Путешествие Сократеса Перевод с английского Е. Бондаренко Миллмэн Дэн

• 
  Да, — стараясь отдышаться, ответил Гершль. — И я, и ты тоже... Твоя мать была еврейка, а твой отец... ну и что из того, что он не был евреем... в тебе ведь течет еврейская кровь.
  

Сергей посмотрел на свои ладони, пунцовые на мороз­ном воздухе. Вот оно как получается... в нем течет и казац­кая кровь, и еврейская.

• 
  Скажите, дедушка...
  
• 
  Лучше зови меня дедуля и на «ты», хорошо? Ты ведь мой маленький внучек! — Гершль наконец-то поравнялся со своим внуком и присел на заснеженный валун, чтобы немного перевести дыхание.
  
• 
  Дедуля... мне так хочется узнать, какой была моя мать... и мой отец.
  

В ответ Гершль смахнул снег с соседнего валуна, жестом приглашая Сергея сесть рядом с ним. Он поведал Сергею историю его рождения, все то, что стало ему известно от акушерки, которая была при Наталье в тот роковой день.

• 
  Ты был словно светлый лучик в ненастный день, Со­кратес, — закончил он свой рассказ. — И у тебя тоже были мать и отец, которые тебя любили.
  

Сергей увидел, что старик вытирает слезы, покатившие­ся по его щекам.

• 
  Ты плачешь, дедуля?
  
• 
  Это ничего, мой маленький Сократес, ничего — ви­дишь, я уже не плачу... Мне просто вспомнилась твоя мать... наша Наталья.
  
• 
  А она была красивая? — спросил Сергей.
  

Гершль умолк, отрешенно кивая головой, затем поднял задумчивый взгляд на внука:

• 
  Для отца нет никого красивее, чем его дочь. Но с твоей матерью мало кто мог сравниться и смышленостью, и мягким характером. Она могла бы украсить жизнь любого мужчины-еврея, достойного ее... если, конечно, он не воз­ражает, что у жены на каждое его слово есть своих два... — взгляд Гершля на мгновение смягчился, затем старик снова погрузился в раздумья. — Не могу тебе точно сказать, где и как она познакомилась с твоим отцом. Помню, что я ис­пытал, когда она привела его в наш дом, знакомиться. Надо ж было,найти такого... мало того что не еврей, так еще и казак, гонитель нашего народа...
  
• 
  Но ведь ты сам рассказывал, какая у них была хоро­шая семья, что он любил ее! Разве не так?
  
• 
  Да, да... дело в том... дело вот в чем: чтобы выйти замуж за твоего отца, ей пришлось отречься от нашей иу­дейской веры и принять... христианство.
  

Гершль на мгновение умолк, чтобы его внук мог осо­знать всю чудовищность этого поступка.

• 
  Ты хочешь сказать, что она больше с тобой не раз­говаривала?
  
• 
  Нет. — Гершль осекся, и по его лицу внезапно по­бежала судорога.
  
• 
  Дедуля... что с тобой? Тебе нехорошо?
  

Гершль жестом успокоил его:

• 
  Нет, Сережа, это я перестал с ней разговаривать. Я сказал себе — для меня моя дочь все равно что умерла.
  

Он вдруг снова залился слезами, и в этот раз уже был не в силах сдерживать ни слез, ни слов.

• 
  Разве сможешь понять ты, мой маленький Сократес, как я мог решиться на такое, — ведь я и сам этого не по­нимаю. Но жестокие слова вырвались из моих уст. Я по­вернулся к ней спиной, раз уж она сама, так я говорил себе, повернулась спиной к своему народу. Я не знал и не хотел знать, как с ней можно поступить по-другому. А Эстер, твоей бабушке, не оставалось ничего, лишь только при­нять мою волю, хотя это сделало ее несчастной до конца ее дней.
  

Гершль едва находил в себе силы, чтобы продолжать рассказ.

• 
  Бедняжка, она так хотела поговорить со своей до­черью... обнять ее, хотя бы разок. А мне... разве мне этого не хотелось? — словно продолжая невидимый спор с про­шлым, укоризненно пробормотал он. На какое-то время он опять замолчал.
  

Когда он открыл глаза, его голос звучал устало:

• 
  Помню, мы с Эстер так жестоко поругались... Наталья чаписала нам в письме, что у нас уже есть внук, Саша- Эстер умоляла меня, чтобы позволил ей встретиться с до­черью, увидеть внука. Но я запретил... запретил моей до­рогой Эстер даже отвечать на письма дочери.
  
• 
  Нам так и не довелось увидеть маленького Сашу, — продолжал он. — Мы узнавали о нем, о том, как он рос, из писем Натальи. Я не хотел даже писем ее читать... но твоя бабушка Эстер, она все равно рассказывала мне, что в них написано. Мы так и не свиделись с твоей матерью ни разу, не поговорили с ней... А потом она умерла.
  

Гершль шумно высморкался, вытирая холодные мокрые щеки рукавом пальто.

Тем временем посыпал легкий снежок. Они встали и продолжили свой подъем. Гершль взял Сергея за руку и мягко произнес:

• 
  Но ты вот о чем должен думать, Сократес... повитуха, что принесла тебя... Она сказала, что твоя мать видела тебя и успела подержать тебя на руках, прежде чем умереть.
  

Сергей задумчиво помолчал, затем спросил:

• 
  А зачем ей было умирать, дедуля?
  
• 
  А зачем все люди умирают? Нам об этом знать не дано.
  

Гершль обнял внука за плечи, и они так и пошли дальше. Старик молчал, а Сергей представлял себе, как он был на руках у матери незадолго до ее смерти. Он даже не замечал, как холодно вокруг.

Теперь ему было известно, как он появился на свет и что рождение идет рука об руку со смертью. Он чувство­вал, насколько такое может почувствовать восьмилетний мальчик, что его деду суждено нести скорбный груз вос­поминаний, подобно тому как он нес сейчас свой саквояж, до самой смерти, которая одна только и может освободить от всякого бремени. И все же он видел, что деду стало легче на душе после этого разговора, и он был рад этому.

И Гершль тоже, словно проснувшись от тяжелого сна, обратился к внуку:

— Вот такова наша с тобой жизнь, мой маленький Со­кратес. У меня больше нет дочери и жены, а у тебя отца и матери. Мы остались с тобой одни в этом мире. Пусть и же­стокая это правда, но все-таки правда. А в этой жизни, мой дорогой, одна только правда делает человека свободным.

Холодное солнце, и без того едва видное за завесой об­лаков, уже успело спрятаться за деревьями. Насту­пала ночь, и, словно приветствуя ее, где-то в черном лесу завыли волки. Но уже между темневшими деревьями по­казалась поляна, а затем на ней стал различим и небольшой деревянный домик. Его оконца лучились мягким светом, словно приглашая путника разделить с хозяевами тепло и гостеприимство их дома. Снежинки, которые в сумерках казались серыми, в лучах этого света вспыхивали радост­ными серебристыми огоньками, прежде чем опуститься на землю.

Домик этот при ближайшем рассмотрении оказался не таким уж маленьким, из крепких бревен с тесовой крышей. Из каменной трубы вился легкий дымок. Гершль взошел на крыльцо, снял шапку и смахнул ею снег со своих сапог. Сергей последовал его примеру, а Гершль тем временем стал громко стучать в крепкую дубовую дверь.

Гостей радушно приветствовали. Умывшись и отогрев­шись, Гершль и Сергей заняли свои места за семейным столом — это была первая на Сергеевой памяти настоящая семейная трапеза. Хозяйка стала подавать еду на стол. Сер­гей исподтишка поглядывал на хозяев дома. Мать, Сара, была маленькой худощавой женщиной с темными кашта­новыми волосами, едва выглядывавшими из-под белого платка, завязанного под подбородком. Авраам, высокий худощавый мальчик лет двенадцати, вел себя сдержанно, но дружелюбно. Лия, милая пятилетняя девочка с густыми медными волосами и застенчивой улыбкой, тоже погляды­вала на Сергея.

А Сергей в этот миг словно впитывал в себя все, что окружало его в этом уютном и опрятном жилище. Он чув­ствовал себя таким неуклюжим рядом с Авраамом с его курточкой и аккуратными брючками, и Лией, одетой, как мать, в темное платье и с волосами, подвязанными косын­кой.

Их отец, Беньямин Абрамович, тем временем обратился к своему маленькому гостю:

• 
  Знай же, дорогой Сережа, когда приходит наша Суб­бота, мы откладываем все наши повседневные дела и за­боты и посвящаем это время литературе, поэзии и музыке. Этот день служит нам напоминанием, что мы не рабы, что­бы вечно работать. В Субботу мы свободны от мира.
  

Сара зажгла на столе две свечи и прочитала молитву благословения. Затем Беньямин прочитал молитву над ви­ном и предложил Гершлю произнести молитву над двумя хлебами, скрученными наподобие веревки, которые они называли «хала». Сергей же в изумлении смотрел на все те кушанья, что Сара выставила на стол: густая ячменная похлебка, рубленые крутые яйца, аппетитный свекольный салат, сахарные коржи, нарезанные свежие фрукты, кар­тофельные зразы, рис и медовик с печеными яблоками на десерт.

Все с аппетитом набросились на еду, только Сара про­должала смущенно хлопотать:

• 
  Ах, в такую погоду годилось бы встречать гостей горячим бульоном с курочкой... вот только курочка, сами знаете...
  

Вот, значит, что такое мать, думал тем временем Сер­гей, не отводя от нее взгляда. Он невольно почувствовал зависть к этим детям, ведь они могут видеть свою мать каждый день. А моя мама, подумал он, какой она была?.. Наверное, похожей на Сару Абрамович...

Это был самый вкусный обед в его жизни. И самый пре­красный вечер, наполненный смехом, непринужденной беседой — вечер, светившийся особым светом, который шел не только от свечей, зажженных повсюду в доме, но и из сердец всех собравшихся за субботним столом. В этом доме его приняли как члена семьи. И он тоже будет считать, что в этот день нашел свою семью.

А следующий день пролетел совсем незаметно. Авраам взялся учить его играть в шашки. Склонившись над доской, Сергей вдруг заметил, что у Авраама на лбу, как раз над правой бровью, краснеет шрам. Авраам перехватил его взгляд и засмеялся:

— Это ветка меня так стукнула, на дерево лез и упал. Мама меня наругала, говорила, больше лазь по деревьям, вообще без глаза останешься.

После обеда, когда небо прояснилось, всей семьей они вышли на прогулку в лес. Беньямин между делом показы­вал Гершлю те деревья, которые он отобрал на древесину для его часов и скрипок.

Вернувшись домой, Беньямин принялся было беседо­вать о чем-то с Гершлем, но тот, разморенный прогулкой и теплом, сразу же задремал, прямо на полуслове, а когда проснулся, то не сразу смог понять, где находится. Сара налила ему горячего чаю, и он понемногу стал приходить в себя.

Как только на небе выглянули три звезды, пришло время провожать Шабат. И снова читались молитвы над вином и зажигались свечи. Пока Беньямин разводил огонь в печке, Гершль полез в свой саквояж и вытащил оттуда подарки — пряности и свечи для взрослых и сладости для детей. А по­том Беньямин подал Гершлю скрипку, сделанную руками старого мастера, и старик заиграл.

Сергей даже рот открыл от изумления. Не успел он при­выкнуть к тому, что у него есть дед, — и вот перед ним уже стоял не простой смертный, а Музыкант. Скрипка пела о том, что было на душе и у старого мастера, и у них самих, о невысказанных печалях и радостных надеждах. Маленькая Лия кружилась в танце, Авраам и Сергей прихлопывали ей, когда мелодия становилась веселой.

Когда старик опустил смычок, Сергей уже спал, при­строившись у теплой печки. Впечатлений этих двух дней оказалось слишком много, и он заснул, согретый теплом своей новой семьи, и ему снилась музыка.

В воскресенье, когда на дворе рассвело, Гершль и Сергей стали прощаться. Сергей старался всё получше запом­нить, чтобы в школе в своей памяти вернуться к этим мгно­вениям. Лицо и голос Сары... смех Беньямина... Авраам, уже успевший уткнуться в книгу... Лия... вот она сидит у огня...

Может быть, подумал Сергей, придет тот день, когда он сам станет таким, как Беньямин Абрамович, у него будет жена, такая же, как Сара, свои дети.

У самого порога Сара присела и заключила Сергея в объятия. Маленькая Лия тоже обняла его. Авраам и Бе­ньямин, прощаясь, пожали ему руку.

• 
  Приходи, когда сможешь, — сказал отец.
  
• 
  Мы ведь ненадолго прощаемся? — спросил сын.
  

Старик Гершль только крякнул смущенно, обняв внука

за плечи. Сергей взглянул на него и каким-то неясным чу­тьем понял, что его дед, этот добрый старик, коротавший свои дни в пустом одиноком доме, тоже нашел свою частич­ку тепла в этом доме. Выйдя во двор, они еще раз помахали хозяевам на прощанье и направились по тропе в лес.

Людям свойственно забывать телесные ощущения. Всего несколько минут у теплого очага — и мы уже и не вспоминаем, что провели на холоде часы или дни. То ли дело с переживаниями, которые врезаются в память на­вечно и воскресают при каждом удобном случае. Эти два дня в семье, треск огня в печурке, запах свежеиспечен­ного хлеба, Авраам и Лия — не кадеты, а самые обычные дети — эти воспоминания не раз потом помогали Сергею продержаться в те трудные дни и годы, которые вскоре наступили для него.