Содержание поэтоград Григорий большунов. А выиграет тот, кто не копил
Скачать 3.87 Mb.
|
| Глава VII Алексеев устало приподнялся со складной походной кровати, пора было идти проверять посты. Уснуть так и не удалось: в палатке холод, а шинель до сих пор не высохла после вчерашнего снега с дождём. Хорошо полушубок солдаты ему смастерили из старой полости. Он тяжело вздохнул. Нынче днём турки такого жару задали – Серёжку Таранова убило, Николай Дундуков в руку ранен, трое солдат так и остались лежать на том чёртовом склоне – ночью надо трупы унести на свою территорию, похоронить. Павел подумал о жене. Где-то она сейчас? Её санитарный отряд следовал за армией до самого Браилова7. То время, когда возводили береговые батареи и ждали переправы через Дунай, они провели вместе. Пожалуй, даже медовый месяц их супружества не был таким счастливым, как эти дни. Чем бы каждому из них ни приходилось заниматься по службе, они каждую секунду чувствовали себя единым целым, мысли и чувства их словно были общими, и самыми сильными из них были – щемящая нежность и тревога друг за друга. В последний раз они виделись вечером накануне переправы. Вспоминать о самой переправе было жутко. Армия переходила Дунай под сильнейшим неприятельским огнём. Вода, кипевшая от взрывов снарядов, была багровой от крови. Люди, кони, убитые, раненые тонули, а за ними под крик, мат, стоны шли и шли другие… Казалось, этому злому, угрюмо-настырному потоку людей не будет конца. А потом, разыскав своих на берегу и немного отдохнув, Алексеев с эскадроном, входившим в состав корпуса генерала Гурко8, двинулся к Шипке9. Их авангард, не давая врагу опомниться, почти без сопротивления занял Тырново10 и захватил перевал. Турки, подтянув большие силы, встретили их в горах и потрепали изрядно, но бой всё-таки проиграли. Павел был ранен в бедро. Но хуже этого была потеря Воронка. Его любимый конь, подаренный отцом, погиб, и Павел горевал об этом, как о смерти лучшего друга. Полковой лекарь, осмотрев рану, нашёл, что кость не задета, и отправил Алексеева в укрытие к другим раненым, ожидающим санитарного обоза. Но медики так и не сумели попасть в главный Балканский проход11: отряды Осман-паши и Мегемет-Али-паши12 обстреливали его справа и слева. Корпус генерала Радецкого13, сражавшийся на перевале, оказался отрезанным от основных сил. Генерал Гурко получил приказ отойти назад: Осман-паша укрепился в Плевне14 с немалым войском, да и четырёхугольник турецких крепостей – Рущук, Силистия, Варна и Шумла15 – сильно угрожал нашему левому крылу. Надо было вначале разбить эти силы, а потом уже двигаться дальше, через Балканы. Тяжелораненых всё-таки сумели отправить в госпиталь, а Павел остался под начальством Радецкого в должности командира конной роты, вместо погибшего поручика Кунахова. Рана, на удивление, быстро заживала, и Алексеев уже через неделю сел в седло. Да, не сладко им всем тут пришлось: и провиант, и фураж, и медикаменты постепенно подходили к концу. С каждым днём и люди, и кони всё более ощущали голод. Иногда помогали вылазки в горные селения, но чаще сербы-крестьяне сами их подкармливали, пробираясь тайными тропами к освободителям. Бои шли почти каждый день. Турецкая артиллерия, заняв удобные позиции на вершинах гор, осыпала русских разрывными снарядами. В самом ущелье сраженья были наиболее жаркими: корпус Сулеймана-паши16 с юга предпринял столько штурмов, что и счёт им потеряли. Донимала и погода. Стояла уже середина ноября, а в горах то мороз, то оттепель. Ходить по скользкому насту, по склонам и уступам стало очень трудно, особенно ночью. Вот и сейчас Павел, одной рукой придерживая шашку (абсолютно здесь бесполезную и неудобную, но обязательную по уставу), другой цепляясь за скользкие камни, осторожно поднимался вверх. Слабый лучик фонаря идущего сзади унтер-офицера Лиходеда мало чем помогал. Не доходя метров десять до самого дальнего поста, устав и почти задохнувшись, Павел остановился. На фоне белого склона фигура часового была хорошо видна – луна наконец вырвалась из-за туч. Вдобавок часовой так сильно закашлял, что эхом отдалось сразу в трёх местах. Павел торопливо подошёл ближе к солдату. Он узнал его: наводчик Данила Михайлов, согнувшись пополам, всё никак не мог откашляться. Увидев офицеров, он сквозь хрипы прошептал всё-таки: «Стой, кто идёт?» В который раз за эту ночь повторив пароль, Алексеев хотел было отчитать часового за неумение быть незаметным, но увидел, что того сотрясает мелкая дрожь. Взглянув на сапоги, шинельку и нелепую шапчонку с козырьком, Алексеев спросил раздражённо: – Почему без положенных на посту тулупа и валенок? Ему ответил унтер-офицер: – Не хватило, Ваше благородие. – Тогда забирайте солдата и доставьте его к лекарю, у него, по-моему, жар. А я останусь за него до следующей смены. Доложите об этом подполковнику Колтунову. – Слушаюсь. Михайлов с благодарностью глянул на офицера: – Спаси Вас Бог, господин подпоручик, – он едва-едва мог говорить из-за душившего его кашля. – На-ка вот, хлебни лекарства. – Павел протянул солдату свою серебряную фляжку с коньяком, оставшимся на самом дне. Тот было стал отказываться, но Алексеев сердито, с силой вложил ему в руку посудину: – Пей без разговоров. Унтер-офицер хмыкнул: ну и приказ! Утро следующего дня принесло радостную весть: Плевна взята, Осман-паша сдался в плен, а на помощь к Радецкому спешит армия генерала Скобелева17. Душевный подъём, охвативший всех, был так велик, что голодные, измученные холодом и ранами русские офицеры и солдаты, забыв о лишениях, в несколько дней одержали победу над турками, несмотря на их английские пушки и ружья, удобные позиции и оборонительные укрепления. Турецкое войско было взято в плен, путь через перевал на юг, в Румелию, освобождён, и начался поход через Балканы. Павел, стоя впереди Седого, помогал коню сдержать скольжение. Об опасности быть подмятым, если Седой всё-таки упадёт, старался не думать. Сколько они уже так спускаются по обледеневшим склонам… Ему-то ещё не так трудно, а вот с конной артиллерийской техникой – беда! Сзади её оттягивают солдаты, впереди коней осаживают офицеры, – того и гляди под колёсами пушек окажутся. Уставшие от гор, метелей, снегопадов, с обмороженными руками и ногами, люди едва передвигались, то утопая в сугробах, то взбираясь на голые камни. Выведя своего коня на ровный участок и передав его ординарцу, Павел кинулся наверх: там у Алёши Нечепорука пала одна из лошадей, тянувших пушку, надо срочно либо выпрячь её, либо поднять: склон крутой, скользкий, не приведи Господь может погибнуть куча народу. Но не успел. Лошадь потянула за собой вторую, подмяла офицера. В это же время споткнулся и навзничь опрокинулся один из солдат, оттягивавших орудие, группа смешалась. Лафет тяжестью своей оборвал упряжь и стремглав покатился вниз, круша всё на пути. Павел успел увидеть падающего впереди него улана, а потом и несущееся орудие. Отскочить в сторону он уже не мог. Пушка сбила его с ног, переехала поперёк и, убавив скорость, свернув немного в сторону, сползла к огромному валуну. Громко кричал от боли улан – ему раздробило ногу, но Павел уже ничего не слышал и не видел – он был мёртв. Раненым уланом был Дмитрий Алексеевич Малов. Чудом оставшегося в живых после долгих горных мытарств, его наконец привезли в госпиталь. Нога к тому времени сильно распухла, потемнела, хирург объявил о необходимости срочной операции. Из-за невыносимой боли, не дающей заснуть ни на минуту вот уже четвёртый день, Малов даже не понял, о какой операции идёт речь. Очнувшись через несколько часов, он дотронулся до повязки: ниже колена ничего не было… С ужасом отдёрнув руку, Дмитрий Алексеевич откинулся на подушку и невидящим взглядом уставился в потолок. Мыслей не было. Была только одна фраза, бьющаяся в голове: «Этого не может быть!» Ночь он не спал, думал о своём будущем и ничего утешительного там не видел. Утром фельдшер принёс какие-то пилюли, но он оттолкнул их. С соседней койки приподнялся пожилой человек с забинтованной головой и, обращаясь к Дмитрию Алексеевичу, сказал: – Не горюй, Ваше благородие. Главное – жив остался. А нога не рука. Вот без руки было бы хуже. Научишься ходить на костылях, а там и протез поставишь. Дмитрий Алексеевич смотрел вверх всё так же безучастно. – Твоё горе – полгоря, а настоящее вон там, в углу стоит. – Раненый кивнул на парочку, тихо разговаривавшую неподалёку от Малова. Дмитрий Алексеевич невольно скосил глаза. Женщина в форме сестры милосердия, прижав ко рту носовой платок, беззвучно плакала и в то же время напряжённо слушала молодого солдата, рассказывающего что-то печальное и, видимо, очень необходимое женщине. Рука у солдата была в деревянной шине. – Мужа у неё убило. Вот этому горю уже ничем не поможешь. Так-то, господин офицер. – Откуда ты знаешь, что я офицер? Мы тут все – господа раненые. – Дмитрий Алексеевич вдруг сердцем понял, что хотел внушить ему этот старый солдат: жизнь для живых, и надо радоваться – ты пока на этом свете. – А по одёжке нательной. Рубаха-то у вас из тонкого полотна. Малов улыбнулся такой наблюдательности и огляделся. Палата, сплошь заставленная койками с ранеными, была, видимо, большой комнатой какого-то дома, приспособленного под фронтовой госпиталь. Похоже, никому из персонала и в голову не пришло разделить раненых по социальному положению: не было здесь ни офицерской, ни солдатской палаты, да и странно бы это, пожалуй, выглядело после освободительной войны, духом своим примиряющей сословную рознь. Дмитрий Алексеевич много раз видел в бою, как офицеры тащили на себе раненых солдат, как солдаты прикрывали собой офицеров, как делились тёплыми вещами, едой, забыв одни – о своей дворянской спеси, другие – об обиде и злобе. Постепенно Дмитрий Алексеевич смирился с потерей ноги. Из дома он получил наконец целую пачку писем от Марии, написал ей о своём ранении и стал ждать выписки. Перезнакомившись со всеми соседями по палате, он ближе всех сошёлся с пожилым Фролом Ивановичем Олейниковым и с тем солдатиком, что беседовал с медичкой – Данилой Михайловым. Фрол Иванович служил в армии более двадцати лет, дослужился до фельдфебеля и, будучи грамотным, пять лет назад сдав «офицерский экзамен», произведён был в прапорщики. Участвовал и в Крымской войне18 и в Туркестанском походе19, за храбрость имел полный бант Георгиевских крестов. О сражениях он говорил мало, больше любил рассуждать о жизни, о судьбах солдатских. – Был у нас в полку старый солдат Иван Пономарёв. Грамотой совсем не владел, а рассуждал о военной стратегии и тактике не хуже генерала. С ним, бывало, начальство совет держало, как какая заваруха начиналась. Ума палата. Всё предусмотрит, обставит каждый участок боя, словно видит заранее, где враг будет наиболее силён или уязвим. Из армии уходить не хотел – некуда было, родные померли, своей семьёй не обзавёлся. На Дунайской переправе утоп. Был солдатом, а должен был быть главнокомандующим. Данила по молодости лет на всё смотрел легко, без философии, восторгался героями, то и дело вспоминал схватки с турками, взахлёб рассказывал о храбрости товарищей и хвастливо, по-мальчишески описывал свои подвиги. – Вот вернусь домой да пройдусь по деревне со своим «Георгием»… То-то девки запоглядываются! У нас во всей Сосновке только у троих мужиков кресты за храбрость, да и те получили ещё, наверное, при князе Владимире Красное Солнышко. – Оно, конечно, все как одна засохнут. Особливо когда на рожу твою конопатую глянут. – Ты, дядька Фрол, завидуешь мне, молодому, и вовсе я не конопатый, только на носу немного веснянок, а так, ну чем я плох? – Хорош, хорош, кто тут спорит. Ты, парень, лучше расскажи-ка, об чём это с сестрой Натальей шепчешься? Али под молодку клинья подбиваешь? Так не чета она тебе, вахлаку. – Ты, дядя, говори, да не заговаривайся. Клинья… – посерьёзнел Данила. – Я мужу её, подпоручику Алексееву, жизнью обязан. А вот теперь она за всеми нами ходит и за мной, значит. Я за Павла Николаевича всю жизнь свечки буду ставить да за Наталью Ивановну Бога молить. Святые они для меня, понял? – Как не понять. Слыхал я, как ты ей о смерти мужа сообщал. Откуда прознал, что твой командир ей супругом приходится? – Эта история длинная, в двух словах не опишешь. – А мы никуда и не торопимся, давай рассказывай. – Ну, ладно. Я ведь в начале войны в пехоту был определён. На стрельбище лучшие показатели имел. Я дома, знаешь, как на охоте белок стрелял? В глаз. Шкурки целые были. Вот полковник наш и доложил генералу, мол так и так, стрелок отменный, а тот подумал-подумал и назначил меня в конную артиллерию наводчиком. Взводный как узнал, аж лицом позеленел: самим таких молодцов не хватает. – Фрол Иванович только крякнул на это, но перебивать не стал. – Так вот. Попал я в роту к Павлу Николаевичу. Поначалу он мне казался индюком надутым, а потом понял: хороший командир, справедливый, своих в обиду никому не даст, раз с ротмистром Насоновым чуть до дуэли не дошёл, тот нашего фельдфебеля Соркина обругал ни за что ни про что. Серьёзный был да панибратства не любил, оттого и казался важным. Солдаты от него много добра видели, а благодарить себя никому не разрешал, сердился. В тот день, когда Павел Николаевич погиб, он прежде меня от смерти спас. Застудился я в этих горах, мочи нет, еле хожу, а на плечах ещё и поклажа немалая, поскользнулся я и не удержался, сорвался с крутизны. Руками успел вцепиться в камень, а пальцы стынут, ничего не чуют уже. Вниз глянул: под ногами отвесно идёт скала, опоры никакой, вроде бы невысоко, да внизу зубья камней, сорвусь ежели, то уж прощевай, белый свет. Кричал, кричал… Люди рядом где-то, но кругом такой гул стоял, что я и сам себя не услышал. Вдруг кто-то сверху в руку вцепился и потянул. Тут уж и я посильней рванулся. Подпоручик наш, Алексеев, меня вытащил. И как только сил у него хватило?.. Мог бы и сам со мной вниз загреметь. Вылез я, трясусь весь, а командир меня по плечу молча похлопал и дальше двинулся. Это утром случилось, а через несколько часов Павел Николаевич погиб. Почитай у меня на глазах. Мы с солдатами эту горную пушку, что задавила его, сзади тормозили, в ней весу пудов под сто пятьдесят, да там, впереди, лошадь подвела, а у нас солдат Ванин упал в это время, мы – на него, вот и не смогли удержать махину. Я себя теперь всю жизнь виноватить буду. – Постой, Данила. Уж не та ли это пушка была, что и мне ногу раздробила? – заволновался Дмитрий Алексеевич. – Вроде бы так всё и было. Я тогда от своих немного отстал, лошадь моя, Стрелка, захромала, я её ногу осмотрел – копыто повреждено, пришлось искать полкового ветеринара, пока нашёл, пока Стрелку ему сдал, наши далеко уж, я и бросился догонять, решил путь сократить и двинул наперерез какой-то пушке. А не дойдя шагов десять, смотрю, куча мала с лошадьми началась, я хотел помочь, бросился туда, да с колёсами-то пути и пересеклись. А больше уж ничего не помню. Кроме боли адской. – Может, и впрямь та же станина была. – Данила, ты говоришь, что видел, как командир погиб, а меня в этой переделке ты не заметил? – Скажете тоже, Дмитрий Лексеич, да разве ко времени тогда было лица запоминать! – И то правда. Ну, а что дальше-то было? – Дальше – вот что. Похоронили мы Павла Николаевича там же, на перевале. А к вечеру я руку сломал, да сразу в двух местах, видно, суждено было мне в этот день членовредительство получить. И всё из-за этого лафета проклятого. Прижал он и меня. Ну, да это уже не интересно, не в бою ранение получил. Таких, как я, увечных походом, немало, да досадно, что слава не та. – Молокосос ещё ты, Данила, коль об этом сокрушаешься, – не выдержал Флор Иванович. – Ништо, дядя. Это со временем пройдёт. Вот станет мне, как тебе, сорок, тогда и речи другие будут. – Ну а Наталья Ивановна – то что ж? – К этому и веду. В госпитале доктор руку мою осмотрел, шину особую велел сестре наложить. А та меня бинтует да и спрашивает, привычно так, видно, всем этот вопрос давно задаёт: «Не знаете ли подпоручика Алексеева, Павла Николаевича?» Ну я и ляпнул: «Погиб подпоручик, сам ему могилку из камней выложил. А кто он вам?» У неё руки задрожали, мелко так, муж, говорит, мой, да и потеряла сознание. Её в чувство привели, а я, мог бы, сам бы себя прибил! Чурбан, как есть чурбан. Стала она, как минутка свободная, ко мне подходить да всё расспрашивать: как погиб, да в каком месте, да есть ли крест на могиле... А дальше – больше. Теперь уже я ей подробно рассказываю, каким человеком был Павел Николаевич, как его солдаты уважали, как он меня однажды с поста снял да коньяком напоил, чтоб не заболел, да много ещё чего… Накануне нового, 1878 года Данилу выписали из госпиталя и уволили из армии из-за ранения, несовместимого со службой. Дмитрий Алексеевич, узнав об этом, засуетился. У них с Михайловым была договорённость ехать домой вместе. Данила пообещал доставить Малова в Питер, а уж потом ехать к себе. Но хирург, осмотрев ногу, нахмурился и отказал в выписке. Малов настаивал на своём: – Я уже гражданский человек, не имеете права меня удерживать. Лежать в постели и дома можно. Врачи в столице не дураки, сумеют залечить не хуже вас. – Да поймите вы, безумный человек, рана ещё гноится, дорога длинная, с пересадками, может осложнение выйти, заражение выше бы не пошло. – Чему быть, того не миновать. Я теперь фаталистом стал. А попутчик у меня толковый. И перебинтует, и доктора вызовет, если понадобится. Поезд-то всё равно санитарный. После долгих препирательств врача всё-таки удалось уговорить: – Хорошо. Но если что случится, пеняйте на своё упрямство. А сопровождающий медик у вас всё-таки будет. Сестра милосердия Алексеева по состоянию здоровья тоже домой едет, вот и приглядит в дороге за вами. Дмитрий Алексеевич, обрадовавшись, не стал спрашивать, отчего с виду здоровая женщина комиссуется. Приметливый Фрол Иванович уже позже растолковал: – Ребёнка она носит, вот и все дела. – Она что, докладывала тебе? – А тут и докладывать нечего. Ты, Дмитрий Лексеич, посмотри, как она ходит: руки впереди себя держит, шагает осторожно. Знамо дело – дитя оберегает. – Ну ты и следопыт… – покачал головой Малов. Дорога в столицу заняла почти две недели. Поезд Красного Креста останавливался подолгу на каждом полустанке, ожидая раненых. Наталья Ивановна, горестная и молчаливая, сновала от одной подвесной парусиновой койки к другой, перебинтовывая, переворачивая, подавая питьё, еду, лекарства. К ночи всё так же молчаливо укладывалась на скамейку и отворачивалась к стене. Дмитрий Алексеевич с Данилой пытались хоть немного её развеселить, втянуть в разговоры, но она всегда держалась вежливо-отстранённо. Бытовые заботы о Дмитрии Алексеевиче выполнял Данила, попутно опекая и Наталью Ивановну: бегал за кипятком на станцию, за отварной картошкой и мочёными яблоками к тёткам, что стояли вереницей на перронах, в ярких полушалках и расшитых тулупчиках, за бутербродами и чаем в привокзальный буфет… Данилу удручала постоянная самоуглублённость Натальи Ивановны, но ещё более беспокоило её рвение в службе. – Наталья Ивановна, вы кто? Санитар? Или, может, цирковая силачка? Это зачем вы Брызгунова с бока на бок перекладывать взялись? В нём весу пудов восемь будет, надорваться желаете? Но ни его заботливость, ни его ворчание отклика не имели: женщина словно не замечала мельтешащего солдатика. Николаевский вокзал20 встречал раненых героев духовой музыкой. Дмитрий Алексеевич, опираясь на костыли, стоял в тамбуре и в приоткрытую уже дверцу напряжённо вглядывался в людскую толпу. Вагон качнулся последний раз и остановился. На перроне, прямо перед Маловым стояла, комкая в руках перчатку, Мария. Худенькая, с заплаканными глазами, такая дорогая и любимая, что Дмитрий Алексеевич, забыв про всё на свете, рванулся к жене и, уронив костыль, едва не свалился под колёса состава. Данила выволок своего подопечного на платформу и передал с рук на руки родственникам. Отойдя немного в сторону, он оглянулся. Наталья Ивановна обнималась с какими-то пожилыми дамами и господами. Она уходила, беседуя с ними, так и не посмотрев в его сторону. Тем временем Дмитрий Алексеевич, немного опомнившись, подозвал Данилу к себе и представил: – Знакомьтесь, мой товарищ по госпиталю и помощник Данила Михайлов. Если б не он, не знаю, когда бы и свиделись. Данила, это мой отец, братья и жена. Данила вежливо улыбался, не зная, как отделаться от незнакомых ему людей, красиво одетых, пахнущих одеколоном. Он стеснялся себя, в видавшей виды шинели, грязного, не знающего, как себя вести. Мужчины поздоровались с ним за руку, и он смутился ещё больше. Его стали звать в гости, но Данила отказывался: – Недосуг мне, извиняйте. Домой надо. – Да успеешь ты домой, сначала к нам поедем, отдохнёшь от поезда, себя в порядок приведёшь, тогда уж и домой при полном параде отправишься, – уговаривал его Малов. Но парень упрямился, никакие слова бы не помогли, не вступи в разговор жена Дмитрия Алексеевича. Она, молча смотревшая на Данилу, вдруг лаково улыбнулась и сказала: – Едемте, Данила Ильич, не пожалеете. Вас ждёт не дождётся одна особа. Повидаетесь, тогда и решите всё. Что ему нужно будет решить, что за особа и с какой стати она оказалась в доме этих господ, а главное, откуда супруга Дмитрия Алексеевича знает его отчество, ежели он и сам его почти не вспоминал – не по летам пока? Эти загадки заинтересовали его. Он покорно сел вместе со всеми в экипаж. Не успела вся компания зайти в дом, как навстречу им бросилась пожилая дородная женщина. Минуя Дмитрия Алексеевича, она обхватила руками Данилу, заплакала и стала целовать его в щёки, нос, лоб, приговаривая: – Данюшка, сыночек, вот и ты нашёлся. Живой, живой. Мальчик мой родной! Данила сначала растерялся, но, вслушавшись в слова обнимавшей его женщины, всё понял. – Маманя! Это вы? Да как же это? Отчего вы здесь? А Маня где? Екатерина Никитична обернулась и, смеясь и плача, подтолкнула к Даниле супругу Дмитрия Алексеевича. – Да вот же она, Маня наша. Позже, за праздничным столом, стали разбираться в этой истории. Данила от брата письма с фотографиями не получил, потому и не знал, что мать с сестрой нашлись, а Дмитрий Алексеевич, скучая на госпитальной койке, подробно писал домой обо всём и всех. Рассказал о соседе Михайлове. Екатерина Никитична сердцем почуяла: то сын её. Имя, фамилия, деревня, где живут Михайловы, – всё совпадало. Она стала с нетерпением ждать Данилу и, когда прислали телеграфное сообщение о прибытии Малова, наказала дочери привезти с вокзала и сопровождающего, даже если его придётся связать по рукам и ногам. Сама к поезду ехать отказалась, боясь сцены на людях. И так уже с Сёмушкой привлекли тогда народ… Не менее Данилы изумлён был и Дмитрий Алексеевич: – Ну как мир-то тесен! Это же надо: с потерянным сыном собственной тёщи бок о бок жил больше месяца! И ничего не сообщили мне, скрытницы! Сюрприз готовили! Четыре долгих года прожил Данила в Сосновке, занимаясь крестьянским хозяйством. Душа его не лежала к этому изнурительному труду от восхода до заката, но как бросишь старых родителей без помощи: зятья на своих наделах ломаются, Семён в Лесной уже троих детей наплодил, их бы прокормить. Первые года два Илья Давыдович и Прасковья Саввична приставали к сыну с женитьбой: девок в деревне табун, одна другой лучше, но Данила всё отшучивался, мол, погулять до армии времени не было, так хоть сейчас своё возьмёт. Да только не больно-то бегал он на гулянья да на вечёрки. В свободное время то с книжкой при лучине сидит, то в стену уставится и молчит. Словно подменили на этой войне их весёлого и беспечного Даньку. А на женщин и вовсе не смотрит. Мать с отцом забеспокоились: всё ли ладно у парня со здоровьем, но тот их успокоил: – Здоров я, как конь, только душа моя не на месте. Не буду я, тятя, жениться. Не люб мне никто. Кроме одной. А она далеко. Так далеко, что ни на чём к ней не доехать. Прасковья Саввична и с одного боку зайдёт в разговорах с сыном, и с другого, пытаясь выведать, кто же это присушил Данюшку, уж не иноверка ли заграничная, но тот хитростям не поддавался, молчал. А про себя дивился: пока не проговорился родителям, словно бы сам не догадывался, с чего это Наталья Ивановна Алексеева, дорогая его сестра милосердная, с мыслей нейдёт. А как признался вслух, что сердце занято, так и понял: не свободно оно от этой женщины теперь пожизненно. Ему очень нравилась одна песня, там были слова, которые он стал мысленно произносить, думая о Наталье Ивановне: «Звезда любви, звезда волшебная». Навещая в Питере родных, он давно уже знал от Дмитрия Алексеевича, что прах Павла Николаевича стараниями его родителей был перезахоронен на столичном кладбище и что Наталья Ивановна через несколько месяцев после возвращения с фронта родила сына и осталась жить в доме Алексеевых. Дом этот Данила тоже видел не раз – ходил туда, на Моховую, в надежде встретить её или хотя бы посмотреть на окна – вдруг повезёт… Так бы всё и шло, и, не случись в семье старшей дочери Ильи Давыдовича несчастья, возможно, история рода Алексеевых пошла бы по другому пути. Дождливым ноябрьским вечером Иван Поликарпов, зять Михайловых, возвращался домой с другого конца села. Было темно и холодно. Иван поскользнулся на мокрой опавшей листве и, не удержавшись на ногах, упал в огромную лужу. Промокнув до исподнего, так, что у него зуб на зуб не попадал, он, осторожничая, побрёл по раскисшей дороге домой. А утром уже не мог встать с постели. Болел Иван недолго: сгорел от воспаления лёгких в две недели. Евдокия, вдова Ивана, всю жизнь не ладившая ни со свекровью, ни со старшей поликарповской невесткой, теперь, потеряв защиту, и вовсе извелась, затурканная злобными бабами. Жалея дочь, Илья Давыдович забрал её с пятью ребятами к себе. С появлением в доме такого количества помощников Данила воспрял духом: он может наконец уехать в город, не мучаясь угрызениями совести, и устроить свою жизнь, если не так, как мечтает, то хотя бы так, как сумеет. Данила не знал, много ли времени простоял у парадного подъезда, не решаясь позвонить. Судьба и в этот раз сделала ему подарок: из дома вышел пожилой солидный господин в сопровождении не менее пожилой дамы, и Данила, никогда не видевший Николая Филипповича и Анны Андреевны, тотчас догадался, что это свёкры Натальи Ивановны. Он на ватных ногах подошёл к Алексеевым, но, что сказать, не нашёлся: все слова вылетели из головы. Выручил его сам Алексеев. – Что тебе, голубчик? – Ваше благородие, прощения прошу, не батюшка ли вы покойного Павла Николаевича Алексеева? – Да, – удивлённо ответил тот. – Ты знал Павла Николаевича? – встрепенулась сухонькая, похожая на больную птицу дама. – Знал. Служил в артиллерийской роте под командованием подпоручика Алексеева. – Так ты хорошо знал нашего сына? Уж не ты ли тот самый солдат, что похоронил Павла? Невестка нам рассказывала… – заволновался старший Алексеев. – Тот самый. Михайлов Данила. – Так что же мы тут стоим? Пойдём-ка в дом, дорогой ты наш! – С этими словами Николай Филиппович подтолкнул Данилу к двери, и тот с замиранием сердца подчинился и пошёл вслед за стариками. В красиво обставленном вестибюле стояла тишина, похоже, ни Натальи Ивановны, ни ребёнка в это время в доме не было, и Данила слегка перевёл дух. Они расположились в кабинете Николая Филипповича. Даниле никогда не приходилось бывать в таких комнатах. Мебели здесь было немного: стол, да пара кресел, да диван, а по стенам в застеклённых шкафах книги, книги. Сколько же нужно времени, чтобы все их прочитать? Разговор затянулся надолго. Николай Филиппович и Анна Андреевна, не стесняясь гостя, плакали, слушая рассказ о жизни и гибели сына. Они засыпали Данилу вопросами, и он, отвечая, совсем забыл о причине своего прихода. Вдруг в глубине квартиры послышался звонкий голос ребёнка, топот ножек, дверь кабинета распахнулась, и маленький мальчик, румяный с мороза, вбежал и остановился, заробев перед незнакомым человеком. Вслед за ним вошла улыбающаяся Наталья Ивановна. Данила, словно окаменев, смотрел на неё и не мог отвести взгляда. – Здравствуй, Данила. Какими судьбами у нас? Узнала! Помнит его имя! Сердце его билось так громко, что слышали, наверное, все присутствующие. Данила как в омут головой кинулся: – Работу ищу, Наталья Ивановна. Пришёл к вам проситься в услужение. Хоть кем возьмите: истопником, дворником, лакеем, любую работу буду исполнять. Жизнью обязан вам с Павлом Николаевичем, жизнь за вас и положу, ежели пожелаете. От таких патетических слов, которых от него никто не ожидал, всем стало неловко, но обстановку разрядил ребёнок: – А ты из ружья стрелять умеешь? – Умею. – А из пушки? – А из пушки ещё лучше. – Тогда пойдём в детскую играть в войну. Так и была решена участь Данилы: его взяли в дядьки к маленькому Юрочке. Первое время Данила боялся, что выдаст себя, головы не поднимал перед Натальей Ивановной, и, кроме тихого «слушаюсь, барыня», она от него более ничего не слышала. А он всё впитывал, вслушиваясь в её голос, в её редкий тихий смех. Он научился распознавать её шаги, когда она только ещё поднималась по лестнице, научился понимать её настроение по выраженью глаз, знал, какие люди, бывавшие у Алексеевых, были ей приятны, а какие раздражали, знал, что любит она пить по утрам негорячий чай с земляничным вареньем, а кофе на дух не переносит, да много чего ещё он узнал о ней… Это рождало в его душе противоречивые, двойственные чувства: покой, оттого он стал пусть маленькой, но частью её жизни, и постоянная, как хроническая болезнь, тоска. Иногда он, словно опомнившись, с ужасом сознавал, как недобро подшутила над ним фортуна, одарив его, хама неотёсанного, любовью к высокородной графине. Но ещё хуже виделась ему жизнь без этой горькой любви. Стать равным Наталье Ивановне, если не по положению, то хотя бы по образованности, он желал сильнее всего. Испросив у Николая Филипповича разрешения пользоваться библиотекой, Данила читал каждую свободную минуту. Мало что понимая в книгах по философии, естествознанию, истории, он научился находить ответы на свои вопросы в справочниках и словарях. Иногда в руки попадались и доходчивые сочинения. Николай Филиппович, застав однажды его с «Письмами русского путешественника» Карамзина21, скривился и отнял книгу: – Не засоряй себе голову ерундой. Возьми-ка вот это. – И он достал из шкафа «Историю государства Российского». – Автор тот же, а пользы несравненно больше. Будет что непонятно, не стесняйся, спрашивай. Николаю Филипповичу любопытной показалась возможность облагородить ум этого мужика, тянущегося к знаниям. С той поры занятия Данилы пошли успешней. Николай Филиппович охотно подсказывал, какие книги необходимо прочитать в первую очередь, иногда даже выдавал маленькие лекции. Анну Андреевну коробил этот вульгарный либерализм, но она прекрасно знала мужа: пока не наиграется в игрушку, отнимать бесполезно, следует только подождать, пока сам её бросит. Однако ожидания её оказались напрасными. Чем больше Данила узнавал, тем больше у него появлялось вопросов и тем интересней становилось общение с ним для старого Алексеева. Только Наталья Ивановна не выказала ни любопытства, ни раздражения, ни удивления по этому поводу. Впрочем, её безразличие распространялось, пожалуй, и на всю домашнюю жизнь. Исключение составлял лишь сын. Данила наблюдал, как менялась она, едва увидев Юру. Сдержанность исчезала мгновенно. Неистово целуя ребёнка, обнимая с такой силой, что тот иногда вскрикивал, Наталья Ивановна производила впечатление матери, навсегда разлучающейся со своим чадом. Выглядело это немного странно, но Данилу такие сцены пленяли особенно. Он видел в эти минуты и скрытую страстность, и безграничную нежность, и безудержную любовь – всё, что похоронила она в глубине души после гибели мужа. Он оправдывал эти чудные, на его крестьянский взгляд, проявления родительских чувств тем, что она мало виделась с сыном, из-за того, что редко бывала дома. По отрывочным репликам господ он понял, что Наталья Ивановна постоянно занята в комитетах помощи сиротам, солдатам-инвалидам, по трудоустройству безработных. Узнай Наталья Ивановна о том, что творится в душе робеющего перед ней Данилы, она была бы, пожалуй, оскорблена. Работа в госпитале научила её состраданию к низшему сословию, но барская спесь не исчезла. Кроме того, обвиняя в гибели мужа в первую очередь себя, потому что не удержала дома, а с гордостью проводила на фронт, родителей, потому что не уберегли сына от военной карьеры, она не могла простить Даниле, что он не остановил стопудовую пушку. Отдавая отчёт, что винить за это солдата глупо, она, тем не менее, ничего не могла с собой поделать, и единственное, на что хватало её душевных сил, – вести себя нейтрально. Данила часто навещал мать и сестру. Когда Екатерина Никитична услышала имя хозяина Данилы – Николая Филипповича, ей стало плохо с сердцем. Тяжело опустившись в кресло, она шептала непонятное: – Не убежишь… Коли написано на роду… Придя в себя, она не стала объяснять свои слова. Отмахнулась: – Не помню, о чём говорила. Позже Екатерина Никитична долго благодарила Бога, что в разговорах с сыновьями о прошлом они вспоминали лишь годы, проведённые в разлуке, о том, из каких мест и от каких господ был совершён побег, речи пока не было. А теперь уж и не будет. Ни за что не признается она ни Степану, ни Даниле, ни Марии, что Алексеевы – потомки их саратовского мучителя. Она не сильна была в грамоте, в 61-м указ об отмене крепостного права хоть и прочла, но мало что уразумела, и в ней всегда жил тайный страх, что всё вернётся на круги своя: не могут господа жить сами по себе, рабы им всегда нужны. И если Алексеевы узнают, кто такой Данила, не появится ли у них желания снова закабалить всю семью, если не теперь, то как только отменят опрометчивый указ. И снова кланялась дома и в церкви иконам: у всех детей фамилии стали иные, поди докажи, что они бывшие крепостные… Чтобы не будить лихо, она даже перестала спрашивать Данилу о его житье-бытье у хозяев, и сын не знал, обижаться ему на это или радоваться. Обсуждать свои отношения с Алексеевыми ему не хотелось, но всё-таки безучастность матери задевала. Он ревновал её и к сестре, и к зятю, особенно к зятю, о котором она постоянно пеклась. Дмитрий Алексеевич так и не поправился. Рана его долго гноилась, несколько раз возникала угроза новой ампутации, но Екатерина Никитична травами, настоями всё-таки залечила ногу. Ослабленный организм не мог сопротивляться болезням, в доме поселился неистребимый запах лекарств. Дмитрий Алексеевич, утратив моральную поддержку госпитальных товарищей по несчастью, дома в полной мере осознал себя калекой. Он постепенно растерял своё благодушие и стал ворчливым и язвительным. Его раздражало всё: преуспевающая жена, заботливая до назойливости тёща, крикливая и неспокойная новорождённая дочь Ирочка, бестолковая прислуга, собственная беспомощность… Он долго не находил себе службы: о лекциях теперь не могло быть и речи, а канцелярское место, что подошло бы в нынешнем положении, всё не подворачивалось. Наконец в Министерстве просвещения предложили Малову должность правителя канцелярии отдела народных училищ, но радости ему это не прибавило: служба скучная, казённая, то и дело смотришь на часы: скоро ли домой. К такой ли жизни готовился в юности? Когда-то мечтал о кафедре в университете, об учёной степени, а нынче, хилый, неврастеничный, он и думать забыл о своей любимой математике. Днём – канцелярская крыса, а вечером – обыватель, сидящий на диване с газетой в руках. Так накручивал сам себя Дмитрий Алексеевич, угнетая своим настроением окружающих. Ипохондрия всё более овладевала им. Через четыре года, не сумев одолеть очередного её приступа, Малов застрелился из армейского револьвера. |
Похожие:
 | Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах... Неграмотным человеком завтрашнего дня будет не тот, кто не умеет читать, а тот, кто не научился учиться | | Знаки Зодиака в рейтинг-гороскопе поставлены в определенном порядке:... |
| Ученый тот, кто знает очень много из всяких книг; образованный тот,... Е заслуги Толстого еще получили должного освещения и признания. Например, почти никто из учителей начальных классов не знает методику... |  | Мошенничество в россии Классика советского кино. "Берегись автомобиля". Крылатые слова про- износит голос за кадром: "Тот, кто не имеет автомобиля, желает... |
| Урок 9 Верить в Сына Божьего Памятный стих: «Кто побеждает мир, как не тот, кто верует, что Иисус есть Сын Божий?» (1 Ин. 5: 5) | | Жемчужина Верхней Вычегды Помоздино / Край, где мы живем/ Черпаем мудрость из прошлого… Значит, из истории. В первую очередь – из истории своей малой родины. Настоящий патриот – не тот, кто «бряцает» оружием и кричит... |
| Книга умирает не тот, кто старый, а тот, кто поспелый! Глава «пусть... Книгу печатала и … печатала! Четырежды садилась – текст рождался! «Нашлись» все шесть жителей! Это, ведь, уже было в самом начале,... | | Теренс Маккенна Пища Богов Используя же определение самого Маккенны, он и есть настоящий шаман — тот, “кто достиг виденья начала и конца всех вещей, и кто может... |
| Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах... Не тот учитель, кто получает воспитание и образование учителя, а тот, у кого есть внутренняя уверенность в том, что он есть, должен... | | Биография Григорий Перельман родился Григорий Яковлевич Перельман. Реферат. Составил студент гф 2-1 Давлатов Руслан. Октябрь 2010 |
| Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах... Учил. И, наверное, у каждого из нас есть свой учитель. Единственный и неповторимый. Тот, с кого всегда хотелось брать пример. Тот,... | | Содержание Н. Харджиев. О том, как Пушкин встретился с Эдгаром По Григорий Козинцев. Тынянов в кино |
| Введение Актуальность И наступил тот месяц, и пришел тот день, и настал тот час, и свершилось событие, в которое многие верили… | | Производительные силы И наступил тот месяц, и пришел тот день, и настал тот час, и свершилось событие, в которое многие верили… |
| Урок-игра “Умники и умницы” по теме «Петр Великий и его время» Побеждает тот, кто первым прошел дорожку. Теоретики отвечают на вопросы с места и за правильный ответ получают орден “Шелкового умника.... | | «Визитная карточка» проекта И наступил тот месяц, и пришел тот день, и настал тот час, и свершилось событие, в которое многие верили… |
