Чугунов Владимир Аркадьевич родился в 1954 году в Нижнем Новгороде (тогда г. Горький), служил в гсвг (гдр), работал на Горьковском автозаводе
Скачать 2.37 Mb.
|
9 Не знаю, от чего должно было оградить меня это крестное знамение, бури во мне оно, во всяком случае, не укротило. Весь путь до площади Лядова я сидел как на иголках. За окнами трамвая, а затем другого трамвая, подымавшегося по Окскому съезду через второй мост, проплывали то неказистые дома нашего, а затем соседнего посёлка, проплыли мимо ДК автозавода, универмаг, автомеханический техникум, управленческие и разные вспомогательные корпуса автогиганта, после пересадки, с горба второго Окского моста – вольная ширь реки, и на подъёме, с высоты съезда, в туманной дымке – Канавино, Сормово, дома, цеха, дома, цеха… Я знал, что там, где дымили трубы и чернели цеха, строили не только корабли на воздушных крыльях, но и подводные лодки, и знаменитые МИГи, и что об этом не принято говорить, как о военной тайне… Вообще, весь город был сплошной военной тайной, закрыт для посещения иностранцев. Их и в остальной «есэсэр» не очень-то пускали. А во-он с той вышки их вражеские голоса даже и глушили. Заботились. «Спасибо партии за это!» И всё же мне было не до шуток… Как быть, что делать? Любовь, счастье, зависть, предательство, ненависть. Почему же – так? Почему так-то? О, эти жизненно важные вопросы за все сотни, тысячи лет так и не решены, оказывается, были человечеством. Никто во всём мире не мог нас от них защитить. «Спасибо партии за это! Спасибо!» Но что, собственно, должен был я решить, как именно поступить и что конкретно сделать? Как можно было со всем этим жить, и не только отцу и той… этой смотреть в волоокие глаза, но, главное, – маме, Филиппу Петровичу, вообще всем, кто к этому теперь был волей или неволей причастен? По-стариковски шаркая тапочками, в больничной пижаме Филипп Петрович вышел ко мне на лестничную площадку. Увидев его, я поразился перемене, которую тут же приписал серьёзной болезни. От инфарктов же нередко умирали! И потом, как уже говорил – больницы, болезни – от всего этого воротило меня с детства. – Вот уж кого не ждал! – обрадовался Филипп Петрович. И, видимо, действительно был рад меня видеть, только не было в этой его радости прежнего телячьего восторга. – Хотя и думал, думал о тебе… Поздоровавшись и справившись о самочувствии, я извинился, что ничего не принёс, спросил, что можно, сказал, что так меня надоумила бабушка, что я готов сейчас же и сбегать хоть в магазин, хоть на Средной рынок. – Да ничего мне не надо! Ни в тумбочку уже, ни в холодильник не помещается. Ты для меня самый лучший подарок! Положа руку на сердце, тебе это говорю!.. Помнишь, да? «Нет, весь я не умру, душа в заветной лире мой прах переживёт и тленья убежит…» А знаешь, что это означает? Я только теперь понял. Пушкин боялся смерти. Его пугало это «ничто, нигде и никогда»… Да-да, уж поверь мне… Я в лагере так не боялся смерти и столько не думал о ней, как теперь… Вот! Это тоже верно им, Пушкиным, сказано… Пока молоды, пока не заскорузла от всякого срама душа «Бессмертья, может быть, залог…» Помнишь, да? Нет? – Я виновато пожал плечами. – Из «Пира во время чумы»! Читал «Маленькие трагедии»? Нет ещё? – удивился он. – Тоже мне – книгочей… Ну ладно, это дело поправимое, а вообще отечески советую – прочти. Хотя, думаю, и так в свое время прочтёшь, когда опять учиться станешь. Не этой осенью, нет? – Этой. Чего тянуть-то. – Ну да, чего тянуть… И он стал расспрашивать о выставке. Узнал, оказывается, не от отца, а от Лапаева. А отец ещё даже и не навещал. Так, «передал привет с Толей… В хлопотах, поди, весь?» Я кивнул, а сам язвительно подумал: «Ага, в хлопотах». И чуть было, как заказывала бабушка, не «брякну». Но смолчал всё же. Вообще, молчание моё нисколько не удивляло Филиппа Петровича. Старый говорит, молодой слушает, всё, как говорит бабушка, «как по Писанию». Но при прощании Филипп Петрович даже меня, контуженного горем, удивил, сказав, отводя сухие, потушенные хворью глаза: «И вот ещё что… Хочу, чтоб ты знал… Андрей Степанович – помнишь, тогда говорили? – так вот, Андрей Степанович прав: не знаем мы этой науки… как умирать… А страшно…» Конечно, в тот момент самому мне ничего не было страшно, но Филиппа Петровича я понял и очень и очень даже пожалел. «И всё же надо было ему сказать, – проводив сочувственным взглядом скорбную фигуру советского классика, думал я, сбегая по лестнице второго этажа. – Он бы, наверное, понял... О, как много, видимо, он вообще понял теперь!.. «Бессмертья, может быть, залог…» Сегодня или завтра же прочту! Хотя завтра не получится, завтра к отцу Григорию… Интересно, что он мне теперь скажет? А я ему – скажу! Я ему всё, всё скажу!..» Возмущение, бунт, недовольство – всё нагнетались и нагнетались во мне. Обидно было уже и за Филиппа Петровича, вообще за всю человеческую немощь. Мне почему-то казалось, что именно Он, бабушкин, из Остромирова евангелия, Бог во всём виноват. И такая отвратительная, оказывается, окружала меня созданная Им, как уверяла бабушка, «из ничего» жизнь. Неважным, недальновидным и совсем немилостивым представлялся Он мне в ту минуту и правителем. «А может, никто и ничем тут не правит?» Об этом я тоже намеревался спросить отца Григория. Бабушку бестолковое дело было о таких вещах спрашивать. Она сразу обратила бы всё это в «безбожество» – и опять, наверно, молилась бы всю ночь напролёт. Нет уж, пусть хотя бы с моей стороны поживет спокойно… Открытие выставки намечалось на шесть вечера. А что открывалась она летом, не в сезон, в некотором смысле, во всяком случае по мнению отца и директора «Дома учителя», было даже лучше. «Свои и так все придут», а экспонироваться она будет целый месяц. Так что и октябрят, и пионеров, и комсомольцев, и коммунистов сюда почти под барабанный бой приведут. «Спасибо партии за это!» Ну, где бы твой народный талант вот так, организованно, строем, со звёздочками, с красными галстуками ещё поприветствовали бы и почтили. Да нигде! Нет, определенно: «Спасибо партии за это!» Между прочим, это было чем-то и вроде репетиции перед моим выходом на сцену. И не просто на сцену перед скучающей театральной толпой, а на суровую сцену жизни. О, этот замышляемый мною спектакль не приснился бы и Шекспиру! Оставалось решить главное. Необходим ли для храбрости допинг? Что там, после открытия выставки, будут наливать, сомнений не было. Но вот нальют ли мне? Особенно, приняв во внимание мою наклонность к ночным полётам, отец вряд ли благословит даже чуть-чуть капнуть. И я уже подумывал, где бы мне усладить утробу. Сильно напиваться я, конечно, не собирался. Так, бокал шампанского – и довольно. И где же лучше всего это было сделать при моём-то новом качестве, как не в «Театральном кафе»? Правда, я там ещё ни разу не был, но не думаю, чтобы при входе стали интересоваться, действительно ли я артист и из какого, к примеру, сбежал погорелого театра. Но если даже и спросят, я скажу: «А вы разве меня не узнали? Нет? Не уважаете, значит, вы отечественный кинематограф. Хотя я и на чётвертом, между прочим, ещё только курсе… Не здесь… Что вы? В Москве… а уже… да-с… Так, где у вас тут разливают шампанское?» А что? Одет я был прилично. Стрелочки, туфельки (я потёр их для вящего блеска по очереди сзади о штаны), рубашечка… И туман… И всё же надо пропустить два бокала! Но заесть шоколадом… В кафе же я намеревался провести и генеральную (в мыслях!) репетицию. На моё счастье оно оказалось открытым и совсем пустым. Шампанского для меня откупоривать не стали, и предложили «хорошего крепленого вина», хереса. Название доверия не внушало (в винах я был ещё не спец), но деваться было некуда, я кивнул и меня тут же обслужили. Когда принесли всё это на серебряном (а может и не серебряном) подносе и сказали почтительно «у нас можно курить», я тут же потребовал пачку сигарет «с фильтром». – Какие предпочитаете? – Самые лучшие. И спички не забудьте. Зажигалку дома забыл. В общем, падение было полное. Бабушкину трёшку я просадил, не моргнув ни правым, ни левым глазом. Не знаю, как только не выело их мне оба от дыма. До чего, оказывается, слаб даже перед таким ничтожным испытанием человек! Ведь мне даже нюхать табачный дым было вредно, а я исшабил, правда, не в себя, полпачки! А что? Пусть думают, что я разучиваю новую роль! Какого-нибудь Перейро! Расплатившись (правда, сердце бешено колотилось – хватит ли денег) за доставленное удовольствие, я покинул заведение. Собиравшийся и ночь и день мрак грозы из-за чугунной спины Чкалова двигался мне навстречу. Дышать после задымлённого мною кафе стало сразу легче. И тут же втиснулась в мысли Маша, с летящим над водой «Метеором» и обрывками стихотворения о грозе… С «ветром, режущим глаза…» Только не было, казалось, теперь у стихотворения поразившего меня тогда продолжения, не было ни этой розовой мечты, ни «беседки из надежд, где столько вымокло одежд, надежд и песен утекло»… Вот именно, всё куда-то утекло следом за благоразумием. И я, достав из кармана пачку сигарет, спички, представил, какое это, наверное, удовольствие идти и всем назло держать в зубах дымящуюся сигарету. В кафе что? Там тебя никто не видит. А тут ты у всех на виду. А вот такой ты ферт, идёшь и всем назло куришь! И все же я не смог закурить, хотя и гулял по моей крови херес. Даже больше! Как последнюю мразь, как змею, я раздавил, измяв в руках и пачку и спички, и бросил в подвернувшуюся на пути урну. «Дом учителя» был в двух шагах. Старинная вела в стародавнее же, в стиле барроко, с лепниной на окнах, здание входная дверь. Такие же старомодные, ни на какие скромные советские не похожие, здания громоздились одно за другим вдоль всей улицы, от самой площади «Лёхи Пешкова» до площади Минина, на которой его самого почему-то уже не было, одно только название. Нужное мне заведение было на втором этаже, куда вела крутая, старинного же образца лестница. Я преодолел её без препятствий. Жаль, конечно, что их не оказалось на пути, а то бы я уже тут, на лестнице, как говорит бабушка, «показал себя». Вот какой подлости я не ожидал, так только этой! И это всегда так, чего не ожидаешь, то тебе и устраивают! Не буду уточнять, кто именно, а то я и так не знаю, на кого уже был похож. Подлянка (кто бы мог подумать, что после Жуковского я опущусь до таких слов! Поистине, несовершенен человек!) заключалась в следующем. Как только я появился на горизонте, на меня тотчас, как на восходящее солнце, обратили внимание. Уж не знаю, чего солнечного было в моей физе, только заулыбались все – от близких родственников до абсолютно посторонних. Ну, может, там и было какое-то далёкое родство, но чисто теоретически, поскольку ни теория Дарвина, ни бабушкина Остромирово-евангельская теория моего настоящего происхождения никаким научным образом ещё не была доказана. Но убили меня не отец и неизвестно от кого произошедшие, а соседи, точнее, соседка… Увы, она самая… И не просто убила, а всё время моего падения (иначе же ведь то, что тут началось, не назовёшь) безжалостно жгла во мне дырки своими волоокими очами. Вот уже второй раз я упоминаю это слово. А что оно означает, убейте, не знаю. Знаю, что была в ветхом завете ослица с волоокими глазами, а больше ничего, простите, не знаю. Хотя, может, и это не точно. Значит, так. Когда после всех этих «ужимок и прыжков», то бишь неуместных и незаслуженных похвал, дошла очередь «до молодого поколения», то есть до меня, я категорически заявил: – Да тут не то, что ощущения солнечного тепла, а вообще никакого ощущения, простите, не ощущается! Это что, по-вашему, – солнце? Да это же какой-то Бухенвальд! – А причем тут, извините, Бухенвальд? – обиделся кто-то из-за моей спины. – «При том, при всём, при том, при всём, при том, при всём, при этом Маршак остался Маршаком, а Роберт Бёрнс поэтом!» – продекламировал я. – Это, кстати, относится и к Пушкину. «Бессмертья, может быть, залог»! – выкрикнул я как патриотический лозунг. – Не читали? О, советую! Не понятно только, почему трагедии-то маленькие… Маленькие такие, что ли, подлости? – По размеру – маленькие…– осторожно подсказал кто-то. – Всё равно! – тут же окрысился я. – Никакая трагедия, если она только настоящая, а не возня под чужим одеялом, маленькой быть не может! Волоокая красавица, как и тогда, ткнула меня тихонько в бок и шепнула, обдав неопознанным смрадом духов, почти на ухо: «Опять что ли набрался?» Но я не собирался сдаваться. Доходить до последней точки при всех я, разумеется, не собирался, но выразить критическую мысль по некоторому поводу был намерен, как и Леонид Андреевич, окончательно и бесповоротно. – А если ближе к делу, я не понимаю, как можно лишать собственных детишек последнего, можно сказать, куска хлеба ради всей этой никому не нужной мазни? Это что, по-вашему, гуманно, да? Искусство это, по-вашему, а? Да, глядя на всё это, удавиться хочется! Ага, – ехидно кивнул я сразу всем, – прям, щас! – И демонстративно покинул помещение. Думаю, не только волоокая красавица провожала меня сочувственным взглядом. «Посочувствуйте лучше себе да «тому парню»!» – позлорадствовал я. На улице тоже была гроза! Поэтому, чтобы не мешать друг другу, я остановился в тамбуре, через открытую дверь наблюдая пляску дождя на мокром асфальте. Я даже не заметил, как сверху спустилась она и встала рядом. Я даже вздрогнул, когда услышал совсем рядом, из-за спины: «Ну, и в чём дело-то?» Я обернулся. Разодетая во всё самое-самое, с разными там соблазнительными прическами, маникюрчиками, манящей брошечкой у разреза на волнующей и волнующейся груди, прикаблученная, она стояла передо мной. Только в глазах её волооких уже не было ничего, кроме тревоги. Увы, не мог я вынести этого вопрошающего взгляда, опустил глаза, сказал: «Потом, вечером, потом…» – и отчаянно шагнул за порог. Я шел против ветра. И дождь всласть поиздевался надо мной. Но мне было все нипочем – ни брюк, ни рубашки я уже не жалел. Кто-то пролетел мимо, чуть не задев меня зонтом, крикнул на ходу: «Простите», – и полетел дальше. Я машинально обронил: «Ничего… Бог простит», – но ни вокруг, ни во мне Бога уже, казалось, не было. На площади, на открытом пространстве меня вполне могло бы убить грозой. И право, лучше бы убило, ибо то, что началось потом, тем же вечером, достойно было только казни. Началось, правда не сразу, ибо по возвращении бабушка удумала меня лечить. И хотя я ничем еще не болел, она сказала: «А вдруг!» – и повела меня к себе «на отчитку». Не подумайте только, что она собиралась читать мне какие-то там морали, нет, смысл отчитки заключался в зачитывании «непрошенного клиента» псалтирью, Остромировым евангелием и «Богородицей» и оканчивалось лишь тогда, когда «он вылезал наружу». Дело это было доходное, так называемых «бабушек», к которым в известных случаях ходили все, по всей эсэсэри было больше чем достаточно, но моя бабушка к их числу принадлежала чисто теоретически, пользуясь данным ей «от Богу» талантом только в сугубо личных нуждах. Не знаю, «кого» собиралась она изгонять из меня теперь, и насколько это было в данном «клиническом» случае возможно, спорить я всё же не стал. И потом, как тут поспоришь? Сразу скажет: «Ну вот, так оно и есть! А то, кто тя от святыни-то воротит, не бес ли?» Когда я был окончательно «вылечен» и на вопрос: «Ну что, полекши тебе что ль?» – ответил: «Ага!» – бабушка отвязалась. Час шёл уже девятый, но «жертв» ещё не было и в мире после грозы было пока спокойно. Покуда бабушка чистила и утюжила мои брюки с рубашкой я думал. Думы мои были разные. Описывать я их все не буду, и так уж рука устала писать. А про одну, самую грустную, расскажу. Суть её заключалась в подложном «Капитале» товарища Маркса. И вот что по этому поводу я думал. Какое, думал я, теперь может иметь значение вся эта отцова писанина, если он не только не способен был пойти за неё на крест, как, например, Христос за своё учение, а даже элементарной честностью не смог подтвердить истину написанных им для будущих поколений слов? Не есть ли это очередной, приуготовленный для неисправимых мечтателей соблазн? Ведь сколько их, этих соблазнов, уже было? Но проходило время, и все эти великие соблазнители человечества оказывались всего лишь проходимцами и негодяями. Хотя бы те же Маркс, Энгельс, а до них Фурье, Вольтер, Сэнсимон. Да и наш Ильич со всей своей командой недалеко утяпали. Вон, простой народ что вещает: «Прошла зима, настало лето. Спасибо партии за это!» Но это ладно. Все эти коммунизмы и социализмы от начала были утопией. А тут-то вроде и утопией-то не пахло, но как теперь всему этому верить? Это всё равно, что резать людей на перекрёстках и при этом проповедовать гуманность. И как было против всего этого не восстать? Вот, оказывается, от чего пыталась «вылечить» меня бабушка. Не смешно ли? Отца дожидаться, чтобы высказать всё это, я, разумеется, не собирался, да и ничего хорошего, судя по моему нынешнему началу, наша встреча не обещала, а вот появление соседки я ожидал с нетерпением. Уж ей-то наедине я мог сказать всё! Всё, что думаю! И, как пишут в детективных романах, встреча наша состоялась. Разговора только никакого не состоялось. И вообще ничего путного. И это вот почему. |
Похожие:
 | Саченков Оскар Александрович Зав каф. Коноплев Юрий Геннадьевич Директор... Оптимизация геометрических параметров моделей на основании измерений и расчета аэродинамических характеристик |  | Александр родился 17 мая 1975 года в семье военнослужащего в Эстонии.... Саша в семье был вторым ребенком. Родился раньше отведенного природой срока, в 7,5 месяцев, весил 2кг 400г, ростом 45 см. На 5-й... |
| Уроки Доброты Жил был Вася. Жил он с мамой и папой в Нижнем Новгороде. Учился он в 6 классе. Был он отличником | | Направление подготовки Нижегородской области, Управление архитектуры и градостроительства администрации Нижнего Новгорода, кафедры ннгасу, творческие мастерские... |
| Владимир Путин посетил Севастополь в День Победы. Крымчане с ликованием... Президенты России и Украины Владимир Путин и Виктор Янукович обсуждали, как вместе ярко отметить освобождение Севастополя в 2014... | | 22/1/2010 Отзывы участников зимнего лагеря в Нижнем Новгороде Непросто писать про лагерь, после пережитых там эмоций Это было незабываемо!! Много новых друзей, опыт общения, сплоченность и прекрасная... |
| Высшая школа экономики в нижнем новгороде современные проблемы Современные проблемы в области экономики, менеджмента, бизнес-информатики, юриспруденции и социально-гуманитарных наук: материалы... | | Гариф Ахунзянович Ахунов родился в 1925 году в деревне Училе Арского... Таким образом Гариф рано лишился отца. До 1940 года мальчик учился в сельской школе. Затем работал в колхозе. В 1941 году он поступает... |
| Дипломная работа по коньковым ходам еще тогда заинтересовала кафедры... Лыжник с 40-летним стажем. Работал в городском совете дсо “Спартак”, в Профсоюзом Центре по академической гребле и Спортивном клубе... | | Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах... Хобарт&Вильям Смит Колледж и Университета штата Северная Айова (сша) Дженни Л. Стил, Кертис С. Мередит, Чарльзом Темплом и Скоттом... |
| Никита Сергеевич Хрущев родился в 1894 г в селе Калиновка Курской... Бауманского, а затем Краснопресненского райкомов партии, в 1932-1934 гг работал сначала вторым, потом первым секретарем мгк и вторым... | | Готов ответить на все Ваши вопросы… Заельцовском районе города Новосибирска. Вырос в неполной необеспеченной семье. После 8-го класса школы №159 поступил в Новосибирский... |
| Слово писателя «Мечтать не вредно…» (Беседа с детским писателем М.... Борис Александрович Орлов родился в 1955 году в деревне Живетьево Брейтовского района Ярославской области. Окончил Ленинградское... | | Сегодня классный час мы посвящаем творчеству Николая Николаевича... Москве, в институте кинематографии. Он работал режиссером, поставил немало мультипликационных, научных и учебных фильмов. О том,... |
| Владимир Всеволодович Ульянов Быть услышанным и понятым. Техника и культура речи Синегноев Бенедикт Аркадьевич, соавтор Петрушанко (калечит его своими навыками), Зося, состоит с Петрушанко в запутанной связи | | «Исторический портрет реформатора П. А. Столыпина» Столыпин Петр Аркадьевич родился 2 апреля 1862 г в Германии, в г. Дрездене в семье потомственных дворян. Род Столыпиных был известен... |
