ремящихся удирать стреляют!
Ноги подкашивались, выслушивая такие новости...
Прибежала жена есаула Па-на забрать накануне забытое пальто и, с помутившимися от горя глазами, рассказала как только что увезли ее дочь, и она решила ехать ей вслед.
Мы продолжали стоять к ждать... часа в три пополудни вдали на дороге показалась приближающаяся группа — это юнкера возвращались из Пеггеца, на пришедших не было лица, их окружили, засыпая вопросами.
— Я не в состоянии пережить еще один подобный день! — пробормотал юнкер Н., пересохшими от жажды и переживаний губами.
Даже сегодня кровь леденеет, вспоминая рассказ очевидца. Накануне, переходя от барака к бараку, юнкера старались подбодрить упавших духом казаков. Поздно вечером, в сопровождении переводчика, в Пеггец приехал майор Девис и объявил собравшейся толпе: «Завтра, в 8 часов утра, подадут грузовики. Все должны грузиться и возвращаться на родину!»
Наступившей ночью никто не спал, в лагерной церкви шла служба. Решили наутро устроить общее моление — подкрепиться молитвой и с тайной надеждой: во время богослужения не посмеют тронуть!
Ранним утром, первого июня, духовенство вышло крестным ходом из церкви на лагерную площадь и, при колоссальном стечении молящихся началась Литургия. Торжественность необыкновенного богослужения дополнял прекрасный хор, многие готовились к Святому Причастию.
Эту огромную толпу, с женщинами, детьми и стариками, окружили юнкера, крепко взявшись за руки с молодыми казаками. И когда к небу неслась мольба — Пресвятая Богородица, спаси нас! — со скрежетом тормозов в лагерь вкатились английские грузовики.
Люди дрогнули, теснее сжалось кольцо охранявших... Из грузовиков, остановившихся невдалеке от площади, вышли английские солдаты, вооруженные автоматами, и стали обходить казаков, стараясь разорвать живую цепь. Они орудовали толстыми топорищами от больших лесных топоров.
Произошла неописуемая свалка. Раздалась трескотня автоматов и ружейных залпов. По залитой солнцем и горем долине понеслись неистовые вопли сбитых с ног толпою, покалеченных дубинами — всё под аккомпанемент непрекращающейся молитвы.
Под напором солдат толпа разорвалась на две части и стала отступать. Нападающие выхватывали крайних, волокли силой и бросали в подошедшие ближе грузовики. Сопротивляющихся били, они выскакивали из автомашин, их снова ловили и наполненные грузовики, спешно отходили к полотну железной дороги — рядом. Там стоял товарный состав, вагоны с жертвами закрывали на замки.
Отступая, часть толпы свалила забор лагеря и вывалилась в поле, но тут наткнулась на танкетки. Прорваться на другой берег Дравы через мост было невозможно, его охраняли вооруженные солдаты, и в убегавших стреляли.
Не успела улечься пыль дороги, по которой четыре дня назад промчался транспорт обманутых офицеров, как в том же направлении, по железной дороге покатились эшелоны с новым грузом рядовых казаков, их разбитых семейств.
Позднее выяснилось, что кроме раненных и убитых, несколько женщин в поисках спасения бросились в Драву, а в лесу нашли казаков, в отчаянии повесившихся. Так культурный и демократический Запад встретил и выпроводил казаков «домой»!
На обрывистом берегу Дравы, рядом с лагерем Пеггец, остался вечный укор — кладбище жертв насилия 1-го июня.
Был послевоенный хаос и не было возможности предать огласке это вопиющее дело. Кроме подписавших и выполнивших «смертный приговор» над беззащитными людьми, никто не знал о предательстве. К казакам не приезжали журналисты и политические деятели и не опрашивали — хотят ли они возвращаться. Автоматами и танкетками их гнали в распростертые «объятия» Сталина, который с приближенными справлял очередную тризну над российским народом.
Одновременно представители того же Запада пожимали его окровавленные руки союзника... пили с ним шампанское победы и принимали драгоценные подарки. Не в то ли время, посещая СССР, мадам Рузвельт получила золотой письменный прибор?
День насилия в Пеггеце убил веру в Высшую Справедливость и сломил дух сопротивления, при сознании полной обреченности. Психологическое воздействие бесправия оказалось сильнее побоев, только тот, кто имел силу воли не поддаться психозу обреченности — спасся!
В последующие дни, душевно надломленные и потому не способные к дальнейшему сопротивления, казаки стали уезжать добровольно.
Первого июня под вечер, начался страшный грабеж. Обеспеченные австрийцы, живущие в своей стране в собственных домах стали тащить целыми подводами, кто ручными тележками, оставшиеся после казаков пожитки. Точно хищные птицы, они налетели поживиться не остывшим еще «трупом».
* * *
В Амляхе жены офицеров, под впечатлением страшного дня, собирались группками и обсуждали положение, но не видели из него выхода.
Юнкера сняли с себя погоны только после погрома, а на следующее утро собрались в канцелярии училища и coжгли все документы.
2-го июня казаки получили передышку. Говорят, что каждый умирающий до последней минуты живет надеждой. И эта отсрочка с вывозом многих обнадеживала — не прекращено ли насилие? Но вечером в расположение училища приехал английский офицер, (видимо, всё тот же майор Девис), и через переводчика объявил юнкерам об отправке назавтра. Он добавил горькой иронией звучащие слова:
— Юнкера считаются самой дисциплинированной частью, потому, надеюсь, они не устроят бунта.
Из этих слов можно заключить, что спасаясь от страшной участи, по мнению англичан, казаки устроили «бунт».
Приказ рассеял всякие иллюзии... и в Амляхе наступил паника. Каждый понял что предоставлен собственной участи и власти сильного, беспощадного — надеяться было не на кого.
Врач училища стал спешно переписывать «старых эмигрантов», но никто не знал, выполняет ли он чьё-то распоряжение или действует по собственной инициативе. Не придавая особого значения, многие внесли свои фамилии в список, что вызвало сильное негодование и злобные замечания «новых эмигрантов».
В то время так же никто не знал, что с иностранным паспортом в кармане преспокойно можно оставаться в любом месте и помочь хотя бы двум, трем бывшим подсоветским гражданам, но страх плохой советник, в общей панике все потеряли головы.
Было уже темно, когда я возвратилась на наш двор и не нашла казаков, не смогла не только посоветоваться, но даже попрощаться с преданными людьми...
Поздно вечером, не видя исхода, я обратилась с просьбой помочь к семье бургомистра Троера, хозяевам квартиры. Они снизошли и, как выяснилось позже, с целью грабежа моих ничтожных пожиток спрятали меня.
Охрана дремала. Я спустилась в черную дыру, «гостеприимно» открытого погреба. Мне посоветовали не обременять себя, и некоторые вещи, спасенные при хаотическом отходе на запад, остались в комнате наверху, под «опекой» домохозяев. На руке у меня висела только сумка с документами и некоторыми памятными вещицами.
В погребе окружила сырость и холод. Кутая тело, точно в лихорадке, в сброшенные наши походные одеяла, я забылась тяжелой дремотой.
Когда ранний летом солнечный луч заглянул в маленькое под потолком оконце и заиграл причудливыми узорами на мокрый камнях стены, я открыла глаза и первый раз в жизни почувствовала себя заключенной.
Напряженно вслушиваясь во все шорохи на поверхности, через некоторое время я различила движение начавшейся жизни на земле.
Вероятно часов около восьми, потрясая стенами дома, над самой головой прогромыхала танкетка. Вдалеке пронеслись один — два — три выстрела и всё замерло... стало тихо, как в могиле.
В тот час первое Казачье Юнкерское училище, а с ним и Казачий Стан закончили коротенькое, но яркое существование.
ПРИПИСКА
Пока найден единственный документ страшной правды. Это книга на английском языке — «История 8-го Аргильско-Сутерляндского Хайляндерского Батальона 1939–1947 года». Она написана командиром этого батальона подполковником Малкольмом. Первая публикация 1949 г.
Там, на странице 252 читаем:
«Через несколько дней после капитуляции неприятельских частей в Италии и Австрии 78-я дивизия была послана провести разоружение частей, находившихся в Каринтии и Восточном Тироле. 7-го мая батальон, готовый к сопротивлению, двинулся на север из Толмеццо к тактической формации».
Этот переход знакомит нас с историей интересного политического движения — когда немцы в 1942 году проникли на Украину и Кавказ, они приняли к себе большое количество русских казаков, которые, настроенные антисоветски, согласились покинуть свою страну и последовать за немцами при их отступлении на запад. Эта «орда» состояла из целой общины семейств со всем имуществом. Немцы со своей гениальной массовой организацией из мужчин немедленно сформировали «дивизии» для гарнизонной службы около Удино в северной Италии, разрешив женщинам и детям с их живностью скудное существование во временных лагерях.
Со стороны этих дивизий ожидалось сопротивление, сдаться союзникам, (против которых, фактически, они были наняты), означало для них транспортацию в Россию и, следовательно, смерть. Потому и было предпринято тактическое продвижение 78-й дивизии. В действительности же никакого сопротивления не было встречено.
* * *
Полковник Малкольм с частью шел значительно впереди и встретил бригадира Мэссон, который приказал 8-му Аргильскому батальону занять Лиенц, где он будет ответственным за разоружение Казачьей дивизии, двигавшейся в эту зону, и всех находящихся там немецких частей.
По прибытии в Лиенц оказалось, что это значительный военный центр, имеющий целый ряд бараков и лагерей.
Без сомнения, самую серьёзную проблему представляла несчетная Казачья дивизия, в которой насчитывалось приблизительно: мужчин — 15 000, женщин — 4 000, детей — 2 500, лошадей — 5 000 и верблюдов — 12 (поверите ли?)
Мужчины в своих частях жили в палатках, разбросанных вдоль реки Дравы на протяжении 15 миль — от Лиенца до Обердраубурга. Женщины и дети помещались в бараках лагеря вблизи Лиенца.
Майор Девис был назначен офицером для связи при казачьем штабе. Его обязанностью было — попытаться заставить казаков подчиниться британским распоряжениям. Задача была не из легких, и хотя офицеры старались помочь, в дивизии дисциплина явно отсутствовала.
Все оставалось в таком положении до июня, когда пришло приказание отправить казаков в Россию. Они все этой судьбы очень боялись, и потому произошло беспокойство и побеги, лагеря не были за проволочным заграждением и не охранялись. Обитателям без труда можно было бежать в горы, (что многие и сделали).
Однако это не упростило долга батальона — погрузить оставшихся в поезда. После нескольких неприятных дней долг был выполнен, лагеря были освобождены от жителей.
Но в этой местности осталось 5 000 лошадей. Капитан Мак-Нэйл проявил большую инициативу и нашел пастбища для этого табуна. Кони были рассеяны по всей Австрии, но перед тем капитан выбрал лучших коней для восьмого Аргильского батальона.
Вышеприведенный документ — перевод — говорит за себя. Автор этой книги прав, лагерь не был за проволокой, но с охраной выглядело иначе. Как выше упоминалось в репортаже, до критического дня 28 мая никто и мысли не допускал о насильственной выдаче и не думал спасаться бегством. Но после вывоза офицеров — первого сигнала небывалой тревоги — всё расположение Казачьего Стана окружили британские войска. На дорогах, мостах, тропинках в горах были разбросаны посты, никого не пропускавшие. Поздно было уже для спасения из долины смерти.
Если сказать по правде об упомянутой Малкольмом «орде», то там находились люди науки, известные военачальники, писатели, журналисты, художники, артисты и много подлинно русских людей, стремившихся к обретению личной свободы и освобождению своей родины России от большевистского рабства.
* * *
В начале 1944 года, при первом соприкосновении с казачьей организацией, окрыленная освободительной идеей, через несколько месяцев я ушла с казаками в поход.
Разделив долю рядовой казачки, я проделала его от селения Дворец и до места отправления в Италию, (не менее 700 километров), в «кибитке кочевой», часто в голове колонны Казачьего Стана, за передовым пулеметом с казаком Кривошеевым.
Особо восприняв происходящее вокруг, я пыталась делать записи, первая помечена 7-м июля 1944 года, в Роготной. Но тяготы похода не дали возможности вести систематический дневник.
Пережив дни погрома в Лиенце и чудом не попав в общую мясорубку, я находилась на грани потери рассудка и не могла понять, как солнце не померкло и не сдвинулись горы, а люди по-прежнему копошатся в своем муравейнике.
Без приюта скитаясь по горам и долинам Тироля, у придорожных Крестов я молила о конце. Ноша существования давила непосильной тяжестью и безумно хотелось забыть обо всем случившемся. Не думать, не вспоминать — забыть, забыть...
По склонам холмов множество расставленных рогатин для просушки сена казались мне надгробными крестами, покрывающими всю местность необозримым кладбищем.
После нескольких скорбных недель, мне удалось оправиться от нервного потрясения, и я осознала, что на моих глазах произошло историческое событие.
Видя беспощадность расправы, я поняла, что большевики стремятся не только уничтожить людей и нарождавшееся Освободительное движение, но им необходимо затереть всякий след о нем. Что и стало окончательным побудителем записать виденное.
Но тяжелые условия «ДП» в лагерях Австрии, полуголодное и затравленное существование в них, бесконечные обыски и скученность в бараках не способствовали сосредоточению мысли. Помимо того, я сразу записала все главные события и даты, восстановила по уцелевшей карте маршруты казаков на запад.
Я не беру на себя ответственности и не льщу надежду в сжатом репортаже дать обзор событий прошлой войне, пока не всё поглощено неумолимым временем, мне хоте бы запечатлеть некоторые картинки дней войны. Далеки до сего не сбывшихся исканий и надежд — переживания — наперекор условиям и судьбе, стремившихся создать свое русское дело в период Второй Мировой войны.
Не участник, но непосредственный очевидец, я дерзну лишь передать о происшедшем у меня на глазах. Стараясь рассматривать факты по возможности объективно, я всё же пострадавший в стихийном смерче войны, который с корнем вырвал и меня, бросив на «широкие дороги» равнодушной Европы.
* * *
Уместным будет подчеркнуть, что именно генерал Петр Николаевич Краснов был юридическим и моральным возглавителем казаков. За год до Лиенца, на первое июля 1944 года, уже располагавших десятью полками. Правда, они не выглядели регулярной военной единицей, скорее обозом, но при благоприятных обстоятельствах в течение нескольких недель они могли стать первоклассными боевыми единицами.
Пока задачей было организоваться, формироваться и быть готовыми на зов родной земли.
Вопреки попыткам немцев и поползновению прогитлеровских самостийников оторвать казаков от России, их поток бурлил, устремляясь в общерусское течение.
Казачий Стан был лишь небольшим осколком освободительного порыва от Днепра до Урала, но осколком конкретным и, по-видимому, самым организованным.
Даровитый журналист дней войны, поручик Н.С. Давиденко, в прошлом ученик ассистент академика Павлова, затем соловецкий каторжанин, позднее штрафной лейтенант Красной армии и в конце поручик РОА — ревностный искатель РОССИИ — учуял еле уловимое биение Ее сердца именно в организации казаков и утверждал, что в Казачьем Стане как нигде в то время — «Русью пахнет».
Десятилетиями продолжающуюся трагедию России казаки припечатали Лиенцем, где они в первую голову были вывезены, выданы на расправу большевикам. Без суда, без разбора и пощады, хотя генерал П.Н. Краснов и сотни офицеров-эмигрантов, выданных с ним, никогда не были советскими подданными, а потому юридически не подпадали под пункты Ялтинского договора о военнопленных и тайные параграфы Венского дополнения.
На момент задерживаясь на писаниях и слухах о Походном Атамане Доманове, можно относиться к нему критически, или дарить симпатией, но обвинять его в выдаче казаков — это преувеличивать возможности генерала Доманова и, пожалуй, не знать происходящего.
Всё говорит за то, что насилие случилось в результате большой политической игры, где сильные западного мира, прежде всего, преследовали свои близорукие, эгоистические цели и в угоду советскому союзнику делали всё возможное, (если не сверхвозможное), только не опрокинулась бы «мирная политика».
Головокружительная карьера Т.Ив. Доманова — в те года есаул стал генерал-майором и походным атаманом — создала ему в то время большое количество прихлебателей, еще большее завистников и недоброжелателей, которые сей день не могут простить ему возвышения. Помимо «вольных и невольных прегрешений», он прошел с казаками весь поход, разделив общую участь, вплоть до трагической смерти.
Все документы, связанные с существованием Казачьего Стана, пропали в Лиенце во время насилия. Тогда же в соседнем Амляхе пропал чемодан с приказами и планшетами за год похода, как и бережно сохраненные газеты «Казак», изданные в -Новогрудке. Лишь благодаря какой-то счастливой случайности, уцелели фотографии — вещественное доказательство существования несчастного Казачьего Стана и Юнкерского училища в нем.
Не приходится удивляться, что до сего дня нет полного обзора Освободительного Движения 1942–1945 г.г. Его ликвидированные участники безмолвствуют... Уцелевшие единицы командного состава и толпы рядовых, случайно выскочившие из послевоенной облавы на людей с Востока, любою ценой старались затереть свое русское лицо, (меняли имена, фамилии, документы) и доказать, что они не принадлежали к военной организации, её вообще не существовало, были только беженские лагеря.
Многие отмахнутся: — стоит ли вспоминать, освободительное движение во время Второй Мировой войны потерпело крушение.
Однако, невозможно отрицать стихийный порыв борьбы за свободную Родину и лучшую долю!
1956 г.г.
ЭПИЛОГ
После трагических событий в Лиенце минуло десять лет. Бывшие насельники Казачьего Стана, сумевшие выскочить из послевоенной облавы на русских людей, в первое время разбрелись по лагерям для перемещенных лиц, в оккупационных зонах Австрии и Германии. Позднее, немногие остались в Европе на постоянное жительство, большинство эмигрировало в Соединенные Штаты Америки.
Казаки по новому месту жительства создали станицы (без станиц) и ежегодно панихидами вспоминают 1-е июня 1945 года.
Десятую годовщину выдачи в Лиенце отметили во всех странах русского рассеяния не только панихидами, но и траурными собраниями и докладами на тему об этом насилии.
В том же 1955 году приоткрылся «железный занавес», прихлопнувший судьбу всех насильственно выданных большевикам в 1945 году. На Запад стали возвращаться немногие выжившие и освобожденные из советских концлагерей. В первую очередь иностранные подданные, не преминувшие запечатлеть свои горькие воспоминания в печати.
* * *
Просматривая страницы изданий конца пятидесятых годов о насильственной выдаче 1945 года, нельзя не задержаться над проникновенностью чувств поэтессы Марии Волковой:
Есть долина такая в Тироле,
А в долине той Драва река...
Только вспомнишь — и дрогнешь от боли,
Как от вскрывшего рану клинка!
В начале 1957 года, Институт Литераторов в Париже издал повесть-репортаж КОНТРА, пера польского эмигрантского писателя и журналиста Юзефа Мацкевича.
Как бы в коротеньком вступлении, автор набрасывав яркую картину двух, существующих на свете правд.
Правда первая — отражая в себе все красоты Божьего мира — ничем не возмущается, ко всему безразлична и все на земле кажется ей малодостойным внимания. Она ничего не изменяет, ничего не переиначивает. Эта правда объективная, она подлинная и нерушимая.
Вторая правда — для которой добро и зло понятия относительные — редко отражая подлинность происходящего, утверждает что стремится регистрировать явления так же беспристрастно, как и правда первая. В действительности же, старается всё подогнать для своих относительных целей и в темпе жизни многое исказить.
В трибунал человеческого воображения, но не совести, она призывает только ею выбранных свидетелей. И зная о том, что она не одна — тем более кричит об единой.
Это правда официальная, зависящая от образа правления, или же настроения в котором провозглашается.
«Ввиду существования этих двух правд, — говорит писатель, — как трудно представить подлинную картину человеческой судьбы, даже в нормальной жизни, а что говорить о той, которая припала на долю Донскому казаку Александру Кольцову, окончившему свои дни 1 июня 1945 года в злосчастном Лиенце, в долине реки Дравы.
Не говоря о затруднениях установить правду сущую в событиях целого движения, да к тому же потерпевшему неудачу.
На основании показаний казаков и собранных библиографических данных, Мацкевич рассказывает на 272 стр. о жизни целой семьи донского казака, от начала Первой Мировой войны.
Шаг за шагом, через ужасы революции, повесть доходит до периода Второй Мировой войны и рассматривает поведение подсоветских людей в отношении немцев. Восстание от Дона до Урала и самоубийственную немецкую политику, отвергнувшую это народное движение.
Затем, автор приводит своих героев в Казачий Стан и довольно расплывчато описывает происшествия в нем и трагедию на берегу Дравы.
В том же году в последовавшей рецензии о Контре, в пасхальном номере «Польской Мысли» (эмигрантское издание в Лондоне), упоминается о том периоде, когда около 1½ миллиона из антибольшевистских подразделений при немецкой армии, вероятно столько же военнопленных и неизвестное количество гражданского населения были насильственно доставлены в советскую оккупационную зону.
В оправдание западных союзников можно привести много обстоятельств. Главное — экономическое положение. Принимая на себя ответственность за разрушенную центральную Европу, было совсем нежелательно увеличивать и без того сложную проблему еще несколькими миллионами бездомных людей. Самое же важное, это политическая обстановка — ведь вопрос шел о миллионах антибольшевиков — тут могла опрокинуться вся «мирная политика».
«Какие бы оправдывающие обстоятельства не приводили, преступление необходимо назвать преступлением», — говорит редактор «Польской Мысли».
«Наряду с изменой Польше в Ялте, с изменой сербам Mихайловича, выдача миллионов русских людей на постепенную или моментальную казнь — навсегда останется пятном на страницах истории Америки и Англии».
В заключительной, авторской приписке к КОНТРЕ, Юзеф Мацкевич подчеркивает обстоятельство во время прошлой войны, когда советская пропаганда объявила и назвала войну «отечественной», вероятно, желая воскресить традицию 1812 г. Однако, число советских подданных, выступивших с оружием в руках против этого «социалистического отечества», вдвое превышало великую Наполеоновскую армию.
* * *
Понятно, сегодня никто не заинтересован в объективном освещении правды. Всё отходит в область предания, — как что-то совсем не существовавшее — если же упоминается, тс не в должной степени и не так как было в действительности.
Самое же знаменательное, что обо всем вышеупомянутом заговорили поляки. Почему, именно в таком освещении, первыми не написали русские?
Или Освободительное Движение было совершенно обезглавлено и в свободных странах не осталось участника, могущего представить подлинную картину происшедшего?
Или перевелись смелые русские люди, несмотря на все неблагоприятные для России «конъюнктуры», рискнувшие наконец сказать правду?
Но которая из двух окажется сильнее? Та ли человеческая — правда официальная — зависящая от образа правления и настроения?
Или другая — подлинная и существовавшая — запечатленная степными просторами, далеким походом и горами, где разносилась молитва и казачья песнь, русский стон и призыв о помощи.
* * *
В начале 1953 года появилась книга — АД В СИБИРИ честная история, рассказанная человеком решительным, не разделяющим верноподданных чувств в отношении советской власти.
Автор, Карл Норк, бывший немецкий офицер казачьей дивизии фон-Паннвица, которую в конце войны англичане взяли в плен и передали Советам.
В ней как будто мало упоминается о лишениях в сибирских концлагерях и русской жизни. Говорят, что автор не особенно квалифицированный наблюдатель русских событий, но никогда ранее не писалось о них столь ярко.
Без выработанных в той стране теориовоспеваний, он рассказал что видел, рассказал о советской системе, исказившей многое, — но не русскую душу.
«Дэйли Телеграф» (консервативная и влиятельная английская газета), от 21 марта 1958 года, помещая небольшую заметку об этой книге, заключает:
«Издание в Англии “Ада в Сибири” на английском языке является полезным напоминанием скандального поведения английских властей, передавших русских казаков Советам для наказания».
Когда же эта история бесчестного акта будет рассказана полностью?
* * *
В западной Германии издана книга, озаглавленная «General von Pannwitz und seine Kozaren». Автор ее немецкий публицист Erich Kern.
Книга, основанная на реальных данных, является беллетристическим произведением, но ей далеко до КОНТРЫ Мацкевича, хотя Керн пользовался новейшими и более исчерпывающими данными.
Повествование начинается от 1942 года, когда перспективы скорой победы померкли, а ряды немецких войск всё таяли — тогда несколько высших немецких офицеров с генералом фон-Паннвицем, в то время еще полковником, ориентируясь в положении, решили использовать казаков на фронте, массами переходящими на сторону немцев.
Однако, проведение плана в жизнь первоначально встретилось с серьёзными препятствиями.
По расовой теории нацистов, казаки — наравне со всеми народностями России — были существами низшей расы. И главными противниками их «равноправия» оказались «гауляйтер» Кох — правитель Украины — и Борман — шеф канцелярии Гитлера.
Но офицерам удалось склонить на свою сторону всесильного Гиммлера, и дорога неожиданно очистилась для получения апробации Гитлера.
Уже весной 1943 года в Млаве (Польша) приступили к формированию I-й дивизии казаков, но кроме бывшего советского полковника Кононова, все штаб-офицеры в дивизии были немцы.
Осенью того же года, при всё возрастающих неудачах, немцы решили бросить в дело казаков. Их всё же не послали на восточный фронт, а направили в Югославию, для проведения операций с партизанскими отрядами Тито.
«Вероятно — говорит автор — в этой борьбе, казаки принесли немцам не малые услуги, обладая не только воинственностью, но и жестокостью, равною партизанской».
Число казаков все время возрастало, и через год они составляли уже XV корпус, но в это время советская армия перешла реку Драву, и под ее напором казакам пришлось отступить на запад. Перейдя бывшую австрийскую границу, на территории Каринтии, казаки сдались британской армии.
Керн поясняет, что этим казакам в маршах сопутствовали семьи, и всего их было около 50.000.
Тут можно усомниться, знает ли автор о наличии двух казачьих организаций, в то время находящихся по соседству, но совершенно независимых друг от друга. Ведь кроме дивизии под командой Гельмута фон-Паннвица, (где никаких казачьих семейств не было), — существовал и КАЗАЧИЙ СТАН — под главенством покойного генерала Петра Николаевича Краснова, с его десятью полками, Юнкерским училищем и станицами. Именно там старались придерживаться казачьих традиций, там были свои офицеры и команда велась на русском языке, а не по-немецки, как у Паннвица.
«В конце мая 1945 года, — говориться далее в книге, — англичане передали казаков Советам. Понятно они не возвратились в родные станицы, а без исключения были вывезены в Сибирь, на тяжелые работы в исправительно-трудовые лагеря». «Судьбу казаков разделили немецкие офицеры, их недавние командиры из дивизии фон-Паннвица. Только немногим из них, отбыв срок наказания, удалось вернуться домой в Германию».
В конце автор подчеркивает более счастливую участь казачьих коней — они все уцелели.
* * *
Действительно, все кони уцелели!.. и как жутко было после катастрофы, везде, на каждом шагу — в лесу, на луга и в горах — натыкаться на бездомных казачьих коней, с понуренными головами, с впавшими животами.
Хотелось, сквозь слезы, крикнуть: «Где ж твой хозяин?»
Посмотрим, что говорит о них один из главных участников события. (Надо заметить, что речь идет тут исключительно о Казачьем Стане в Лиенце).
В объемистом томе истории 8 Аргильского батальона, о котором упоминалось уже ранее, полковник Малкольм — автор — в конце своей книги лишь мимоходом, как бы нехотя, на одной странице останавливаясь на ликвидации казаков, не задерживаясь и совершенно не задумываясь о судьбе выданных людей, особое внимание уделяет их коням.
На стр.255 читаем: «... Но в этом районе осталось 5.000 лошадей и капитан Мак-Нэйл проявил большую инициативу, найдя пищу для этого табуна. Понятно, его разогнали по всей Австрии, но перед тем он отобрал лучших животных для 8 батальона».
И на стр.258: «То, что он задержал, было переполненной конюшней, годной удовлетворить не только любителя, но и знатока. Теперь наши офицеры смогли наслаждаться верховой ездой по красивым окрестностям».
Особо полковник задерживается на каштановой кобылице, которую англичане назвали «Катенькой». Она оказалась чистокровной, хотя ее родословную не удалось найти в Клубе Джокеев в Вене, т.к. это здание было разрушено во время бомбардировок. (Думается, родословную Катюши надо было искать не в Вене, но далее на востоке, откуда она пришла с казаками).
В период сезонов 1945–1946 г.г. на бегах в Вене она десять раз принесла значок 8 батальона к победному «финишу».
«Она всегда была на месте и красиво несла своего всадника», — восторженно заканчивает Малкольм воспоминания о Катюше.
Ее большая фотография украшает страницы Истории Батальона.
* * *
В конце 1957 года вышла в свет книга Николая Николаевича Краснова (младшего) — бывшего офицера Юнкерского училища, который, как иностранный подданный, возвратился на Запад одним из первых и рассказал обо всем пережитом, главным образом о концлагерях, в НЕЗАБЫВАЕМОМ.
К сожалению, он лишь мимоходом упоминает о Казачьем Стане, оно и неудивительно — семья Красновых попала к казакам только в Италии.
В этой книге заслуживает внимания судьба Петра Николаевича генерала Краснова — возглавителя казаков — после вывоза из Лиенца.
Вечером, в день этого вывоза, офицерам объявили, что назавтра их передадут советскому командованию. Известие произвело потрясающее впечатление.
Генерал обратился к окружающим его офицерам:
— Видимо, нас ждет смерть, но надо принять ее гордо, не ползая!
На следующий день офицеров перевезли в Юденбург и передали полковнику НКВД. В конторе сталелитейного завода произвели точную регистрацию всех выданных.
Вечером красный генерал зашел в комнату, где помещался П.Н. Краснов с приближенными офицерами и осведомился об его самочувствии.
— Горе побежденным! Так лучше, как победитель, не задавайте мне таких вопросов, — отвечал генерал Краснов на неуместные вопросы визитера.
Извиняясь, советский офицер, однако, не утерпел:
— А верите ли вы в большое будущее Советского Союза?
— Я верю в великое будущее России. Жаль, я не увижу его, возможно не увидите и вы.
Как бы не дослышав ответа, советский генерал обратился к атаману Доманову:
— Ну так, генерал Краснов стал воевать с нами в эту войну, что понятно — он был и остался белым офицером. Но вы? — вы воспитались на советском хлебе. Впрочем, раз говор с вами будет в Москве.
Таким образом ген.Краснов с окружением узнали, что едут «домой».
На следующее утро группу из 12 казачьих генералов перебросили на автомашинах в Грац и на следующий день в Баден, около Вены, где находился центр советской контрразведки «Смерш».
В Бадене всю группу сфотографировали и допрашивали в течении двух ночей. Офицеров крайне беспокоило корректное отношение и хорошее питание — шоколад, табак.
— Кормят нас, как смертников! — заметил один из Красновых.
Вскоре всех перевезли на аэроплане в Москву, их сопровождал офицер НКВД и один автоматчик.
В Москве, на центральном аэродроме, привезенных ожидал «черный ворон», тюремная машина, доставившая их на Лубянку.
В тюрьме их разъединили, но пятого июня, по просьбе ген.Краснова, в баню привели Краснова младшего, чтоб он помог Петру Николаевичу помыться. Тогда они имели возможность побеседовать и распрощаться навсегда.
— Верю, Господь Бог вернет Россию русским людям! — прощался генерал с помогавшим ему одеваться Николаем Николаевичем.
На кителе П.Н. Краснова уже не было погон и Георгиевского креста.
Через некоторое время Петр Николаевич заболел воспалением почек и с температурой 39 градусов был отправлен в больницу Бутырской тюрьмы, где и пробыл до сентября 1946 г., когда его возвратили во внутреннюю тюрьму на Лубянке и поместили в камере на двоих.
По свидетельству лица, находящегося с ним в этой камере, уход за ним в больнице был хороший, но питание несравненно хуже чем в тюрьме. Его моральное состояние было неплохое, хотя он не ожидал ничего утешительного. Рассчитывая, что его не казнят — не сделают мученика — генерал Краснов надеялся попасть на поселение где-либо в Сибири или на Урале и дожить до недалекой естественной смерти.
В тюрьме и больнице, как подследственный, он не имел ни карандаша, ни бумаги — не имел возможности писать. Ему оставили лишь пенсне и палочку, на которую он опирался. В тюремной одежде, состоящей из зеленой гимнастерки и таких же длинных штанов, с разрезанными ботинками — его ноги распухали — он выглядел печально.
Первые два месяца его ежедневно вызывали на допрос. Допрашивали днем, он заявил следователю, что плохо видит и по ночам ходить не может. Обращались с ним вежливо, на «вы» и по имени отчеству.
С допросов он возвращался к шести вечера, обедал и немного читал, получая книги из довольно обширной тюремной библиотеки. Часто он беседовал со своим соседом по камере и рассказывал много интересного из своей жизни.
На допросах его спрашивали об атаманской деятельности 1918–1919 г.г., о пребывании в эмиграции. Ставили в вину борьбу против большевиков, поддержку Братства Русской Правды и организацию казачества во Вторую Мировую войну.
После суда генерал Петр Николаевич Краснов казнен (повешен) в январе 1947 года в Москве, вместе с генералом Шкуро, Султан Келечь-Гиреем, Семеном Николаевичем Красновым, с Тимофеем Ивановичем Домановым и генералом фон-Паннвицем.
В память этой страшной смерти казак Петрушевский написал стихотворение:
Не видать нам могилы Краснова,
Не служить панихиды над ней
…………………………………….
Над его неизвестной могилой
Где то там, далеко под Москвой,
Будет плакать лишь ветер уныло,
Да склонится бурьян головой...
* * *
ft
Имея возможность ознакомиться не только с изданными книгами, но так же и несколькими рукописями бывших советских лагерников, можно заключить что помимо тождественности всех концлагерей СССР и страданий в них, каждый заключенный воспринял и пережил в зависимости от характера, ближайшего соседства и непосредственного начальства. Не малую роль играла способность человека примениться к обстоятельствам.
Казалось бы, люди физических занятий на воле должны были легче освоиться с тяжелым трудом лагерей. Оказывается, они быстрее расходовали запас физической силы, доходя до крайней степени исчерпанности и скорее поддавались отчаянию.
Заключенные интеллектуальных профессий, не обладая физической силой, не спешили ее расточать в лагерях. Иногда они попадали на работу в администрации, в лучше случае по специальности. Их кругозор давал им возможно забываться воспоминаниями, отвлекаться от страшной действительности редкими беседами на отвлеченные темы с коллегами по специальности. Любители природы, изредка, забывались созерцанием красот Сибири.
Однако, концлагерь — сплошной ад, где под неслыханным давлением голода, непосильного труда и нищеты, распадалось физическое тело и внутреннее Существо человека.
Счастье тех, кто выжил лишь с физическими недомоганиями и отмороженными конечностями. Печальнее участь тех, кто дождался освобождения с «подмороженной душой».
После отбытия наказания в лагерях, в самом тяжелой положении — по рассказам — оказались русские эмигранты-бесподданные. Продолжительное время их не выпускали из Советского Союза и настаивали принять советское гражданство.
Выжив на советской каторге, с большим опозданием возвратился на Запад бывший начальник Юнкерского училища. Посредством печати разыскал меня и предложил использовать его отрывочные записи о лагерях.
Я пользуюсь ими в дальнейшем описании, для законченности общей картины русской трагедии, и стремлюсь, по возможности, осветить сумрак далеких странствий по концлагерям Сибири.
В СИБИРЬ
Грузовики с офицерами Юнкерского училища рванулись вперед — Амлях остался позади. На минуту они задержались е Лиенце, у Штаба Войск и, выехав на главной шоссе, понеслись в восточном направлении.
Через десяток километров, в неожиданно задержавшиеся машины, вскочили вооруженные английские солдаты и, вероятно желая отвлечь внимание офицеров от их появления, стали ycиленно угощать всех папиросами.
На шоссе была уже целая вереница автомашин, набирая скорость и нигде не останавливаясь, они увозили казаков е полную неизвестность, а вокруг неслись вооруженные мотоциклисты.
Волнение среди офицеров увеличивалось, перебрасываясь тревожными вопросами, все нервозно курили. Кто-то решил спасаться и выбросился из соседней машины под откос. Конвоиры стреляли, но автомобили, не останавливаясь, мчались вперед.
Чем дальше — все становилось безотраднее... После двухчасового пути вдали обрисовался город, как оказалось Шпиталь. При въезде в него, отряд, с направленными в их сторону автоматами, окружил грузовики.
Показались ворота большого лагеря за проволокой, в них въезжали автомашины с офицерами Казачьего Стана. Никто из привезенных более не сомневался, на какого рода «конференцию» их привезли. Считая себя интернированными, они еще не знали об уготованной им участи...
По левую сторону от въезда в лагерь виднелся двухэтажный дом, из него доносились звуки гармошки и русской песни.
Приехавшие офицеры удивлялись — кто бы это мог быть? Позднее выяснилось, что генерал Шкуро со штабом арестован днем ранее и привезен в этот же лагерь. Лишь в Юденбурге, во время передачи советчикам, все увидали его.
Офицерам вежливо предложили заходить за проволоку, но предварительно они должны были оставить на столе бритвенные принадлежности, перочинные ножи и часы. Некоторые, сразу растерявшись, выкладывали все содержимое карманов и отходили к баракам.
— Это помещение для штаб-офицеров, тот барак для обер-офицеров — распоряжался англичанин.
И наступило самое ужасное... офицеры узнали, что на следующее утро их передадут советскому командованию.
В первый момент наступила мертвая тишина, затем возбужденные офицеры группами стали входить в бараки и обсуждать положение. Началась лихорадочная беготня и составление петиций английскому королю, в Лигу Наций — кому они не писали в тот трагический вечер?
На лагерь спустилась темная, тяжкая ночь, проведенная всеми без сна. Время от времени слышалось — такой-то повесился в умывалке, кто-то отравился в уборной, один застрелился. Оказывается, некоторые офицеры имели спрятанные револьверы. Один в отчаянии срезал газыри с парадной черкески, иной предлагал соседям яд, заключенный якобы в его кольце.
Наконец страшная ночь подошла к концу, и стало светать. Бывший с офицерами священник собрал певчих и стал служить молебен. Один за другим все опустились на колени в горячей, усердной молитве.
Вскоре англичане привезли большое количество консервов и термосы с кофе, но никто не дотронулся до еды.
Вдруг послышались голоса: англичане командуют грузиться — садиться в машины! — но офицеры не тронулись с места.
Раздалось предложение вывести престарелого и полубольного генерала Краснова, как объединяющее знамя. Стул с генералом быстро появился около стены барака, его окружили офицеры. Стоя на небольшой возвышенности, они видели как невдалеке выстроился английский батальон, вооруженный винтовками и толстыми палками.
Команда — и солдаты пошли на безоружных русских офицеров-казаков. Наступило форменное избиение, одним из первых получил по голове полковник П. — командир артиллерийской полубатареи училища.
Крики, вопли... в страшной свалке замелькали вытянуть руки беззащитных, палки и приклады нападающих, но офицеры не поддались. Англичане поняли, что таким манером офицеров не возьмут и отошли в исходное положение.
Петр Николаевич, видя первых раненных своих офицеров и приготовление англичан ко второй атаке, поднялся со стул и самостоятельно направился к ожидавшему автобусу.
За ним, долго не раздумывая, пошли все арестованные офицеры.
* * *
В автомашины, нагруженные офицерами, вскочили английские солдаты и нахально предлагали выменивать папиросы на обручальные кольца, часы и деньги.
— Всё равно вас расстреляют! — появились переводчики.
— Вот тебе и западная культура... — промелькнуло в мысля у взбиравшегося в грузовик офицера.
Послышалась команда, колонна тронулась и выехала на шоссе. Казаки находились в состоянии полного оцепенения. Все внешние явления прикрывала как бы мгла. Кто-то выскочил и покалечился, попав под следующий автомобиль, какой-то счастливец скрылся в придорожных зарослях.
Пулеметные посты в боевой готовности сторожили по всему пути их следования. Направо, позади остался Виллах, они приближались всё ближе к роковому месту.
Показался Юденбург, там ожидал офицеров отряд английской пехоты. На мосту через Мур грузовики замедлили ход и, воспользовавшись этим, кто-то бросился вниз, в реку.
Переехали через мост, завернули и остановились перед каким-то заброшенным заводом. Подле оказался переводчик — маленький еврейчик е английской форме — который, обращаясь к представительному советскому офицеру в русских погонах, доложил:
— Господин полковник, вот офицеры генерала Краснова.
— Здравствуйте, проходите к столу, каждого в отдельности будут регистрировать — обратился к привезенным советский полковник.
— А продовольствием они удовлетворены? — тут же спросил он переводчика.
— Офицеры Краснова отказались от наших продуктов — пояснил англичанин, показывая на большой грузовик с продуктами.
Недолго думая, советский полковник подозвал бойца и приказал разгрузить продовольствие в цехе завода.
Медленно направляясь к регистрационному столу, прибывшие увидали сбоку стоявшего генерала Шкуро, в полной парадной форме — неизменной черкеске — непринужденно курившего. При нем стоял советский офицер и толпились красноармейцы, с любопытством разглядывая легендарного героя гражданской войны.
— Помните, как мы били вас в ....? — задавали вопросы солдаты постарше.
Генерал метко парировал и сыпал грубыми словечками в тон солдатне. Кому-то пришло в голову дотронуться до черкески ген. Шкуро, тогда он резко повернулся в сторону сов. командира:
— Полковник, приведите к порядку ваших солдат, я еще русский генерал-лейтенант! — и бойцы, понуря головы, отошли в сторону.
Офицеры-казаки проходили первую регистрацию — возраст, в каком чине, какую должность занимал?
Скрывать было нечего...
— Э-э, так ты значит птица! А сколько выпусков сделал? Ну, ничего, теперь сам поучишься у нас...
После столь обнадеживающего заявления, бывший начальник Юнкерского училища побрел вглубь завода и присел на разоренную машину. Пройдя первое чистилище, в это время офицеры стали заполнять цехи, стараясь выбрать место и пристроиться на ночь. Следуя их примеру, и полковник направился подыскать себе угол, но, неожиданно, советский сержант заступил ему дорогу:
— Эй, ты, послушай, снимай шинель и давай сюда.
— Мне будет холодно — пробовал тот защищаться.
— Долго не разговаривай, вот тебе одеяло!
Теплая длинная шинель, русского покроя и сукна, быстро очутилась на плечах напавшего, а взамен на руке арестованного висело рваное одеяло.
Предыдущая ночь, проведенная без сна, и бесконечно длинный не часами, а переживаниями день, всех валил с ног. И в надежде наконец отдохнуть, офицеры завалились на голый пол — но не тут то было — с наступлением темноты по цехам завода расползлись красноармейцы и стали сдирать с них сапоги, а вместо них бросали свои стоптанные, рваные ботинки. С арестованных снимали что могли — кителя, брюки.
Этот «товарообмен» продолжался целую ночь и наутро, недавно бравые и хорошо обмундированные, офицеры Краснова стали походить на толпу оборванцев.
* * *
Утром на железнодорожную ветку завода в Юденбурге подогнали два состава — один для офицеров, другой для казаков, и большинство поспешило ко второму, желая как-то с скрыть свое подлинное лицо.
Эшелон с офицерами пошел в Грац, где их «гостеприимно» ждала тюрьма. На станции арестованных сгрузили на запасных путях и пешком погнали в тюрьму. Под дождем, в ожидании пока впустили внутрь, они промокли до нитки. В их положении тюрьма показалась каким-то пристанищем.
Во дворе большой тюрьмы Граца произвели обыск, грабеж продолжался и во время раздевания в бане, но узников уже ничто не удивляло. Эта австрийская тюрьма оказалась образцовой — чистые, светлые камеры, с одиночными железными кроватями с матрацами, (к тому времени содранные). В каждой камере умывалка с зеркалом и уборная, но камеры, рассчитанные на 20 человек, вместили по 30 и более офицеров.
Говорили, что в одной из ее камер сидел арестованный Адольф Гитлер, после его первого неудавшегося «путча».
Дня через два казаки увидали в окно немецких офицеров I-й Дивизии, их выводили на работу во двор и все им позавидовали. День от утра до вечера, без всякого занятия, сильно утомлял. Невероятные слухи, как удушливый кошмар, распространялись по камерам, и все ждали ликвидации, передавались даже фамилии уже расстрелянных — впоследствии оказавшиеся живыми.
Среди заключенных, к прискорбию, появились малодушные — осведомители власти — и доносили, у кого еще уцелели золотые часы, или обручальное кольцо. Таким манером доносчик надеялся облегчить свое положение. Кое-кто из злопамятных не замедлил свести личные, незабытые счеты и доносил на без вины виноватого.
Томительное ожидание в тюрьме Граца продолжалось около двух недель. Мучили бесконечные опросы и обыски, заглядывали всюду, щупали, мяли одежду, обувь и забирали последнее.
Офицеры ждали и гадали, куда их повезут, Вдруг разнесся слух, что придет состав и всех отправят в СИБИРЬ! Ну что ж, Сибирь так Сибирь! — «Сибирь, ведь, тоже русская земля!» — время было летнее и она не страшила не знавших ее. Вскоре пришел приказ готовиться к отправке, но после налета мародеров в Юденбурге и последующих обысков-грабежа заключенные были налегке, и собирать в дорогу им было нечего.
Погрузку назначили на поздний вечер, а приготовления начались заблаговременно. Много времени понадобилось на расстановку конвоя, распределение собак, установку прожекторов. Политических заключенных считали большими преступниками и, не скрывая, им говорили, — пусть лучше убежит десять бытовиков, чем один «контрик».
С улиц, по которым их гнали из тюрьмы на вокзал, предварительно удалили всех прохожих, и как похоронная процессия, они двигались с зажженными факелами — подлинное шествие смертников — из зеленеющей долины Дравы, до далеких просторов Сибири, с многочисленными спецлагерями для «изменников родины» Наверняка 80% не вышли живыми из этой похоронной процессии.
Наконец их привели к далеко отстоящим от станции запасным путям, где ждал состав скотских вагонов, приспособленных для перевозки заключенных, с двухъярусными нарами, с примитивной уборной — отверстие проделанное в дверях, с жестяным желобом, выходящим наружу. Между вагонами вышки для часовых с установленными пулеметами, с прожекторами и телефонной связью.
Вагоны нагрузили казаками до отказа. Теснота не позволяла свободно сидеть, а лежать приходилось на одном боку, по очереди и лишь по команде переворачивались на другой бок.
В придачу к этим жутким условиям, на каждой остановке один из конвоиров — вагонов на пять — ходил, вооруженный деревянным молотком на длинной ручке, и колотил по стенам, крыше и под вагонами, проверяя их состояние и не давая покоя заключенным ни днем, ни ночью.
В довершение, на каждой стоянке выпускали собак для предотвращения возможного побега «контрика». Собака, преданный друг человека, выдрессированная лютой рукой чекистов, становилась жуткой ищейкой, преследовавшей заключенных на каждом шагу.
Выжившие лагерники до сего дня иногда слышат во сне неистовый собачий лай, когда-то леденящий сердца затравленных людей.
* * *
При посадке в Граце Ал. Ив. М. попал, благодаря счастливой случайности, в один вагой со своим приятелем парижанином полковником Михайловым. Неожиданно они получили «хорошее» место на верхних нарах, вблизи небольшого oкошка, правда, забитого железной решеткой и досками, но через щели всё же была возможность глотать свежий воздух.
Евгений Михайлович Михайлов — сын армейского офицера, служившего на Кавказе — получил образование в Тифлисском Кадетском корпусе и Артиллерийском училище, был большим патриотом, прекрасным товарищем и приписным казаком.
В Казачьем Стане его назначили начальником Офицерского резерва, с разношерстным составом, прибывающим к казакам со всех концов Европы — Германии, Австрии, Польши, Италии и Чехии. Людьми разного возраста и чинов, не одинакового воспитания и образования. Полковник Михайлов проявил уменье и такт для восстановления в их среде необходимой дисциплины.
В течении дальнего и злосчастного пути оптимизм Евгения Михайловича действовал на многих ободряюще. До Прокопьевска два друга провели неразлучно вместе, но там пришлось расстаться, чтобы никогда более не встретиться.
Среди многомиллионных жертв советских концлагерей полковник Михайлов так же лег в неизвестную могилу Сибири… Честь его памяти!
* * *
Зловонные от человеческих выделений в летнюю жару, вагоны эшелона закрывались на замки и закручивались проволокой, только караульный начальник имел право их открывать. Как правило поезд останавливался в пролетах между станциями, тогда по очереди открывали вагоны, приносили какую то похлебку, немного хлеба и по два кусочка сахару на голову. Старый, допотопный паровоз снабжал водою для питья, но в ограниченном количестве, умываться вовсе не полагалось.
На подобном режиме продержались несколько дней, а через неделю начались желудочные заболевания. В вагоны стала закрадываться смерть — с сильными болями, доходящими до конвульсий. Умерших, облепленных мухами, выносили на остановках...
Издевательству конвоя над заключенными не было предела. Ежедневные поверки и проверки — обыски для грабежа. Конвоиры входили в вагон, и старший из них командовал: «Всем перейти на одну половину вагона». Затем по одному «с вещами» пропускали на противоположную сторону, а их вещи, вернее какие-то тряпки, трясли и трясли, в надежде найти какую-либо запрятанную вещицу. Таковые иногда находились, что побуждало конвой к дальнейшим обыскам — издевательству.
Эшелон прокатился через Румынию, через Киев, где на мосту через Днепр стояли босые женщины-часовые. Во время продолжительной остановки в Москве узники, понятно, не имели возможности что-либо увидеть в Белокаменной, только стаи беспризорных облепили состав с требованием папирос. И, до зубов вооруженный конвой, оказался не в состоянии отогнать от вагонов эти толпы несчастных детей и жалких подростков.
Путешествие черепашьим шагом сильно затянулось, и всех от грязи стали заедать вши — кошмар, не дающий ни минутки покоя.
Около Свердловска сменили конвой, а заключенные всё ехали, теряя надежду когда-либо доехать до свыше предназначенного им места. Дымя и пыхтя, эшелон перевалил Урал, аромат пригретых солнцем хвойных лесов проникал в щели их тюрьмы на колесах, апатичные и голодные, они вдыхали его, как живительный нектар, подсовывая носы к этим щелям.
Наконец их привезли в маленький сибирский городок Прокопьевск, с большими угольными шахтами вокруг. Выгрузили в чистом поле, конвой снова сменился и, как бы в насмешку, казачьих офицеров стали караулить женщины, многие беременные, и более лютые конвоиры, чем мужчины.
Привезенным приказали рыть котлованы для землянок, и через месяц на пустынном месте появился поселок. Одновременно предусмотрительное начальство распорядилось вырыть ввиду приближающейся зимы несколько десятков могил. Ведь в Сибири земля промерзает глубоко, зимою и заступ ее не берет.
В Прокопьевске бывший адъютант Юнкерского училища повстречался со своим недавним начальником и провел с ним продолжительное время, окружая дружбой и заботой, в бараке они спали вместе на верхних нарах и делились последним кусочком хлеба.
Все подбадривались надеждой, авось мытарства вскоре кончатся, но в действительности данный период оказался лишь вступительным перед более суровыми испытаниями — это было начало предварительного заключения.
Предварительное заключение, самый тяжелый период и самая большая смертность среди неприспособленных к лишениям каторжной жизни и болезненно страдавших от всех издевательств.
Впоследствии пришло время, когда всё стало безразлично; когда человек дошел до полного отупения. Для многих последующие годы в спецлагерях слились в сплошной кошмар, вне времени и пространства.
Нужда и голод ширились среди заключенных, что заставило белых офицеров, врагов коммунистов, работать на советскую власть за кусочек хлеба.
В первую очередь в лагерях вымирали иностранцы, вторыми в этой очереди смерти были русские эмигранты и затем подсоветские люди, видимо, еще на воле более закаленные от западников, привыкших к нормальному питанию и гигиеническим условиям жизни.
Вообразите суровый декабрь в Сибири и засыпанный снегом, обледенелый лагерь. В бараке всё пространство заполнено нарами, а на них догорают заключенные. Посредине, дымя и выбрасывая пламя, день и ночь топится чугунка, при ней можно обжечься, но по углам висят сосульки.
Свет раскаленной печки ярко освещает землянистые лица поближе. Тут и там распухшие тела не находят себе места, от опухоли не в состоянии ни сидеть, ни лежать. Опухоль от ног, как колоды, поднималась всё выше, ближе к сердцу и каждый из них знал, приблизительно, день своего конца — неотвратимого, неизбежного. Это сознание отражалось на психике.
В полутьме, в углу слышится стон, покашливание. В противоположном кто-то бредит, другой заплетающимся языком рассказывает соседу о всей своей жизни, просит запомнить адрес жены и всё передать ей.
Такова своеобразная исповедь советского лагерника, умирающего вне человеческих условий, без родных и близких, лишенного последнего напутствия духовника. Невольно вспоминаются строки Владимира Смоленского:
Они молчат. Снег заметает след —
Но в мире нет ни боли, ни печали,
Отчаяния такого в мире нет,
Которого б они не знали.
Дрожа во мгле и стуже, день и ночь,
Их сторожит безумие тупое
И нет конца и некому помочь
И равнодушно небо ледяное.
* * *
В начале 1946 года в Прокопьевск съехались военные следователи для ведения дела казачьих офицеров.
На второй день православного Рождества в лагерь явились два конвоира с ордером арестовать бывшего начальника Юнкерского училища. Его вывели из барака на проходную, там сидел молодой лейтенант, дежурный офицер по лагерю.
— Желаю счастья — бросил он вдогонку выходящему из караульного помещения арестованному. Этот сердечный и неожиданный привет запомнился надолго.
С маленькой сумкой и еще меньшим куском хлеба в ней подследственный вышел из лагеря, а за ним конвоиры.
— Ступай вперед и не оглядывайся, — раздалась команда, и они из кабур вынули револьверы.
Чувствуя дуло почти у затылка — мурашки пробежали по спине. Тёмный, зимний вечер, дорога до Прокопьевска, четыре километра, шла через сугробы по безлюдной местности. На протяжении всего пути арестованного преследовала мысль:
— Пристрелят по дороге и скажут, пытался бежать!
Вдали замерцали огни города и на душе отлегло, они приближались к Прокопьевску. Пришли в караульное помещение КПЗ (камера предварительного заключения), где конвоиры передали арестованного караульному начальнику.
Тот взглянул и указал на угол:
— Ну, что ж, садись!
Там примостилось уже несколько казаков и, обрадованные встречей, завели беседу шепотком, никто не предполагал, что их привели на продолжительное следствие, думали опросят и отпустят «домой» — в лагерь.
Через полчаса полковника окликнули по фамилии, и, с шумом открыв железную дверь, скомандовали: «Заходи!»
Перешагнув порог маленькой, темной камеры, он заметил в ней людей. Полусвет проникал через небольшое оконце за проволокой, проделанное в дверях. Ощупью в полутьме и по голосам вошедший опознал своих казаков, привезенных из иных лагерей.
Они заботливо спросили, не голоден ли он, и предложили кусочек хлеба, самое дорогое угощение во время голода. Началась беседа об юнкерах, и ему рассказали, как примерно они веди себя, оставшись в Амляхе без офицеров, как первого июня бросились спасать беззащитных в Пеггеце. Незаметно пробежала вся ночь, и под утро, вдали, пропел петух, утомленные они немного вздремнули, сидя.
— Выходи на оправку — очнулись они от лязга ключей и открывшейся двери. Казаки еле успели выйти из камеры гуськом, как их стали подгонять — Быстро, побыстрей заходи! — вгоняли уже в камеру.
Вошли. Стали ждать, а чего и сами не знают. Первым вызвали полковника с вещами — вещей-то одна пустая сумочка. Вышел, перед ним стоит представительный майор и спрашивает фамилию, год рождения, чин и какую должность занимал.
— Обыскать! — неожиданно приказал он надзирателю рядом. Заключенному пришлось раздеться догола, а надзиратель, вооружившись перочинным ножом, срезал все пуговицы с одежды, перетряс эти тряпки и прощупал по швам.
— Теперь одевайсь! Не разговаривать! — командовал он на нарекания обыскиваемого, не умевшего держать в руках брюки без пояса и пуговиц, но ухитрившегося поспешить за удаляющимся надзирателем.
Подследственного бросили в камеру, где к нему стали подсаживаться отвратительные на вид личности, желая разговориться и вызвать на откровенность. Уже с некоторым тюремным опытом, он знал, что агентов сыска надо остерегаться, и постарался уклониться от их навязчивого знакомства.
* * *
Как правило, в советских тюрьмах допросы производятся по ночам, им придают немалое значение, и каждый должен быть освещен со всех сторон, определено его значение с советской точки зрения. Офицеров допрашивали поодиночке, иногда целую ночь, а то и по нескольку подряд. Требовали подробно рассказать о своем прошлом, ознакомить допрашивающего со своими взглядами по общественным и политическим вопросам. Кроме того, собирались сведения из иных источников и во время допроса, узник не раз убеждался, что следователь знал уже и многое из его прошлого.
В последующие ночи следователь ходил вокруг да около, часто повторяя вопросы и сопоставляя ответы. Дело не обходилось без всевозможных хитростей и вдруг, совершенно неожиданно, вводили людей из боковых дверей для очных ставок.
Бывали ночи, когда следователь вызовет часов в |
