тромбоны – там три тромбона и туба, а у меня всего два тромбона в оркестре – было сложно, но я сделал две трубы и два тромбона внизу и, по-моему, хорошо получилось – трубы в низком регистре очень мощно звучат … И затем, когда всё развитие выходит на кульминацию, то возникает один такт моей музыки, потом снова повторяется Чайковский, но более расширенно, затем опять всё прерывается моей музыкой – это уже настоящая борьба Чайковского и Екимовского. И здесь я, в принципе, абсолютно доволен тем, что получилось: с одной стороны, вроде проще не бывает, но на самом деле – всё время всё разное …….
Сам процесс написания для меня был труден, но и по-своему приятен, потому что нужно было держать в голове все эти сериальные ряды – и это было, конечно, трудно, а приятным было осознание того, что ты создаешь и изобретаешь всю эту интересную фактуру сам… Но хотелось, правда, еще тогда и подраться с кафедрой, да пожалуй и с публикой немного.
Вы имеете в виду первый концерт?
Нет. Я имею в виду госэкзамен. Ну, а публика там сидела самая разная...
Как прошел экзамен?
Это было 12-е – роковое для меня – июня.23 Шок дикий. И, причем, не только из-за такой мешанины стилистической – нет! еще и из-за отвратительного исполнения, абсолютно отвратительного. Оркестр был не институтский, а из каких-то пенсионеров, с которыми даже и сам Горчаков многоопытнейший не мог справиться.24 Да и ничто, практически, не отрабатывалось – на три сочинения всего одна репетиция.
Ну и что: "четверка"?
Нет! Пятерка!
А как же она "выскочила"?
Наверное потому, что Хачатурян присутствовал – я так думаю. Но здесь, кстати, произошло сразу и плохое одновременно с хорошим: он куда-то убежал сразу после обсуждения, а тут как раз должны были решаться наши аспирантские дела. Ну, и, естественно, меня прокатили…
А как среагировала на ваш дуэльный вызов публика?
Ну, некоторые ребятишки, естественно, с большим энтузиазмом всё восприняли, но большинству людей это действительно было не по нраву – как оплеуха, наверное: "Ну, что это такое? Ну, разве это музыка? Где тут Екимовский?". И так далее, и так далее…
А другие исполнения?
Они были намного позднее. По-моему, в 1982 году.
На "Московской осени"25?
Правильно. Но это исполнение, к счастью для меня, оказалось в руках уже Константина Кримца, который отлично понял мою идею и провел всю необходимую работу с оркестрантами, чтобы те очень серьезно отнеслись к этому сочинению.
А каков был результат на этот раз?
Я бы сказал, что он очень уверенно и очень успешно провел концерт. Но, правда, и спустя даже двадцать лет далеко не все приняли мои «Лирические отступления»…
|
