Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах и улицах «Добрая дорога детства» 2
Скачать 6.05 Mb.
|
| § 6. Технократическое мышление Технократическое мышление не является обязательной и неотъемлемой чертой представителей науки вообще и технического знания (инженерии) в частности. Оно может быть свойственно и политику, и полководцу, и представителю искусства, и гуманитарию, и, к несчастью, деятелю образования. Существенной особенностью технократического мышления является взгляд на человека как на обучаемый программируемый компонент системы, как на объект самых разнообразных манипуляций, а не как на личность, для которой характерна не только самодеятельность, но и свобода по отношению к возможному пространству деятельностей. Технократическое мышление весьма неплохо программирует присущий ему субъективизм, за которым в свою очередь лежат определенные социальные интересы. Связь «программирования» поведения и деятельности личности с ее бездуховностью превосходно показал Ф. Искандер в небольшом эссе, посвященном пушкинскому «Моцарту и Сальери»: «Корысть Сальери заставила его убить собственную душу, потому что она мешала этой корысти. В маленькой драме Пушкин провел колоссальную кривую от возникновения идеологии бездуховности до ее практического завершения. Отказ от собственной души приводит человека к автономии от совести, автономия от совести превращает человека в автомат, автоматизированный человек выполняет заложенную в него программу, а заложенная в него программа всегда преступна. Почему всегда? Потому что преступная корысть убивала душу человека для самоосуществления, а не для какой-либо другой цели. Непреступная цель не нуждалась бы в убийстве души» (1987. С. 130). Как это ни парадоксально, но здесь Сальери выступил как яркий представитель технократического мышления (ср.: «Звуки умертвив, музыку я разъял, как труп»). Еще одну грань технократического мышления отметил замечательный психолог Б. М. Теплов, назвавший свой анализ маленькой трагедии А. С. Пушкина: «Проблема узкой направленности (Сальери)». Различие между Моцартом и Сальери Теплов видит в том, что «...сочинение музыки было для Моцарта включено в жизнь, являлось своеобразным переживанием жизненных смыслов, тогда 202 как для Сальери никаких смыслов, кроме музыкальных, на свете не было, и музыка, превратившаяся в единственный и абсолютный смысл, роковым образом стала бессмысленной». Не связан ли с роком рок как жанр? И далее, «Сальери становится рабом «злой страсти», зависти, потому что он, несмотря на глубокий ум, высокий талант, замечательное профессиональное мастерство, — человек с пустой душой. Наличие одного лишь интереса, вбирающего в себя всю направленность личности и не имеющего опоры ни в мировоззрении, ни в подлинной любви к жизни во всем богатстве ее проявлений, неизбежно лишает человека внутренней свободы и убивает дух» (1985. Т. 1. С. 308—309). Ф. Искандер и Б. Теплов, говоря о Сальери, пишут о предельных ситуациях, порожденных гением Пушкина. Но, к несчастью, жизнь, как заметил Набоков, подло подражает художественному вымыслу. Сейчас такой тип мышления стал реальной силой, сыграл не последнюю роль в возникновении многих глобальных проблем современности. Мы вовсе не идентифицируем технократическое мышление с мышлением ученых или техников. Технократическое мышление — это скорее прообраз искусственного интеллекта и «искусственной интеллигенции», хотя К. Шеннон — создатель теории информации, Н. Винер — создатель кибернетики, Д. фон Нейман — один из создателей вычислительной техники не раз предупреждали об опасности технократической трактовки их открытий и достижений. Это же относится и к великим физикам XX в., участвовавшим в создании атомной бомбы. Технократическое мышление — это особый тип мировоззрения, сконцентрированного на некой ведущей идее. Оно лишено целостного мироощущения и миропредставления, которым свойственно живое отношение к действительности, лишенное какой-либо предвзятости и какого-либо схематизма (Фаворский В. А., 1988. С. 218). Соответственно, технократическое мышление преследует достижение идеи, вырванной из полноценного жизненного контекста, идеи, которая при всей своей гениальности может быть нелепой, утопичной, разрушительной, равно как и созидательной. Его существенными чертами являются примат средства над целью (для ее достижения все средства хороши), цели над смыслом и общечеловеческими ценностями, смысла над бытием и реалиями мира, техники (в том числе и психотехники) над человеком и его жизнью. Относительно технократического мышления очень трудно размышлять или рассуждать в привычных терминах: рассудочно 203 ли оно или разумно, эмпирично или теоретично. В нем есть все. Его можно назвать гениальным рассудком, потерявшим разум, или гениальным разумом, потерявшим рассудок. И то, и другое будет справедливо. Оно, конечно, и эмпирично, и теоретично. В нем есть и неразвитая конкретность (смыслообраз), и развитая конкретность, есть и восхождение от абстрактного к конкретному и все прочие атрибуты мышления. Другими словами, с точки зрения своих механизмов — это полноценная мыслительная деятельность, побуждаемая недюжинной волей и замешанная на страстях. Основное отличие технократического мышления от гуманитарного (к сожалению, приходится использовать этот затертый термин, ибо нет лучшего) состоит в его целях и ценностных ориентациях. Как следует из его названия, целью технократического мышления стала техника, т. е. целью стало средство человеческой жизни и деятельности. Техника ради техники. Ситуация для человеческой культуры вовсе не уникальна. Есть искусство ради искусства, деньги ради денег, власть ради власти, мысль ради мысли, действие ради действия, игра ради игры и т. д. и т. п. И все же приходится констатировать, что именно технократическое мышление стало источником целого ряда глобальных проблем современности. Оно противопоставило себя не только природе, но и человеку, смотрит на них, лишь как на средства достижения им своих целей. В нем страсть к действию преобладает над страстью к мысли. Поэтому оно характеризуется еще одной психологической особенностью — нетерпеливостью и торопливостью. Г. Г. Шпет в начале 1917 г. писал: «Но науке торопиться некуда, — по крайней мере той науке, которая не состоит на посылках у современного престидижитатора — техники, вершащей сейчас судьбы науки и человеческой мысли» (1994. С. 227). Истоками технократического мышления являются всяческие сказки, сказания, мифы, фантастика. Оно их переживает, ими питается. Переживает и, не передумывая, стремится к их достижению любыми средствами. Как пелось в советской песне: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью», а сбывался Франц Кафка. Из сказки, мифа извлекается голая идея. Для ее усвоения не требуется ни большого ума, ни больших усилий. Ее можно просто впечатать, сделать ее предметом, а затем и символом рассудочной или безрассудной веры. А когда идея овладевает массами, она превращается в свою противоположность, т. е., к несчастью, действительно по Марксу, становится материальной силой, которая многое крушит на своем пути. 204 В отличие от идеи, образ мира усвоить нельзя. Его нужно построить, а это большой и серьезный труд. К. Малевич как-то объяснял, что значит целесообразность. Это значит, что всякое дело идет к цели сообразной, к образу, находящемуся в представлении человека. И этот образ разбивается на несколько практических отделов цели: художественную, эстетическую, научную, техническую и религиозную. Технократическое мышление преследует не образ с его «отделами цели», а одну идею, которая при известной настойчивости реализуется. Можно сказать, что технократическое мышление недостаточно просвещенно, в нем ослабела способность суждения, особенно морального. Его даже нельзя назвать безнравственным. Для технократического мышления просто не существует категорий нравственности и совести; нет сознания ответственности и чувства вины. Едва ли современная цивилизация обязана своим существованием исключительно технократическому мышлению. Великие завоевания культуры и цивилизации — дело ума и рук человеческих, а не какой-либо одной формы мышления, будь оно технократическим, диалектическим или теоретическим. Вместе с тем научно-технический прогресс создает благоприятные условия не только для беспрецедентного распространения технократического мышления, но и для чрезвычайно быстрой реализации его результатов. Сейчас становится общим местом последовательность задач, выдвигаемых перед человечеством. Примечательно, что эти задачи носят инженерный характер и основаны на технологической классификации прошлых, существующих и будущих видов общества: индустриальное, постиндустриальное, технотронное, информационное, наконец, все чаще речь идет о создании экологического общества. Последнее относят к наступившему XXI в. Разумеется, когда речь идет о видах общества, когда прогнозируются пути и перспективы его развития, то непременно вспоминаются идеи о ноосфере, ноократии, говорится и о человеческом измерении научно-технического прогресса, о пределах и опасностях роста, о человеке как о самоцели истории и т. д. Однако реальная власть принадлежит технократии, которая ослеплена своими успехами и плохо слышит голос разума, отстаивает свое понимание свободы, свои интересы, свое понимание истории и пока успешно навязывает обществу свои цели, делает его своим заложником и средством их достижения. Есть реальная опасность, 205 что, если власть будет оставаться у технократов, экологическое общество некому будет строить. Здесь не место рассуждать о положительных и пагубных последствиях научно-технического прогресса на человека и его жизнь. Остановимся лишь на одном аспекте влияния его на человеческую деятельность. Тенденции амплификации (усложнения, обогащения) форм деятельности с новыми техническими средствами давно стали предметом внимания всех наук о трудовой деятельности. Значительно меньшее внимание привлекает противоположная тенденция — тенденция симплификации (упрощения) форм деятельности, которая также наблюдается в современном мире. Сегодня техника производит все большее число легко доступных для употребления и использования орудий труда, технически сложных потребительских изделий (своего рода материальных форм). За каждым из них могут скрываться (и чаще всего скрываются) их внутренние, идеальные, культурные формы, которые далеко не всегда легко наблюдаемы и, более того, маскируются обманчивой простотой функционирования, доступностью в употреблении, приятным видом. Сложнейшая деятельность, связанная с их созданием, умерла в готовом техническом устройстве. В уже сложившемся вещном мире слишком многое осваивается без труда и без понимания. По отношению ко многим объектам у ребенка даже не возникает естественного для него желания сломать и посмотреть, что у него внутри. Освоение мира вещей слишком часто начинает ограничиваться уровнем элементарных сенсомоторных координаций. Ребенок даже без помощи взрослого на основе элементарного подражания запоминает последовательность «кнопочно-клавишных движений», но не осваивает предметно-практической деятельности, которая лежит в основе такой последовательности, т. е. не проходит этапа формирования высших психических функций. Возникает парадоксальная ситуация, при которой чрезмерно богатый мир технических объектов ведет к оскудению мира предметной деятельности и, соответственно, к формированию особого типа «кнопочной психологии». Одинаковые кнопки бывают ведь разного назначения. С их помощью, к сожалению, можно включить не только магнитофон или телевизор, но и запустить межконтинентальную ракету. Здесь должны быть воздвигнуты культурные барьеры и нравственные преграды. 206 § 7. Образ и визуальное мышление Мы намеренно сгустили негативные черты технократического мышления и порождаемых ими схематизмов и формализмов сознания, что вовсе не означает его отрицания. Но и недооценивать односторонность и самонадеянность этого вида мышления опасно. Особенно в образовательной практике, куда оно уже проникло. Например, при формировании умственных действий и понятий (П. Я. Гальперин) акцент ставится на ориентировочной основе действия; это, конечно, хорошо, но и более широкий контекст, образ ситуации, в пределе — образ мира тоже кое-что значит. Как заметил когда-то Н. А. Бернштейн, игнорирование образного плана в действии (добавим, и в умственном тоже) не означает его отсутствия. Разумеется, Гальперин понимал роль образа в регуляции поведения и деятельности. Более того, он определял психику как особую форму деятельности субъекта — его деятельность в плане образа (1976. С. 120). Он даже признавал построение образа того или иного явления главным результатом мышления. Но это понимание таинственным образом исчезало в его теории и практике формирования умственных действий и понятий. На вопросы автора данной книги о том, почему среди этапов такого формирования отсутствуют порождение образа, деятельность в плане образа, оперирование и манипулирование им и его развитие, Гальперин отвечал: «Не толкай меня на этот дырявый мост. Можно провалиться. Образ слишком тонкая материя, ее чрезвычайно трудно уловить в исследовании». Образ обладает многими неприятными для исследователя свойствами. Но, как заметил Дж. Миллер, человек создан не для удобства экспериментаторов. Одно из таких свойств — свойство открытости. Его развитие бесконечно: Перегородок тонкоребрость Пройду насквозь, пройду, как свет. Пройду, как образ входит в образ И как предмет сечет предмет. Борис Пастернак Есть автономная жизнь образа или жизнь в образах. Есть неконтролируемое саморазвитие образа, подобное саморазвитию мысли. А Гальперин поставил задачу формирования умственных действий и понятий с заранее заданными свойствами, и поэтому он совершенно сознательно ограничил рамки своего исследования ориентировкой, что, видимо, перестало удовлетворять его 207 ученика Давыдова. Понятие, которому «наперед заданы свойства», статично. Это «объем», «отрезок», «конечное определение», а не живой орган. Оно рассудочно, хотя и полезно, если учащийся в конце концов поймет его ограниченность. Такое понимание откроет ему путь к живому слову-понятию, а через него — к теоретическому мышлению, к разуму. В. В. Давыдов шел к образу, говорил о наличии и существовании образа в воспроизводящейся деятельности, осуществляющейся по схеме: вещь — действие — слово — действие — вещь, но не сделал его предметом самостоятельного исследования. Включение образа и, соответственно, визуального мышления в психологию и логику развития теоретического мышления приблизит последнее к разуму (см. о визуальном мышлении: Арнхейм Р., 1973; Бойко А. Г., 1998; Гибсон Дж., 1988; Грегори Р., 1972). Визуальное мышление — это человеческая деятельность, продуктом которой является порождение новых образов, создание новых визуальных форм, несущих определенную смысловую нагрузку и делающих значение видимым. Эти образы, как и слова языка, отличаются автономностью и свободой по отношению к объекту восприятия (Зинченко В. П., 1988). Порождение новых образов, мыслей осуществляется благодаря способности оперирования и манипулирования образами. Их столкновение и конфликты высекают искры новых смыслов. Деятельность визуального мышления преобразует «глаз видящий» в «глаз знающий». Строго говоря, только знающий, «разумный глаз» (Грегори Р., 1972) способен к полноценному видению, к «живописному соображению» (Н. В. Гоголь). Он становится в конце концов «глазастым разумом» (И. Эренбург), а мышление многомерным, панорамным, хронотопическим. В нем сливаются времены́е и пространственные приметы (М. М. Бахтин). М. Мерло-Понти заметил, что человеческое движение представляет собой естественное продолжение и вызревание видения: «Видимый мир и мир моторных проектов представляют собой целостные части одного и того же Бытия» (1992. С. 12). Несмотря на то что Шпет за пределами искусства не очень жаловал образные явления, он отмечал: «Образ, как и понятие, не воспроизведение, не репродукция, и, соответственно, «воображение» — не «восприятие» и не «представление». Оно между представлением и понятием. Оно должно быть сопоставляемо с «допущением» (по терминологии Мейнонга)» (Шпет Г. Г., 1989. С. 446—447). Образ как допущение — это очень точно. Образ всегда гипотеза и не только перцептивная (Дж. Гибсон), но и 208 интеллектуальная. М. К. Мамардашвили характеризовал порожденные воображением и мыслью образы как «интеллигибельную материю», как «понимательные вещи». С их помощью возможна борьба за представимость целого, за наглядность мыслимого, возможно построение внутреннего образа структуры. Очевидно, эти свойства образного, визуального мышления, являющегося значительно более субъективным, чем оперирование словами и символами, послужили психологическим основанием того, что наука уходит от позиции внешнего беспристрастного наблюдателя картины мира, включает в эту картину «наблюдательную деятельность», например ученого-экспериментатора. Это уже не внешняя эмоциональность, не субъективистские «кунштюки», а объективная пристрастность и страстность ученого. Ученого, преследующего не внешние цели бездумного научно-технического прогресса, не подверженного технократическим установкам прожективной эпохи, руководствующегося не сиюминутными целями, но исторически непреходящими, вечными ценностями и смыслами. Говоря об этом, мы имеем в виду вовсе не теологические ценности (хотя в этом, слава Богу, уже нет ничего постыдного), а ценности, порожденные самим культурным ученым (педагогом), стремящимся к цельному видению мира. А целое, по словам Андрея Белого, улавливается жизненной чуткостью. Для понимания визуального мышления, как и для понимания развития мышления в целом, полезно рассматривать наиболее общие свойства зрительных образов. Многие годы теория и практика развивающего обучения пренебрегала чувственным восприятием, в том числе и миром образов. Видимо, это объясняется реакцией на главный сформулированный Дж. Локком исходный тезис эмпиризма: «Нет ничего в разуме, чего прежде не было бы в чувствах». Наличие в разуме сверхчувственного — не основание для пренебрежения чувственностью. Еще Лейбниц принял тезис Локка с характерной оговоркой: «кроме самого разума». В. В. Давыдов приводил вполне справедливые доводы по поводу того, что чувственное и рациональное — не две ступени познания, а два момента, пронизывающие его во всех видах и формах. Но одно дело аргументация, а другое — практика, для которой важно понимание механизма взаимопроникновения чувственного и рационального. Без этого трудно понять и приводившиеся выше метафоры: «разумный глаз», «бессознательные умозаключения», «органы чувств — теоретики» и т. д. Общий ответ на этот вопрос содержится в идее Л. С. Выготского об интеллектуализации психических функций, в том числе, разумеется, и 209 чувственного восприятия. Но для более конкретного понимания этого механизма следует обратиться к образным явлениям и их свойствам. Образы представляют собой субъективные феномены, возникающие в результате предметно-практической, сенсорно-перцептивной и мыслительной деятельности как при наличии адекватной сенсорной стимуляции, так и в ее отсутствие. Образ — это целостное, интегральное отражение действительности, в котором одновременно представлены основные перцептивные категории (пространство, движение, цвет, форма, фактура и т. д.), причем, как хорошо известно из психологии восприятия, воздействие этих категорий на наблюдателя не является независимым. |
